в характеристике Елецкого как «человека дюжинного, не злого, но в сущности без сердца» сняты были слова: «но в сущности»; на с. 133, после реплики Тропачева о Сен-Жорже, снята была ремарка: «Рисуется»; с. 149, в реплике Елецкого: «Я старику этому объяснил, что, наконец, ему самому будет неприятно остаться после подобной, так сказать, сцены» — устранены были слова «наконец» и «так сказать»; с. 152, в монологе Кузовкина устранены были строки: «и дернула же его нечистая сила на старости лет буянить»; в объяснении его с Ольгой были сняты строки: «Да-с. Вы не глядите, что я… того-с…, да-с, Ольга Петровна, богом вам клянусь, я никак то есть этого не ожидал… я так и думал умереть, никому на свете не сказавши… Виноват, виноват, простите великодушно», и далее: «Начала ваша матушка сокрушаться, сохнуть, плакать… Он сперва, было, и поприудержался, да нет! Осилил лукавый»; с. 157, там же: «Она… со мной… вообразите вы испуг вашей матушки»; на с. 160 исключены были строки: «Елецкий. Оно, положим, для вас несколько неприятно будет… Но вы все-таки человек благоразумный — притом, я вижу; вы чувствуете свою вину — вы поймете… Кузовкин. Слушаю-с»; на с. 161 сокращен диалог Елецкого и Тропачева об охоте: «Тропачев. Когда хотите. Елецкий. Я готов хоть завтра Тропачев. Извольте, с удовольствием — вот постойте»; там же изъята ремарка о Карпачове:»после минутного молчания».
Вставляя новую сцену во втором акте, Тургенев устранил из текста журнальной редакции «Нахлебника» следующие строки (после реплики Елецкого: «Да не хотите ли пока пройтись по саду?… un petit tour?» — с. 164):
«Тропачев. Извольте. Елецкий(обращаясь к Кузовкину). Вы нас здесь подождете, Василий Семеныч… (Уходит с Тропачевым; Карпачев отправляется вслед за ними). Кузовкин (один). Боже мой, что со мною будет? Она ему все сказала… Боже, боже, зачем, я это… Ах, язык мой — враг мой! Что теперь будет? И чем это кончится?».
На с. 167 были изъяты строки обращения Ольги к Кузовкину: «Я хочу знать, как вы думаете, — и уверяю вас, я во всяком случае с вами соглашусь. Я вас знаю теперь», на с. 167 из ответа Кузовкина изъяты слова: «Как вы думаете?»; на с. 168 из диалога Кузовкина с Ольгой изъяты строки: «Как же мне остаться в вашем доме? Притом же люди вчера слышали… Им уже известно, что меня в виде наказанья сослать приказано. Что ж они подумают? Нет, не могу я остаться — спасибо за ласку, доброту вашу ангельскую, а остаться я не могу»; там же в реплике Ольги изъяты строки: «Если бы мы вам не верили»; на с. 169 в реплике Елецкого сняты слова, предшествующие фразе: «Я вполне тебя одобряю» — «Ты поступила умно, благоразумно и»; на с. 169 исключен диалог: «Елецкий. Как вы себя чувствуете, Василий Семеныч? Кузовкин(встрепенувшись). Очень, очень хорошо. Покорнейше блаюдарю-с».
Прочие изменении журнального текста имели еще более узкий стилистический характер: на с. 126 вместо: «И то есть того, понимаешь? Я…» оставлено только «понимаешь»; на с. 133 вместо: «Какого еще надобно» стало: «Какого еще им рожна надобно»; на с. 135 в реплике Кузовкина «Артемыч» заменен «Архипычем»; на с. 148 в словах Ольги: «разве у тебя там… дело» последнее слово исправлено на «дела»; на с. 167 — «Позвольте вас спросить» заменено словом «зачем»; там же в диалоге Кузовкина и Ольги строки: «И мне будет тяжело — и вам не будет легче, особенно вашему супругу. Притом, — что греха таить…» исправлены на: «Еще побьют, пожалуй, под старость. Да и что греха таить…»; с. 168 — «Да… да… да» сокращено на: «Да… да»; там же вместо: «нет… нет… нет» оставлено: «Нет»; там же вместо: «Вы имели право не принять ее подарка» появилось: «Вы могли отказать моему мужу»; на с. 169 вопрос Елецкого: «А что, скажи, всё как следует устроено?» изменен на: «Разве тебе удалось устроить?»
Через десять лет после появлении третьей редакции комедии «Нахлебник» был опубликован немецкий перевод ее, сделанный, однако, не с русского, а с французского текста, напечатанного Тургеневым в сборнике «Scènes de la vie russe» в 1858 г.[263]
В переписке Тургенева с Л. Пичем, переводчиком комедии, сохранились самые поздние из известных нам авторских высказываний о «Нахлебнике», не только связанные с уступкой переводчику прав на немецкое издание и постановку пьесы, но и разъясняющие некоторые особенности ее замысла, построения и языка: «Телецкий, — писал Тургенев 8 декабря 1879 г., усвоив немецкую транскрипцию фамилии „Елецкий“, — петербургский чиновник, ничего не смыслящий ни в сельском хозяйстве, ни в его установившейся терминологии, но он хочет и будет управлять. По старому обычаю (да и теперь еще) вся возделываемая земля имения делится на три равные части, одна часть засевается рожью, вторая — овсом, гречихой и т. д., третья — под паром, и каждый год их меняют. Это первобытное земледелие держится, однако, до сих нор и носит название трехпольной системы. К этому прибавьте лес и луга, где косят сено, и, наконец, непригодную к обработке землю (плохая или же сады, парки, вообще незасеянная земля). Каждая из этих трех частей по-русски называется клином, и когда спрашивают, сколько десятин в имении, то отвечают, — сколько их есть в клину. Если, например, говорят 100, то это значит, что во всем имении приблизительно 400 десятин — 300 в трех клинах и около 100 (таково обычное отношение) под лугами, садами, лесом и непригодной к обработке земли. Сверх того, до самого последнего времени угодия были разделены на много отдельных частей, и только хорошие имения обладали „круглой границей“, т. е. были цельными, что по-французски переведено d’un seul tenant. Телецкий этого, конечно, не понимает. Слово «клин» перевели un sol, стало быть, если Егор отвечает 275 десятин dans chaque sol, то это значит в общем больше 800; Телецкий и этого не понимает — и затем поражен численностью десятин. Когда же дальше он говорит о земле, находящейся под паром, то Егор думает, что он хочет знать, сколько есть непригодной к обработке земли и отвечает приблизительно, потому что — по патриархальному обычаю — земля эта, как не обработанная, не измерялась» (перевод с немецкого).
Комедия «Нахлебник», снятая с репертуара в 1862 г., вернулась на сцену только 10 февраля 1889 г., когда первый ее акт был поставлен в Петербурге в Александрийском театре в бенефис В. Н. Давыдова.
В том же году, 29 декабря (10 января 1890 г. по новому стилю), «Нахлебник» был поставлен с исключительным успехом на парижской сцене в новом театре («Théâtre libre»), организованном актером и режиссером Антуаном, бывшим артистом Михайловского театра в Петербурге (Darzens R. Le Théâtre libre. Paris, 1890, t. I, p. 73–93. Ср.: Гнедич П. Le pain d’autrui. — Бирюч Петроградских государственных театров, 1918, № 2, с. 38–41; см. также: Гительман Л. И. «Нахлебник» И. С. Тургенева на сцене Свободного театра Андре Антуана. — Русская литература, 1976, № 4, с. 154–158). После парижских триумфов «Нахлебник» прочно утверждается в репертуаре передовых итальянских и немецких театров конца XIX и первой четверти XX в. (Т и театр, с. 591–592).
Новой вехой в истории театральной интерпретации «Нахлебника» является постановка его первого акта в Московском Художественном театре 3 марта 1912 г.; полностью «Нахлебник» был дан там же 28 января 1913 г. В 1910 г. «Нахлебник» был возобновлен на сцене Александрийского театра в Петербурге, а в 1924 г. — в московском Малом театре. В числе немногих пьес Тургенева «Нахлебник» продолжает жить до наших дней на советской сцене и в кино.
Яркое, талантливое и неповторимо своеобразное воплощение образа Кузовкина создали в юбилейных, посвященных 150-летию со дня рождения Тургенева, спектаклях Ленинградского академического театра драмы им. А. С. Пушкина (1968) и МХАТа им. М. Горького (1969) А. Ф. Борисов и M. M. Яншин. Однако в Ленинградском театре режиссер О. Соловьев и исполнитель главной роли А. Ф. Борисов (руководитель постановки В. В. Эренберг) не смогли в полной мере передать трагизм созданной Тургеневым ситуации. Конец пьесы был переделан, и в исполнении Борисова Кузовкин, под аплодисменты зрительного зала, эффектно рвет дарственную на Ветрово, якобы утверждая этим поступком свое человеческое достоинство. Таким образом, существенная часть задачи, поставленной автором перед исполнителями, не нашла своего решения в спектакле.
В специальной литературе о драматургии Тургенева все разборы тематики, традиций, стиля и композиции комедии «Нахлебник» определялись в течение многих лет концепцией, выдвинутой А. А. Григорьевым в статье «И. С. Тургенев и его деятельность» на страницах журнала «Русское слово» в 1859 г. Как утверждал критик, поэтика «сентиментального натурализма», восходившая к традициям гоголевской «Шинели» и переосмысленная в русских общественно-политических условиях второй половины сороковых годов писателями-петрашевцами, во главе с Ф. М. Достоевским, оказала большое влияние на Тургенева.
«Талант глубоко искренний, как талант Тургенева, искренно подчиняется на время и теориям, — писал А. Григорьев. — Стало быть, художнически стремясь сообщить им плоть и кровь, идет смело, часто против воли смело, — смело, несмотря на мягкость собственной натуры, — до крайних граней». По мысли критика, такой «гранью» явился для Тургенева «Нахлебник», дальше которого «идти было некуда — это был сок, выжатый из повестей Ф. Достоевского, Буткова и других натуралистов поэтом-романтиком»: «Вопль идеалиста Гоголя за идеал, за „прекрасного человека“, перешел в вопль и протест за расслабленного, за хилого морально и физически человека. Горький смех великого юмориста над измельчавшим и унизившимся человеком, смех, соединенный с пламенным негодованием на ложь и формализм той среды жизни, в которой мельчает и унижается человек, перешли в болезненный протест за измельчавшего и униженного человека, вследствие чего и самый протест против ложной и чисто формальной действительности лишился своего высшего нравственного значения» (Рус Сл, 1859, № 5, Критика, с. 22. Ср.: Соч. А. Григорьева. СПб., 1876. Т. 1, с. 350).
«Влияние „Бедных людей“ на тургеневские пьесы „Нахлебник“ и „Холостяк“ — факт, давно признанный в истории литературы, — писал полвека спустя известный историк русского театра H. H. Долгов, — и какие бы недочеты ни таились в этих произведениях, они значительны уже тем, что, отражая в своих героях, Мошкине и Кузовкине, Макара Девушкина, Тургенев делал попытку возвысить драму до той вершины, где она соприкасается с областью трагедии повседневности» (Долгов Н. А. Е. Мартынов. Очерк жизни и опыт сценической характеристики. СПб., 1910, с. 35).
Характеризуя особую значимость темы «чужого хлеба» в условиях русской крепостнической действительности, Л. М. Лотман в своей книге о драматургии сороковых-пятидесятых годов убедительно показала,
