автор «Нахлебника» уже давно предоставил эту пьесу в полное его распоряжение.
«Не помню, — писал Тургенев, — спрашивал ли я вас, имеете ли вы сцену, которую я прибавил во втором акте и послал Щепкину. Эта сцена необходима. На всякий случай я ее перепишу и вместе с другими поправками и изменениями пошлю вам ее дня через два или три». Об этой же «прибавочной сцене во 2 акте», без которой он просил не ставить «Нахлебника», Тургенев напоминал Анненкову и в письме от 11 декабря 1861 г.
Изменение первоначального построения заключительного акта «Нахлебника», с одной стороны, призвано было несколько более тонко мотивировать драматизм прежней развязки, с другой — резче выдвинуть в пьесе роль Елецкого, сделать более жизненно колоритной фигуру этого жесткого «петербургского чиновника». В первых двух редакциях «Нахлебника» — запрещенной и журнальной — Елецкий, возвратившись к гостям после объяснения с Ольгой о Кузовкине, решительно обрывает Тропачева, возобновившего было свои шутки (его даже «передергивает» от них), настоятельно предлагает не вспоминать о происшедшем и, желая оставить жену с Василием Семеновичем наедине, выпроваживает всех в сад. Ольге Петровне удается уговорить отца принять деньги на выкуп Ветрова: «Вы могли отказать чужой богатой женщине, — говорит она, — вы имели право не принять ее подарка, но дочери, вашей дочери, вы не можете, вы не должны отказать… Не плачьте, не плачь… мы будем видеться… Ты к нам будешь ездить…» Кузовкин поддается уговорам и к возвращению хозяина и гостей с прогулки «всё, — говоря словами Елецкого, — устроено» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. II, с. 390–395). В новой редакции комедии Елецкий, предложив гостям un petit tour, сам остается с Куэовкиным. грубо обвиняет старика в вымогательстве, резко требует публичного отказа от его «нелепой басни» и, дав ему «четверть часа на размышление», выходит. Только после этого следует сцена с Ольгой Петровной, возвращение всех из сада — и прежняя концовка комедии получает, таким образом, совсем иную мотивировку (см. с. 166–172 наст. тома).
Эта переработка «Нахлебника», которую можно определить как третью редакцию пьесы, при постановке ее в 1862 г. на сцене не была принята во внимание ни в Москве, ни в Петербурге, так как дополнения и изменения, сделанные Тургеневым в тексте комедии, требовали нового обращения в театральную цензуру, на что никто из друзей автора не решался. Возможно, что этот отказ от новых переговоров с цензурными органами был сопряжен с известным риском вовсе лишиться разрешения на постановку «Нахлебника», поскольку оно было получено не совсем обычным путем, но есть основание предполагать, что перестройка второго действия пьесы не встретила к тому же сочувствия Щепкина и по существу. Об этом косвенным образом свидетельствовало и то раздражение, с которым Тургенев 10 (22) февраля 1862 г. информировал В. Я. Карташевскую о «прибавочной» сцене в «Нахлебнике», которая «не попадает в театр», хотя «в ней нет ничего зазорною и написана она более с целью поправления плохой пьесы»; «впрочем, — добавлял Тургенев, — от сокращения, по выражению Анненкова, она не будет ни лучше, ни хуже».
Премьера «Нахлебника» состоялась 30 января 1862 г. в Москве, в Большом театре, в бенефис престарелого М. С. Щепкина, боровшегося в течение тринадцати лет за возможность выступления в этой пьесе[259]. Бенефисный спектакль начинался одноактной комедией Н. И. Куликова «Которая из двух», а заканчивался старинным водевилем А. И. Писарева «Тридцать тысяч голов, или Находка лучше потери». Основные роли в «Нахлебнике» исполняли: Кузовкина — М. С. Щепкин, Ольги Петровны — Н. М. Медведева, Елецкого — И. В. Самарин, Тропачева — С. В. Шумский, Иванова — П. М. Садовский, Карпачова — Калинин (Театр насл, с. 312).
Премьера «Нахлебника», по свидетельству известного московского театрального критика А. Н. Баженова, не оправдала связанных с нею больших ожиданий, и комедия не удержалась в репертуаре. Неуспех пьесы критик объяснял ее «сценической слабостью», характерной якобы для всех комедий Тургенева и не компенсируемой их литературными достоинствами — «необыкновенно тонкой и правдивой обрисовкой характеров действующих лиц», показываемых «с какой-то особенной, обаятельной теплотою, которою приятно греется читатель». Никак не реагируя на общественно-политическое звучание пьесы, Баженов основную часть своей рецензии посвятил разбору игры Щепкина, которая очень удовлетворила его в первом акте и вызвала большие сомнения во втором:
«Г. Щепкин прекрасным исполнением своей роли в первом действии не оставлял желать ничего лучшего, — признавал критик. — С каким умением и достоинством воспользовался он всеми разнообразными положениями и переливами своей роли в первом действии! Сколько откровенной, бесхитростной радости, сколько самой нежной, именно отеческой любви показал он в старческом сердце Кузовкина при встрече приехавшей Ольги Петровны! Как цельно и с какою естественною прямотой отдавался он ласкающей его надежде во время рассказа об иске, который ведет он за какое-то поместьице! С какою правдой и постепенностью перешел он в экзальтированное состояние опьянения, именно старческого опьянения! Какими, наконец, искренними невольными слезами заплакал он под шутовским колпаком! Это была не простая слезливость, а горячее истинное чувство. К сожалению, нельзя сказать того же об игре г. Щепкина во втором действии, где он был уже много холоднее и однообразнее, чему, конечно, помогала и самая роль, не столько интересная во второй ее половине. Большой рассказ Кузовкина у г. Щепкина вышел как-то вял и неприятно плаксив. Кроме того, мне кажется, что бенефициант закостюмировался не совсем удачно: вицмундирный сюртук Кузовкина больше походил на квартальнический, чем на дворянский. Впрочем, может быть, почтенный артист имел на это свое основание».
Этот взыскательный, но, видимо, очень объективный разбор исполнения Щепкиным роли Кузовкина заканчивался краткой характеристикой сценической интерпретации других образов комедии: «Г. Шумский совершенно верно передал очень типичную личность Тропачева; в его исполнении было много всего, что нужно для обрисовки этого помещика, т. е. бездна дерзости, наглой заносчивости и какого-то особенного, деревенского фатовства. Г. Садовский необыкновенно тепло и осязательно сыграл маленькую пяти-шестисловную роль Иванова, забитого и угнетенного, но прямодушного и доброго. С уморительною, строго-комическою застенчивостью держал он себя в присутствии Елецкого и Тропачева; каждым движением показывал он, что находится в положении вороны, залетевшей в высокие хоромы. Г. Калинин был также совершенно на месте в роли силача и грубача Карпачова, этого медведя в образе человеческом; он сумел усвоить себе всю звероподобность и отвратительное холопство этого дворянина-прихвостня. Обо всех остальных исполнителях можно только сказать, что они были недурны» (Моск Вед, 1862, 11 февраля, № 33; перепечатано в кн.: Баженов А. Н. Сочинения и переводы. М., 1869. Т. 1, с. 154–155).
Отклик на московскую постановку «Нахлебника» сохранился в очерке M. E. Салтыкова-Щедрина «Глупов и глуповцы» (1862), оставшемся ненапечатанным при жизни писателя. Сюда были перенесены два тургеневских персонажа — Карпачов и Тропачев — с характерной отметкой под строкою: «Роль Кропачева исполняется на московской сцене г. Калининым с изумительною правдою» (Салтыков-Щедрин, т. 4, с. 204)[260].
В Петербурге премьера «Нахлебника» состоялась 7 февраля 1862 г. в бенефис Ф. А. Снетковой.
«Имя И. С. Тургенева опять появилось на афише, — отмечал А. И. Вольф в своей „Хронике петербургских театров“. — Г-жа Снеткова 3-я выбрала себе в бенефис его комедию „Нахлебник“ и заняла, конечно, роль дочки, вышедшей замуж за светского барина — Елецкого. Роль Кузовкина (нахлебника) предложена была В. В. Самойлову, но он от нее отказался и, вероятно, потом раскаялся, когда увидел — как великолепен был в ней Васильев 2-й. В особенности удалась ему сцена, где Кузовкина хотят заставить выкидывать коленца в присутствии дочери: „За что же, за что же!“ было сказано им с таким чувством и правдою, что весь театр задрожал от рукоплесканий»[261].
Петербургская театральная аудитория высоко оценила игру П. В. Васильева и Ф. А. Снетковой, но оказалась совершенно равнодушной ко всему тому, что определяло гражданский пафос комедии, находившейся под запретом около 14 лет. Несмотря на то, что ни либеральная, ни революционно-демократическая общественность никак не реагировали на постановку «Нахлебника», эта пьеса всё же продолжала волновать чинов государственного полицейского аппарата, добившихся, после июньских пожаров 1862 г. и ареста Н. Г. Чернышевского, снятия ее со сцены. «После малого пребывания на сцене опять был снят с нее „Нахлебник“, — рассказывает хорошо осведомленный П. В. Анненков в одном из набросков своих воспоминаний. — Администрация признала свою ошибку в дозволении комедии и объяснила защитнику ее настоящую причину своей жестокости — время было эмансипации и она боялась, что комедия раздражит еще и без того тревожно настроенную публику и послужит предлогом к переносам политических страстей с арены публичных прений в театральный партер, опасались и враждебных и симпатических заявлений»[262].
Третья редакция «Нахлебника», не попавшая в 1862 г. на сцену, впервые опубликована была в Т, Соч, 1869, ч. VII. При подготовке этого издания Тургенев внес в текст «Нахлебника» новую сцену объяснения Елецкого с Кузовкиным, написанную в 1861 г. (см. с. 164, начиная со слов: «Только позвольте мне не сопровождать вас» и кончая строкой: «Ну, хоть убей он меня» в монологе Кузовкина на с. 166).
Сверх того, Тургеневым сделано было еще несколько изменений в журнальной редакции комедии, имевших целью, во-первых, завершение ее литературной отделки и, во-вторых — предельное сокращение пьесы, обеспечившее выигрыш места и времени для вставной сцены во втором акте. Вся правка печатного текста «Нахлебника», опубликованного в «Современнике» в 1857 г., была подытожена Тургеневым в особой таблице, собственноручно сделанной им в 1868 г. для издателя его сочинений — Ф. И. Салаева. В этой таблице было шесть рубрик: «Страница», «Строка», «Напечатано», «Читай», «Выкинь», «Вставь». Страницы и строки имели в виду текст комедии в «Современнике».
Восстановив прежнее название пьесы («Нахлебник» вместо «Чужой хлеб»), Тургенев, вместе с новой сценой объяснения Елецкого с Кузовкиным во втором акте, внес в пьесу еще один небольшой диалог Кузовкина с Елецким (с. 169, от слов «Вы берете деньги» до «А!» включительно), добавил строку в обращении Елецкого к Ольге (с. 169): «Домашнее спокойствие не десяти тысяч стоит» и в трех местах дополнил речевую характеристику Тропачева: (с. 138, после слова «почтеннейший») «Робеть… в порядочном обществе это не принято»; (с. 160, после слов: «А ваш бильярд удивительно хорош») «Только представьте, г-н Иванов отказался играть со мною! Говорит: у меня голова болит. Г-н Иванов… и болит голова!! а?»; (с. 169, после слов: «всё вообще… Да, да») «Природа и поэзия — это мои две слабости! Но что я вижу? Альбомы! Точно в столичном салоне!»
Как указано выше, при переработке пьесы в 1868 г. были сделаны некоторые сокращения. Так, на с. 114,
