сказал: глупа же ты, я ей сказал, — станут к тебе такие люди ходить! Нет, ты приди сама, я ей сказал.
— Ну, а она что?
— Оча что?.. Она… ничего.
— То есть, однако, как же ничего?
— Известно, ничего.
Петушков помолчал немного.
— Ну, и придет?
Онисим покачал головой.
— Придет!.. Больно, сударь, прытки. Придет!.. Нет, это уж вы того.
— Да ведь ты сам говорил, что того…
Петушков замолчал опять.
— Так как же, однако ж, братец?
— Как же?.. Вам лучше знать: вы барин.
— Ну нет, что уж тут…
Онисим самодовольно покачался взад и вперед.
— Вы Прасковью Ивановну знаете? — спросил он, наконец.
— Нет. Какую Прасковью Ивановну?
— А булочницу?
— А, да, булочницу. Видал; толстая такая.
— Важная женщина. Она той-то, вашей-то, родная тетка.
— Тетка?
— А вы не знали?
— Нет, не знал.
— Эх…
Онисим из уважения к барину не досказал своей мысли.
— Вот бы вам с кем познакомиться.
— Что ж, я, пожалуй, не прочь.
Онисим одобрительно поглядел на Ивана Афанасьича.
— Но для чего собственно мне с ней знакомиться? — спросил Петушков.
— Эвона! — спокойно возразил Онисим.
Иван Афанасьич встал, походил по комнате, остановился перед окном и, не оборачивая головы, с некоторым замешательством произнес:
— Онисим!
— Чего-с?
— А не будет ли мне несколько, знаешь, неловко этак с бабой, а?
— Что ж, как знаете.
— Впрочем, я это только так. Товарищи могут заметить; всё оно как-то… Впрочем, я подумаю. Дай-ка мне трубку… Так что ж она, — прибавил он после небольшого молчания, — Василиса-то, говорит, что, дескать…
Но Онисим не желал продолжать разговор и принял обычный угрюмый вид.
IV
Знакомство Ивана Афанасьича с Прасковьей Ивановной началось следующим образом. Дней через пять после разговора с Онисимом Петушков отправился вечером в булочную. «Ну, — думал он, отпирая скрипучую калитку, — не знаю, что-то будет…»
Он взошел на крыльцо, отворил дверь. Пребольшая хохлатая курица с оглушительным криком бросилась ему прямо под ноги и долго потом в волнении бегала по двору. Из соседней комнаты выглянуло изумленное лицо толстой бабы. Иван Афанасьич улыбнулся и закивал головой. Баба ему поклонилась. Крепко стиснув шляпу, Петушков подошел к ней. Прасковья Ивановна, по-видимому, ожидала почетного посещенья: платье ее было застегнуто на все крючки. Петушков сел на стул; Прасковья Ивановна села против него.
— Я к вам, Прасковья Ивановна, более насчет… — проговорил, наконец, Иван Афанасьич — и замолк. Судороги подергивали его губы.
— Милости просим, батюшка, — отвечала Прасковья Ивановна нараспев и с поклоном. — Всякому гостю рады.
Петушков немного приободрился.
— Я давно, знаете, желал иметь удовольствие с вами познакомиться, Прасковья Ивановна.
— Много благодарны, Иван Афанасьич.
Настало молчанье. Прасковья Ивановна утирала себе лицо пестрым платком; Иван Афанасьич с большим вниманием глядел куда-то вбок. Обоим было довольно неловко. Впрочем, в купеческом и мещанском быту, где даже старинные приятели не сходятся без особенных угловатых ужимок, некоторая напряженность в обращении гостей и хозяина не только не кажется никому странной, но, напротив, почитается совершенно приличной и необходимой, в особенности при первом свиданье. Прасковье Ивановне понравился Петушков. Он держал себя чинно и добропорядочно, и притом всё же был человек не бесчиновный!
— Я, матушка Прасковья Ивановна, очень люблю ваши булки, — сказал он ей.
— Тэк-с, тэк-с.
— Очень хороши, знаете, очень даже.
— Кушайте, батюшка, на здоровье, кушайте. С нашим удовольствием.
— Я и в Москве не едал таких.
— Тэк-с, тэк-с.
Опять настало молчанье.
— А скажите, Прасковья Ивановна, — начал Иван Афанасьич, — это у вас ведь, кажется, племянница живет?
— Родная племянница, батюшка.
— Что ж она, как… у вас?..
— Сирота, так и держим-с.
— И что ж она, работница?
— Ра-аботница, батюшка, ра-аботница. Такая работница, что и… и… и!.. Как же-с, как же-с.
Иван Афанасьич почел за приличное не распространяться более насчет племянницы.
— Это у вас в клетке какая птица, Прасковья Ивановна?
— А бог ее знает. Птица.
— Гм! Ну, а впрочем, прощайте, Прасковья Ивановна.
— Просим прощения вашему благородию. В другой раз милости просим. Чайку откушать.
— С особенным удовольствием, Прасковья Ивановна.
Петушков вышел. На крыльце ему попалась Василиса. Она засмеялась.
— Куда вы это ходить изволили, голубчик мой? — сказал Петушков не без удальства.
— Ну, полноте, полноте, балагур, шутник вы этакой.
— Хе, хе. А письмецо мое изволили получить? Василиса спрятала нижнюю часть лица в рукав и ничего не отвечала.
— И на меня уже не гневаетесь?
— Василиса! — задребезжал голос тетки, — а, Василиса!
Василиса вбежала в дом. Петушков отправился восвояси. Но с того дня он часто стал ходить к булочнице, и недаром. Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели. Обыкновенно достижение цели охлаждает людей, но Петушков, напротив, с каждым днем более и более разгорался. Любовь — дело случайное, существует сама по себе, как искусство, и не нуждается в оправданьях, как природа, сказал какой-то умный человек, который сам никогда не любил, но отлично рассуждал о любви. Петушков страстно привязался к Василисе. Он был счастлив вполне. Его душа согрелась. Понемногу перетащил он весь свой скарб, по крайней мере все чубуки свои, к Прасковье Ивановне и по целым дням сидел у ней в задней комнате. Прасковья Ивановна брала с него за обед деньги и пила его чай, следовательно, не жаловалась на его присутствие. Василиса привыкла к нему, работала, пела, пряла при нем, иногда молвила с ним слова два; Петушков поглядывал на нее, покуривал трубочку, покачивался на стуле, посмеивался и в свободные часы играл с нею и с Прасковьей Ивановной в дурачки. Иван Афанасьич был счастлив… Но на земле нет ничего совершенного, и как ни малы требованья человека, судьба никогда вполне не удовлетворит его, даже испортит дело, если можно… Ложка дегтю попадет-таки в бочку меду! Иван Афанасьич испытал это на себе. Во-первых, со времени своего переселения к Василисе Петушков еще более раззнакомился с своими товарищами. Он видал их только в необходимых случаях и тут, для избежания намеков и насмешек (что, впрочем, не всегда ему удавалось), принимал отчаянно суровый и сосредоточенно запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка. Во-вторых, Онисим не давал ему покою, потерял всякое к нему уважение, ожесточенно преследовал, стыдил его. В-третьих, наконец… Увы! Читайте далее, благосклонный читатель.
V
Однажды Петушков (которому, по вышеозначенным причинам, вне дома Прасковьи Ивановны приходилось плохо) сидел в задней, Василисиной, комнате и хлопотал над каким-то доморощенным снадобьем, не то вареньем, не то настойкой. Хозяйки не было дома. Василиса сидела в булочной и попевала песенку.
Постучались в форточку. Василиса встала, подошла к окошку, слегка вскрикнула, засмеялась и начала с кем-то перешёптываться. Вернувшись на место, она вздохнула и принялась петь громче прежнего.
— С кем ты это разговаривала? — спросил ее Петушков.
Василиса продолжала «ломать калину».
— Василиса! слышишь? а, Василиса?
— Что вам?
— С кем ты разговаривала?
— А вам на что?
— Да так.
Петушков вышел из задней комнаты в пестром архалуке, с засученными рукавами и с ливером в руках.
— Ас хорошим приятелем, — отвечала Василиса.
— С каким хорошим приятелем?
— А с Петром Петровичем.
— С Петром Петровичем?.. С каким Петром Петровичем?
— А он тоже ваш брат. Прозвище такое мудреное.
— Бублицын?
— Ну да, да, Петр Петрович.
— И ты его знаешь?
— Еще бы! — возразила Василиса, качнув головой.
Петушков молча прошелся раз десять по комнате.
— Послушай, Василиса, — сказал он, наконец, — то есть ты как его знаешь?
— Как знаю?.. Знаю… Он барин такой хороший.
— Как, однако ж, хороший? как хороший? как хороший?
Василиса посмотрела на Ивана Афанасьевича.
— Хороший, — проговорила она медленно и с недоумением. — Известно какой.
Петушков закусил губы и начал опять ходить по комнате.
— О чем же ты с ним разговаривала? а?
Василиса улыбнулась и потупилась.
— Говори же, говори, говори, говорят тебе, говори!
— Какой вы сегодня сердитый, — заметила Василиса.
Петушков молчал.
— Ну, нет, Василиса, — начал он, наконец, — нет, я сердиться не буду… Ну, скажи же мне, о чем же вы говорили?
Василиса засмеялась.
— Такой, право, шутник этот Петр Петрович!
— А что?
— Уж такой!
Петушков опять помолчал.
— Василиса, ты ведь любишь меня? — спросил он ее.
— Ну, и вы туда же!
У бедного Петушкова защемило на сердце. Вошла Прасковья Ивановна. Сели обедать. После обеда Прасковья Ивановна отправилась на полати. Сам Иван Афанасьич прилег на печи, повертелся и заснул. Осторожный скрип разбудил его. Иван Афанасьич приподнялся, оперся на локоть, смотрит: дверь отворена. Он вскочил — Василисы нет. Он на двор — и на дворе ее нету; на улицу — глядь туда, сюда: Василисы не видать. Без шапки пробежал он до самого рынка: нет, не видать Василисы. Медленно вернулся он в булочную, взлез на печь, повернулся лицом к стене. Тяжело ему стало. Бублицын… Бублицын… это имя так и звучало у него в ушах.
— Что с тобой, батюшка? — спросила его сонливым голосом Прасковья Ивановна. — Чего охаешь?
— Ничего, матушка, так. Ничего. Давит что-то.
— Грибы, — пролепетала Прасковья Ивановна, — всё грибы. О господи, помилуй нас, грешных!
Час прошел, другой — Василисы всё нет. Петушков двадцать раз порывался встать и двадцать раз с тоской забивался под тулуп… Наконец, однако ж, он слез с печи и хотел было домой пойти и на двор уже вышел, да вернулся. Прасковья Ивановна встала. Работник Лука, черный, как жук, хотя и булочник, заложил хлебы в печь. Петушков опять вышел на крыльцо и задумался. Проживающий на дворе козел подобрался к нему и слегка, дружелюбно толкнул его рогами. Петушков посмотрел на него и, бог знает почему, сказал: «Кысь, кысь». Вдруг низенькая калитка тихо распахнулась и появилась Василиса. Иван Афанасьич отправился к ней прямо навстречу, взял ее за руку и довольно хладнокровно, но решительно сказал ей:
— Ступай за мной.
— Да позвольте, Иван Афанасьич… я…
— Ступай за мной, — повторил он.
Она повиновалась.
Петушков привел ее к себе на квартиру. Онисим, по обыкновению, спал врастяжку. Иван Афанасьич разбудил его, велел зажечь свечку. Василиса подошла к окошку и молча села. Пока Онисим возился с огнем в передней, Петушков неподвижно стоял у другого окна и глядел на улицу. Вошел Онисим, с свечкой в руках, начал было ворчать… Иван Афанасьич быстро обернулся.
— Ступай вон, — сказал он ему.
Онисим остановился посреди комнаты…
— Ступай вон сейчас, — повторил Петушков грозно.
Онисим посмотрел на барина и вышел. Иван Афанасьич закричал ему вслед:
— Вон, совсем вон. Из дому. Придешь через два часа.
Онисим убрался.
Петушков дождался, пока стукнула калитка, и тотчас же подошел к Василисе.
— Где ты была?
Василиса смешалась.
— Где ты была? говорят тебе, — повторил он.
Василиса посмотрела кругом…
— Тебе я говорю… Где ты была?
И
