жизни; и в чтении они проходят совершенно незаметно; но автор не расчел, что на сцене их будет произносить актер, и как подобную роль в десять слов нельзя дать хорошему актеру, то следовательно плохой актер; что он, пожалуй, вообразит, что собственно от его роли зависит успех или падение всей пьесы, постарается, чтоб роль вышла как можно поэффектнее. Таким образом из мимолетных десятка слов выйдет нечто торжественное, на чем зритель поневоле приостановит свое внимание, хотя приостановить тут его внимание автор не желал, да и причины не было. Избежание подобных неприятностей, часто обращаемых поверхностными судьями в вину самой пьесы, приобретается только знанием сцены, и часто даже той сцены в особенности, где играется ваша пьеса. Сделаем еще следующее замечание; оно, пожалуй, ничтожно, но показывает, как должен быть осторожен иногда автор, пишущий для сцены. У г. Тургенева часто попадаются несколько тривиальные фамилии. — Где вы остановились? — „В доме Блинниковой“. С кем приехали? — „С купцом Сивопятовым“ и т. п. Из этого выходит вот что: актер, встретив в своей роли подобную фамилию (особенно, если роль незначительна и досталась плохому актеру), чаще всего думает, что автор вставил ее с намерением рассмешить; поэтому он произносит ее с особенным ударением, — раек хохочет, а образованный зритель, не вникнув в дело, сожалеет, что автор прибегает к такой избитой манере остроумия! Конечно, подобные мелочные промахи могли бы легко быть предупреждены при личном присутствии автора на репетициях пьесы, но г. Тургенева в Петербурге нет».
В заключительных страницах своей рецензии Некрасов свидетельствует, что «публика с явным интересом и удовольствием следила за ходом пьесы, и всё хорошее было замечено и одобрено громкими рукоплесканиями; жаркие толки и споры о новой комедии можно было слышать в партере и в коридорах театра, по окончании пьесы, каких не услышите после десятка новых самых эффектных французских водевилей. Ясно, что сочувствие к русской комедии в публике существует: явись настоящая русская комедия — и не увидишь, как полетят со сцены, чтоб уже никогда не возвратиться, жалкие переделки и подражания, бесцветные и безличные, натянутые фарсы и т. п. Еще более порадовало нас сочувствие к русской комедии в наших актерах, — сочувствие, которого нельзя было не заметить в представление „Холостяка“. Ни тени той самоуверенной небрежности, которая встречается при исполнении фарсов и водевилей, не заметили мы при исполнении „Холостяка“. Артисты видимо принялись за дело с уважением, подобающим русской комедии, и исполнили его превосходно».
Подробно характеризуя игру Максимова (Вилицкий), Мартынова (Шпуньдик), Каратыгина 2-го (фон Фонк), Самойловой 2-й (Маша) и Линской (Пряжкина), Некрасов особенно сочувственно реагировал на успех Щепкина в роли Мошкина: «Роль эта, как ни трудна она, совершенно по силам и в духе таланта Щепкина. Весь третий акт с самого того места, где начинаются опасения старика за участь своей воспитанницы, был торжеством Щепкина… Рукоплескания не умолкали, и этот акт, отдельно взятый, имел огромный успех» (Совр, 1849, № 11, отд. «Смесь», с. 138–142).
Возможность некоторой проверки этих впечатлений и замечаний представилась Тургеневу только через год, но, в общем, он был доволен приемом «Холостяка» в Петербурге и, констатируя в письме к А. А. Краевскому от 1 (13) декабря 1849 г., что пьеса, по дошедшим до него слухам, имела лишь «un succès d’estime», оговаривался, что «другого не ожидал и рад даже этому: 2-й акт для сцены холоден».
6 декабря 1850 г. Тургенев в первый раз увидал свою комедию на сцене, и об уроках, полученных им при этом, мы можем судить по письму его из Москвы к Полине Виардо (печатаем его в переводе с французского оригинала): «Завтра я должен быть в театре, — писал он 5 (17) декабря 1850 г. — Дают мою пьесу в трех актах: „Холостяк“, с Щепкиным. Я сяду в ложе, скрытой от публики. Мне кажется, что буду бояться: второй акт холоден, как лед». В письме, отправленном через два дня после спектакля, Тургенев мог уже дать полный отчет в своих впечатлениях от пьесы: «Публика приняла ее очень горячо; особенно третий акт имел чрезвычайно большой успех. Сознаюсь, это приятно. Щепкин был великолепен, полон правды, вдохновения и чуткости; его вызвали один раз после второго акта, два раза в течение третьего и два раза после него. Одна старая актриса (А. Т. Сабурова) была великолепна в роли кумушки. Другой актер, Живокини, был очень хорош в роли доброго провинциала. Jeune première <Л. П. Косицкая> была посредственна, немного неловка, но естественна; другие актеры были плохи. Но как поучительно для автора присутствовать на представлении своей пьесы! Что там ни говори, но становишься публикой, и каждая длиннота, каждый ложный эффект поражают сразу, как удар молнии. Второй акт, несомненно, неудачен, и я нашел, что публика была слишком снисходительна. Тем не менее, в общем — я очень доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи».
Итак, непосредственными впечатлениями автора были подтверждены едва ли не все критические замечания о «Холостяке» в приведенном выше отчете Некрасова. В полном соответствии с его пожеланиями текст «Холостяка» тщательно был очищен в издании 1869 г. от всего того, что «замедляло и охлаждало» ход действия, причем динамизация произведения осуществлена была прежде всего благодаря значительному сокращению особенно «холодного» второго акта, последовательному устранению из пьесы всех мало характерных реплик, многочисленных повторений одних и тех же слов («так справедливо, так справедливо»; «ну, однако, ступайте, ступайте»; «должен, непременно должен»; «не может, никак не может» и т. д.), благодаря более тонкой отделке несколько растянутых прежде диалогов Мошкина и Вилицкого, Вилицкого и фон Фонка и пр. Возможно, что в связи с личными впечатлениями от постановки «Холостяка» в Москве Тургеневым изъяты были из текста пьесы, как слишком «тривиальные», некоторые элементы чисто внешнего комизма в линии поведения и в речах Мошкина, Шпуньдика, а особенно Пряжкиной. По этим же, видимо, соображениям фамилия героини «Холостяка», Маши Белокопытовой, была изменена, на Белову.
«Холостяк» был возобновлен на Александрийской сцене в Петербурге 7 октября 1859 г., с А. Е. Мартыновым в главной роли[267].
«Мысль этого возобновления, — писал о постановке „Холостяка“ И. И. Панаев на страницах октябрьского номера, Современника“ 1859 г., — очень счастливая, потому что пьеса, несмотря на свою длинноту, от которой охлаждается драматическое движение, имеет неоспоримые достоинства. Роль Холостяка играл прежде Щепкин, придавший этой роли, сколько я помню, к невыгоде пьесы, характер уж слишком сентиментальный. Мартынов, как великий артист, создающий типы из самых ничтожных ролей в самых ничтожных пьесах, удивительно воспользовался прекрасными данными, которые представила ему роль Холостяка, и создал из него полный и цельный характер, в высшей степени симпатический и трогательный и между тем совершенно верный действительности, поразительно истинный. Он передал роль Мошкина с тою изумительною тонкостию, которая может быть оценена только немногими, людьми, истинно понимающими искусство и любящими его, и вместе с тою глубиною чувства, которая должна трогать и смягчать самые черствые и закоренелые души и потрясать всех. Я укажу только на три сцены — на высоко комическую сцену приема Мошкиным молодого немецкого бюрократа и аристократа г. фон Клакса, на чтение Мошкиным письма с отказом Вилицкого и на раздирающее душу объяснение (в 3 акте) его с Марьею Васильевною, когда после этого отказа доброму старику становится ясно, какою любовью он любит Марью Васильевну и как сильна и глубока эта любовь. Вследствие игры Мартынова „Холостяк“ должен сделаться одною из самых замечательных пьес русского репертуара» (Совр, 1859, № 10, отд. 3, с. 476).
Этот отклик на постановку «Холостяка» был очень близок анонимному отчету о возобновлении «прекрасной пьесы г. Тургенева», опубликованному в «С.-Петербургских ведомостях» от 11 октября 1859 г. Вспоминая об «огромном успехе» в «Холостяке» М. С. Щепкина, рецензент отмечал, что «на этот раз роль его взял на себя г. Мартынов и сделал из нее нечто до того замечательное, что все похвалы ему непременно должны показаться бледными и ничтожными в сравнении с тем потрясающим впечатлением, какое должно произвести на всякого истинного любителя искусства такое удивительное исполнение» (СПб Вед, 1859, № 220).
Совсем с других литературно-политических позиций на возобновление «Холостяка» откликнулась официозная «Северная пчела», на страницах которой выступил престарелый К. А. Полевой. Решительно возражая против авторской и актерской трактовки образа Мошкина, критик полагал, что Тургенев, «развивая характер Мошкина, увлекся больше в изображение петербургского чиновника, нежели оригинала-холостяка, и даже чиновника представил неверно. Старый, опытный служака, и притом честный человек — дрожит как осиновый лист пред фанфароном, маленьким чиновником, потому только, что тот близок к какому-то из его начальников. Опытные чиновники лучше нежели кто-нибудь знают цену таких гусей и если оказывают им глубокое почтение, то не дрожат перед ними, именно потому, что оценивают их очень хорошо». Далее, настаивая на том, что «положение главного действующего лица выходит ложное, а ложного нельзя изобразить истинно», Полевой протестовал против того, что Мартынов показал на сцене «не холостяка, а петербургского чиновника, набитого разными предрассудками и кажущегося почти дурачком. Он нисколько не понимает своего положения и поддается всем предрассудкам своих собратов, а это неверно. Мошкин вовсе не глуп, притом чист душою, следовательно должен видеть ясно предметы, которые знает наизусть. Нам кажется, что г-н Мартынов преувеличивает и это ложное положение, являясь перед фон-Клаксом совершенно растерянным человеком. Он мог бы казаться больше самостоятельным. Еще досаднее, что и в Мошкине — опять тот же тип, который мы видали в сотне других комедий! Опять тот же склад, те же приемы: немного искривленный рот, немного склоненное на правую сторону тело, скороговорка» (Сев Пчела, 1859, 5 ноября, № 241).
В Москве «Холостяк» был возобновлен 21 апреля 1860 г. во время последних гастролей А. Е. Мартынова (Моск Вед, 1860, № 87). Об этом спектакле сохранился отчет А. Н. Баженова в девятом из его «Московских театральных писем» в редакцию журнала «Музыкальный и театральный вестник»: «Для роли Мошкина („Холостяк“) не остается желать лучшего исполнителя; в этой высококомической роли более, чем во всякой другой, обнаружилась вся прочность, вся состоятельность этого истинного таланта. В течение двух больших актов г. Мартынов ни разу не прибегнул к малейшему фарсу, не сделал ни одного лишнего движения; а между тем весь театр или от души смеялся над ним, или глубоко ему сочувствовал. Да и вся комедия имела праздничный вид, во-первых, благодаря сокращению; а во-вторых, потому, что кроме Мартынова прекрасно исполнили свои роли: г. Живокини (Шпуньдик), г.
