цензурных инстанциях оказалось возможным лишь после того, как правительство окончательно решилось приступить к отмене крепостного права, что нашло выражение в известных рескриптах Александра II на имя Назимова — виленского, ковенского и гродненского генерал-губернатора. 25 декабря 1857 г. Некрасов писал Тургеневу в Рим: «После (вероятно, известного тебе) указа о трех губерниях нет, говорят, сомнения, что „Зап<иски> охот<ника>“ будут дозволены» (Некрасов, т. X, с. 375).
Новое издание «Записок» было «дозволено», но не сразу[74]. Главное управление цензуры разрешило издание 5 февраля 1859 г., причем Тургеневу было предложено внести в текст несколько изменений, указанных официальными рецензентами — цензорами В. Н. Бекетовым и А. И. Фрейгангом. Выходу в свет второго издания способствовал И. А. Гончаров, служивший в ту пору в цензуре[75].
В февральской книжке «Современника» за 1859 г. Добролюбов включил в текст своего критического разбора пьесы А. Н. Островского «Воспитанница» следующее извещение: «Приготовляются к печати „Записки охотника“ И. С. Тургенева, нового издания которых уже несколько лет с таким нетерпением ожидала терпеливая русская публика. Эта новость уже не в предположениях только, а в действительности: мы видели, наконец, экземпляр „Записок охотника“, одобренный цензурою к новому изданию. Месяца через два книга эта появится в свет» (отд. «Новые книги», с. 289).
Вышедшее в свет в первых числах мая второе издание по своему составу повторяло первое. Изменения в составе цикла были сделаны при издании его в 1860 г., в «Сочинениях», выпущенных Н. А. Основским. К двадцати двум рассказам цикла Тургенев присоединил здесь еще два очерка: «О соловьях» и «Поездка в Полесье». Первый был напечатан сначала в приложении к книге С. Т. Аксакова «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах», вышедшей в Москве в 1855 г.; второй — в десятой книжке журнала «Библиотека для чтения» за 1857 г. Но уже в следующем издании своих «Сочинений», выпущенных в 1865 г. бр. Салаевыми в Карлсруэ, Тургенев исключил из цикла оба очерка, вернувшись в отношении состава «Записок охотника» к изданию 1852 года.
Вновь к работе над пополнением состава цикла Тургенев обратился в начале 70-х годов. В 1872 г. он напечатал в № 11 журнала «Вестник Европы» рассказ «Конец Чертопханова», написанный в завершение созданного еще в 1848 г. рассказа «Чертопханов и Недопюскин». Узнав об этом, П. В. Анненков тогда же писал Тургеневу, убеждая его оставить «Записки охотника» «в неприкосновенности и в покое после того, как они обошли все части света». «Ведь это дерзость, — писал Анненков, — не дозволенная даже и их автору. Какая прибавка, какие дополнения, украшения и пояснения могут быть допущены к памятнику, захватившему целую эпоху и выразившему целый народ в известную минуту. Он должен стоять — и более ничего. Это сумасбродство — начинать сызнова „Записки“» (письмо от 23 октября (4 ноября) 1872 г. — Рус Обозр, 1898, кн. V, с. 21). В ответном письме к Анненкову Тургенев как будто соглашался с доводами своего друга (письмо от 25 октября (6 ноября) 1872 г.), но, готовя очередное издание «Записок охотника» 1874 г., ввел в цикл не только рассказ «Конец Чертопханова», но и еще два: «Живые мощи» и «Стучит!». Из них первый был прежде напечатан в сборнике «Складчина» того же 1874 г. В основу обоих этих рассказов были положены старые творческие замыслы, возникшие еще в сороковые годы.
Были у Тургенева и другие замыслы и наброски, относившиеся к «Запискам охотника». Но к работе над их завершением он больше уже не обращался. В письме к Я. П. Полонскому от 13 (25) января 1874 г. Тургенев следующим образом характеризовал эти замыслы и наброски. «Иные очерки остались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит; другие — потому что показались мне не довольно интересными или нейдущими к делу» (см. ниже, с. 511). К первой из этих групп принадлежали замыслы рассказов «Землеед» и «Русский немец и реформатор»; ко второй — рассказы «Приметы», «Незадача» и др. (см. Приложение II: Неосуществленные замыслы рассказов, предназначавшихся для «Записок охотника»).
Появление «Записок охотника» в печати было встречено в русской критике разноречивыми оценками. Критики правого лагеря отнеслись к тургеневским очеркам и рассказам с безусловным отрицанием. Ф. В. Булгарин еще до появления «Записок» отдельной книгой напал на язык отдельных рассказов, усмотрев в нем «венец красноречия натуральной школы», с которой вел ожесточенную борьбу (Сев Пчела, 1847, № 109, с. 435). Изображения «сельской жизни» в «картинах» Тургенева он квалифицировал как «грязь» и «безграмотность» (там же, № 257, с. 1027). С. П. Шевырев критиковал рассказы «Записок» как произведение, будто бы, антигуманистическое и нехудожественное. Отвергая демократическое истолкование принципа гуманности, лежавшее в основе деятельности писателей «натуральной школы», Шевырев противопоставлял этому истолкованию всепрощающее христианское чувство. «Любовь, — рассуждал этот критик, — налагает на нас обязанность любить ближнего в каждом человеке, каков бы он ни был. Гуманность же сортирует людей, — и к большинству их витает даже ненависть, а из ненависти не может выйти ничего изящного, ничего глубокомысленного, ничего возбуждающего…» Тургенева-прозаика Шевырев квалифицировал как «кописта, который не имеет поэтического призвания» (Москв, 1848, № 1, отд. «Критика», с. 54 и 41).
Славянофильская и близкая к ней критика с сочувствием отнеслась к тем рассказам цикла, в которых, без достаточных оснований, увидела анологию народного (крестьянского) смирения и покорности. Так, критик журнала «Северное обозрение» доказывал, что в рассказе «Смерть» Тургенев — «прекрасный живописец русского мира» — «верно и тонко воспроизвел одну из самых замечательных черт нашего народа — нашу преданность воле бога…» (Сев Обозр, 1848, т. II, отд. «Критика и библиография», с. 55). Обличительные произведения цикла, напротив того, подвергались в славянофильской и родственной ей печати осуждению. Почвенническая критика в лице Аполлона Григорьева усматривала в «Записках охотника» только выражение «поэтических стремлений» их автора и, стало быть, отказывала произведению в подлинно реалистическом изображении действительности (Рус Сл, 1859, № 5, отд. «Критика», с. 18).
Представители либерального лагеря и эстетическая критика 40 — 50-х годов высоко оценивали художественные достоинства «Записок охотника». «Какой артист Тургенев, — восклицал В. П. Боткин в письме к П. В. Анненкову. — Я читал их с таким же наслаждением, с каким, бывало, рассматривал золотые работы Челлини» (Анненков и его друзья, с. 553). Рецензент «Отечественных записок» писал, что форма, избранная Тургеневым, «дает ему свободу, как и автору „Мертвых душ“, исходить вдоль и поперек пространное русское царство и на пути знакомиться с различными лицами и явлениями известной сферы жизни» (Отеч Зап, 1848, № 1, отд. V, с. 22). Но критика этого лагеря была равнодушна или даже враждебна ко многому из того, что составляло общественную силу произведения, — к реализму «Записок охотника», к объективному значению содержащейся в них социальной критики и утверждению значения народного начала.
Не было недостатка и в субъективных интерпретациях произведения. П. В. Анненков ставил, например, в заслугу автору «Записок» соблюдение «уважения ко всем свои лицам», видел в художественном методе «Записок» черты не существующего в них объективизма («Заметки о русской литературе прошлого года». — Совр, 1849, № 1, отд. «Русская литература», с. 19). Позднее, в статье о романе «Дворянское гнездо», Анненков находил, что «Записки охотника» похожи «на изящные, щеголеватые лодочки, неоценимые для прогулок, для полусерьезных и полушутливых бесед, но мало пригодные к большому, долгому и серьезному плаванию за богатствами русского духа и русской поэзии» (PB, 1859, № 8, с. 510).
Попытки ослабить или отрицать антикрепостническую направленность «Записок охотника» предпринимались и позже. Наиболее заметным в этом смысле был критический этюд В. П. Буренина «Литературная деятельность Тургенева» (СПб., 1884). Подобного рода тенденции проявлялись также в позднейших критических работах, особенно сильно в статьях, вошедших в сборник «Творчество Тургенева», под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова (М., 1920).
Наиболее правильное и полное для своего времени осмысление общественного содержания «Записок охотника», их объективного значения с точки зрения основных задач, стоявших перед русским освободительным движением, дали представители революционно-демократического лагеря. Начало этому положил Белинский — в своих эпистолярных отзывах и в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Далее, в примечаниях, приведены почти все отзывы Белинского о тех четырнадцати очерках и рассказах цикла, с которыми он был знаком[76]. Наибольшее одобрение критика вызвали произведения с ярко выраженной антикрепостнической тенденцией — например, рассказ «Ермолай и мельничиха», особенно же рассказы «Бурмистр» и «Контора», в которых с большой силой отразились оппозиционно-демократические настроения передового отряда русской интеллигенции в конце 40-х годов. А эти настроения, как указывал Ленин по поводу письма Белинского к Гоголю, отражали, в свою очередь, настроения крепостных крестьян (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 169).
Продолжая и развивая оценки Белинского, Герцен писал в книге «О развитии революционных идей в России» (1851): «Кто может читать, не содрогаясь от возмущения и стыда, замечательную повесть „Антон-горемыка“ или шедевр И. Тургенева „Записки охотника“?» (Герцен, т. VII, с. 228). В статье «Новая фаза русской литературы» (1864) Герцен указывал, что тургеневские «очерки из жизни крепостных — эта поэтическая обвинительная речь против крепостничества — принесли огромную пользу» (там же, т. XVIII, с. 215). В более ранней статье «О романе из народной жизни в России» (1857) Герцен подчеркивал как характерную особенность стиля «Записок охотника» — сочетание их обличительного содержания с мягкой, артистической формой: «У Тургенева есть свой предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем, он преследовал другую добычу — помещика, его супругу, его приближенных, его бурмистра и деревенского старосту. Никогда еще внутренняя жизнь помещичьего дома не подвергалась такому всеобщему осмеянию, не вызывала такого отвращения и ненависти. При этом надо отметить, что Тургенев никогда не сгущает краски, не употребляет энергических выражений, напротив, он рассказывает совершенно невозмутимо, пользуясь только изящным слогом, что необычайно усиливает впечатление от этого поэтически написанного обвинительного акта против крепостничества» (там же, т. XIII, с. 177).
Сходное с герценовским мнение высказал и Н. П. Огарев: «Тургенев доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. М.: Госполитиздат, 1952, т. I, с. 463).
На особую форму связи «Записок охотника» с Гоголем указывал Чернышевский в статье «Не начало ли перемены? (Рассказы Н. В. Успенского. Две части. СПб., 1861 г.)». Он писал:
«Говорить всю правду об Акакии Акакиевиче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда принести пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убогости. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбуждения симпатии к нему. Сам для себя он ничего не может сделать,
