что ж? может быть, и поднесла. Я от своего количества не отказываюсь. Я пью, но пью умеренно, с воздержанием.
Михрюткин. Ну да говорят тебе — хорошо.
Селивёрст. Вы только напрасно меня обидеть изволили, Аркадий Артемьич, — бог с вами! (Михрюткин молчит.) Бог с вами совсем!
Михрюткин (с сердцем). Ну, да перестань же, чёрт!
Селивёрст. Слушаю-с. (Воцаряется молчанье.)
Михрюткин (который напрасно старался заснуть, Ефрему). А отчего это у тебя коренная ушами трясет — устала, что ли, она — вишь, вишь, на каждом шагу встряхивает?
Ефрем (оборачиваясь вполовину). Какая лошадь ухми трясет?
Михрюткин. Коренная, разве ты не видишь?
Ефрем. Коренная ухми трясет?
Михрюткин. Да-да, ушми.
Ефрем. Не знаю, отчего она ухми трясти будет. Разве от мух.
Михрюткин. От мух лошадь всей головой трясет, а не одними ухми. (Помолчав.) А что — ведь она, кажется, на ноги разбита?
Ефрем. Лядащая лошадь, как есть. (Бьет ее кнутом.)
Михрюткин. Ну, ты ее не любишь, я знаю.
Ефрем. Нет, Аркадий Артемьич, я ее люблю. (Бьет ее.) Я, Аркадий Артемьич, всех ваших лошадей одинаково соблюдаю, потому что это первое дело; а тот уж не кучер, который не соблюдает лошадей — тот просто легковерный человек. Нет, я ее люблю. А только я справедлив. — Где хвалить нечего — не хвалю.
Михрюткин. Что ж ты в ней, например, находишь дурного?
Ефрем. Аркадий Артемьич, позвольте вам доложить. Лошадь лошади рознь. — Вот как между людьми, например, человек бывает натуральный, без образованья, одним словом — пахондрик, так и в лошадях. Необстоятельная лошадь, Аркадий Артемьич; приятности в ней никакой нет. — Что, например, бежит она — на взволок, что ли, по ровному ли месту, или, например, под гору спущает — ничего в ней нет, извольте сами посмотреть. (Гнется на один бок.) Ну что, бежит, помилуйте? Нет от нее никакого удовольствия. Просто пустая лошадь. (Бьет ее кнутом.)
Михрюткин. Ну, а пристяжные, по-твоему, — каковы?
Ефрем. Ну, пристяжные — ничего. Вороная, например, лошадь обходительная; божевольна маленько, пуглива — ну, и ленца есть; а только обходительная лошадь, вежливая, а уж эта вот (указывает кнутом на левую пристяжную), гнедая — просто без числа. — Конь добрый, степенный, ко кнуту ласков, бежит прохладно, доброхот: слуга, можно сказать, из слуг слуга. Ногами, правда, немного тронут — да ведь у нас какая езда, Аркадий Артемьич, помилуйте. То туды, то сюды — покоя нет лошадям ни малеющего. То вы сами изволите куда, например, прокатиться, то барыня погонит в город, то приказчик поскачет. — Где ж им тут справиться? А уж я, кажется, об них, как об отцах родных, забочусь. Эх вы, котята! (Погоняет их.)
Михрюткин (помолчав). Так что ж ты думаешь насчет коренной-то — коли она так плоха?
Ефрем. Продать ее следует, Аркадий Артемьич. На что такую лошадь держать — сами вы изволите рассудить! Что дурная, что хорошая лошадь — одинаково корм едят. А то и променять ее можно.
Михрюткин. Променять! — Знаю я ваши промены! — Придашь денег пропасть, своя лошадь ни за что пойдет, а смотришь — та то еще хуже.
Ефрем. На что же так менять, Аркадий Артемьич. Эдак менять нехорошо. Надо без придачи менять — ухо на ухо.
Михрюткин. Ухо на ухо! Да где ж ты такого дурака найдешь, который бы тебе за дрянную лошадь хорошую без придачи отдал, а? Что ты, однако, за кого меня принимаешь, наконец? (Кашляет.)
Ефрем. Да, Аркадий Артемьич, помилуйте. Кому какая лошадь нужна: иному наша лошадь покажется, а нам — его. Вот хучь бы у соседа нашего, у Евграфа Авдеича, есть животик. Евграф-то Авдеич порастратился, так, может быть, он сгоряча согласится. А лошадка добрая, добрая лошадка. — Он же такой человек рассеянный, вертлюшок: где ему лошадь прокормить — сам без хлеба сидит.
Михрюткин. А ты, однако, я вижу, глуп. Коли ему нечем лошадь прокормить — ну из чего, с какой стати станет он меняться, — а?
Ефрем. Ну, так купить у него можно. А он отдаст дешево. Просто, за что угодно отдаст. Лишь бы со двора долой.
Михрюткин (помолчав). А лошадь точно порядочная?
Ефрем. Отменная лошадь — вот изволите увидеть.
Михрюткин (опять помолчав). Да ты, — чёрт тебя знает, — ты всё врешь.
Ефрем. Зачем врать? Пес врет, зато он и собака.
Михрюткин (недовольным голосом). Ну, не рассуждай. (Помолчав.) И на этой еще поездим.
Ефрем. Как вашей милости угодно будет. — А только эта лошадь, воля ваша, просто никуда. Просто — вохляк.
Михрюткин. Что-о?
Ефрем. Вохляк.
Михрюткин. Сам ты вохляк.
Ефрем (оборачиваясь вполовину). Кто… я вохляк?
Михрюткин. Да — ты. Что ж тут удивительного! — Ты.
Ефрем (протянув голову). Ну… ну это вы, однако, Аркадий Артемьич, уже того… больно изволите того… (Он чрезвычайно обижен и взволнован.)
Михрюткин (вспыхнув). Что-о… Что-о?
Ефрем. Да помилуйте… как же можно…
Михрюткин. Молчать! молчать! говорю тебе — молчать! — Ах ты, армяк верблюжий! Обижаться вздумал — вишь! Да, вохляк, вохляк — еще какой вохляк. Что ж, после этого я, по-твоему, уже ничего не смей сказать? Ты мне тут, бог тебя знает, что наболтал — а я должен перед тобой безмолвствовать? — Вишь, краснобай эдакой! — Еще обижается! (Кашляет.) Молчать!.. (Страшный кашель прерывает слова Михрюткина. Он вынимает из кармана бумажку, развертывает ее, достает оттуда кусок леденца и принимается сосать его. Ефрем молча погоняет лошадей; выражение его лица достойное и строгое. Успокоившись немножко, Михрюткин напрасно силится поправить за спиной кожаную подушку и толкает под бок Селивёрста, который во все время разговора Аркадия Артемьича с Ефремом спал мертвым сном.) Селивёрст, Селивёрст! Ну, разоспался, охреян неприличный, — Селивёрст!
Селивёрст (просыпаясь). Чего прикажете?
Михрюткин. Вот то-то и есть. Не будь я так непростительно добр с вами, вы бы меня уважали!.. а то вы всякое уважение ко мне потеряли. Ну что спишь, словно не видал, как спят… Тут кучер позабылся, барина обеспокоил — а ты спишь.
Селивёрст. Я так только, немножко, Аркадий Артемьич…
Михрюткин. То-то, так. (Утихая.) Поправь мне подушку сзади. (Селивёрст поправляет подушку.) Одному я удивляюсь: кажется, уж на что я снисходителен, уж на что; а никакой привязанности в вас не заслужил. Вы все меня за грош готовы продать — ей-ей! (Едва сдерживая слезы.) Да вот потерпите маленько; недолго мне вам надоедать. Скоро, скоро, сложу я свою головушку. (Кланяется.) Посмотрю я, лучше ли вам будет без меня.
Селивёрст. Аркадий Артемьич, что это вы изволите говорить? Не извольте отчаиваться! Бог милостив. И не стыдно тебе, Ефрем, азиятская ты душа…
Михрюткин (перебивая Селивёрста). Не об Ефреме речь. Все вы таковы. Вот, например, что я стану теперь делать? Как я жене на глаза покажусь? Последние были денежки — и те даром ухлопал. Еще хуже наделал. Уж теперь мне от опеки не отвертеться… шалишь! Уж теперь меня проберут — вот как проберут!
Селивёрст. Оно точно, Аркадий Артемьич, не ладно. Кому ж иефто знать, коли не мне? Да чем же мы-то виноваты, помилосердуйте — скажите. Уж мы бы, кажется, и телом и душой; и всем, всем рады…
Михрюткин. По крайней мере, не огорчали бы, не раздражали. Видите — барину плохо приходится, просто так приходится плохо, что сказать нельзя — очи, как говорится, на лоб лезут — а вы-то тут, вам-то тут любо… (Сосет леденец.)
Селивёрст. Вся причина в том, что люди в городе живут бесчувственные… Удовлетворили их — какого им еще рожна нужно — прости, господи, мое прегрешенье! Экие черти, право, согрешил я, грешный! (Плюет.)
Михрюткин. Именно грабители. Вот мне в городе леденец продали… говорили, малиной отзываться будет, а в нем и сладости никакой нет… просто, один клей туда напихан. (Помолчав.) Хоть бы провизии на эти пятьдесят рублей купил! Лиссабонского-то ведь, чай, ни одной бутылочки не осталось?
Селивёрст. Последнюю перед отъездом изволили выкушать.
Михрюткин. Ну, так и есть! И жене ничего не купил — а она приказывала… Эх!
Селивёрст. Раиса Карповна гневаться будет, точно.
Михрюткин (слезливо, почти крича). Ну для чего ты меня раздражаешь? Ну для чего? Боже мой, боже мой! Что ж это такое! что ж это такое! Что ж это я за несчастнейший человек на свете? (Потупляет голову и кашляет.)
Селивёрст. Аркадий Артемьич… По глупости… Извините… (Михрюткин кашляет и кутается в шинель.) От ревности, Аркадий Артемьич. (Михрюткин молчит. Селивёрст в свою очередь умолкает. Никто не говорит в течение четверти часа. Лошади едва плетутся рысцой, оводы жадно вьются над ними. Селивёрст опять засыпает. Михрюткин понемногу поднимает голову.)
Михрюткин (успокоенным голосом Ефрему). Ну что — опомнился? (Молчание.) Тебе говорю, опомнился?
Ефрем (помолчав и передернув вожжами). Опомнился.
Михрюткин. Очунел?
Ефрем. Очунел.
Михрюткин. Ну что ж ты — не знаешь порядков, что ли? Извиненья попроси.
Ефрем. Простите меня, Аркадий Артемьич.
Михрюткин. Бог тебя простит. (Помолчав.) А какой масти Евграфа Авдеичина-то лошадь?
Ефрем. Гнедая.
Михрюткин. Гнедая… А сколько ей лет?
Ефрем. Девять лет.
Михрюткин. А хорошо бежит?
Ефрем. Хорошо.
Михрюткин. Какой, однако, у тебя злющий нрав! Отвечаешь мне — словно брешешь… Ты сердишься на меня?
Ефрем (помолчав). Помилуйте, Аркадий Артемьич — разве я не знаю. Я всё знаю, Аркадий Артемьич. Как нашему брату не знать? — Господин, например, гневаться изволит. Так что ж? — Где гнев, там и милость.
Михрюткин. Хорошо, вот это хорошо.
Ефрем. Помилуйте, Аркадий Артемьич… мы, конечно, не то чтобы в отдаленности пробавлялись, за морем не бывали, точно; в Петербурхе больше понатерлись: всё-таки — не такие уже, однако, пеньтюхи, чтобы, примером будучи, коровы от свиньи не спознать. Иному мужику, конечно, всякая дрянь в диво… ему что — он деревенщина, неуч… где ему! Следует рассудить; во всех делах следует рассудить — с кем греха не случается? Ну, как-нибудь не спапашился или так, просто сказать, не в час попался — ну не показалось господину. Он тебя и того, а ты выжидай… глядишь, блажь соскочила — и опять старые порядки! пошли.
Михрюткин. Вот что умно, так умно! я никогда не скажу, что человек глупости говорит, когда он умно говорит; никогда я этого не сделаю.
Ефрем. Помилуйте, Аркадий Артемьич. Ведь вам всё это еще лучше моего известно. Что я за иезоп такой, чтобы сердиться? За всяким толчком, не токмя что за побранкой — не угоняешься. Вы сами знаете: быль, что смола, не́быль, что вода. А неприятность со всяким может случиться; первеющий астроном — и тот от беды не убережется. Стрясется вдруг… откуда, батюшки? Да и кто может определить наперед: это вот эдак будет, — а это так. А господь его знает, как оно там выдет! Это всё темнота. Вот, например, хучь медведь: зверь лесной, пространный, а хвост у него — так, с пуговку небольшую; а сорока вот — птица малая, перелетная — а вишь,
