— возле Глинного.
— Как же, как же, — возразил я, — я знаю ваше Михайловское. Вы там бываете?..
— Я? редко.
— Три года тому назад были?
— Постойте! кажется, была. Да, была, точно.
— С сестрицей вашей или одни?
Она взглянула на меня.
— С сестрой. Мы там с неделю провели. По делам, знаете. Впрочем, мы никого не видали.
— Гм… Там, кажется, соседей очень мало.
— Да, мало. Я же до них не охотница.
— Скажите, — начал я, — ведь у вас там, кажется, в том же году случилось несчастье. Лукьяныч…
Глаза г-жи Шлыковой тотчас наполнились слезами.
— А вы его знали? — промолвила она с живостью. — Такое несчастье! Такой был прекрасный, добрый старик… и, представьте, ведь без всякой причины…
— Да, да, — пробормотал я, — такое несчастье.
Сестра г-жи Шлыковой подошла к нам. Ей, вероятно, уж начинали надоедать ученые рассуждения геолога о формации берегов Волги.
— Вообрази, Pauline, — начала моя собеседница, — monsieur знал Лукьяныча.
— В самом деле? Бедный старик!
— Я не раз охотился около Михайловского в то время, когда вы там были, три года тому назад, — заметил я.
— Я? — возразила Пелагея с некоторым недоумением.
— Ну, да, конечно! — поспешно подхватила ее сестрица, — разве ты не помнишь?
И она пристально поглядела ей в глаза.
— Ах, да, да… точно! — отвечала вдруг Пелагея.
«Эхе-хе, — подумал я — навряд ты была в Михайловском, голубушка».
— Не споете ли нам что-нибудь, Пелагея Федоровна, — заговорил внезапно один высокий молодой человек, с белокурым коком и мутно-сладкими глазками.
— Я, право, не знаю, — проговорила девица Бадаева.
— А вы поете? — воскликнул я с живостью и быстро поднялся с места, — ради бога… Ах, ради бога, спойте нам что-нибудь.
— Но что мне спеть вам?
— Не знаете ли вы, — начал я, всячески стараясь придать себе вид равнодушный и развязный, — одну итальянскую песенку… она так начинается: Passa que’colli?
— Знаю, — отвечала Пелагея совершенно невинно. — Что ж, ее вам спеть? Извольте.
И она села за фортепьяно. Я, как Гамлет, вперил взоры свои* в г-жу Шлыкову. Мне показалось, что при первом звуке она слегка вздрогнула; впрочем, она спокойно досидела до конца. Девица Бадаева пела недурно. Песенка кончилась — раздались обычные рукоплескания. Стали просить ее спеть еще что-нибудь; но обе сестры перемигнулись и через несколько минут уехали. Когда они выходили из комнаты, мне послышалось слово: importun[19].
«Поделом!» — подумал я — и уже больше с ними не встречался.
Прошел еще год. Я переехал на жительство в Петербург. Настала зима; начались маскарады. Однажды, выходя в одиннадцатом часу вечера из одного приятельского дома, я почувствовал себя в таком мрачном расположении духа, что решился отправиться в маскарад, в Дворянское собрание. Долго бродил я вдоль колонн и мимо зеркал с скромно-фатальным выражением на лице — с тем выражением, которое, сколько я мог заметить, в подобных случаях появляется у самых порядочных людей — почему, один господь ведает; долго бродил я, изредка отшучиваясь от пискливых домино с подозрительными кружевами и несвежими перчатками и еще реже заговаривая сам с ними; долго предавал я свои уши завываньям труб и визгу скрипок; наконец, наскучавшись вдоволь и добившись головной боли, хотел я уже ехать домой… и… и остался. Я увидал женщину в черном домино, прислонившуюся к колонне, — увидал ее, остановился, подошел к ней — и… поверят ли мне мои читатели?… тотчас узнал в ней мою незнакомку. Почему узнал я ее: по взгляду ли, который она рассеянно бросила на меня сквозь продолговатые отверстия маски, по дивному ли очертанию ее плеч и рук, по особенной ли женственной величавости всего ее образа, или, наконец, по какому-то тайному голосу, который внезапно заговорил во мне, — не могу сказать… но только я узнал ее. С дрожью на сердце прошел я несколько раз мимо нее. Она не шевелилась; в ее позе было что-то до того безнадежно горестное, что, глядя на нее, я невольно вспомнил два стиха испанского романса:
Я печальная картина,*
Прислоненная к стене[20].
Я зашел за колонну, о которую она опиралась, и, наклонив голову к самому ее уху, тихо произнес:
— Passa que’colli…
Она вся затрепетала и быстро обернулась ко мне. Глаза наши так близко встретились, что я мог заметить, как испуг расширил ее зрачки. С недоумением, слабо протянув одну руку, смотрела она на меня.
— 6 мая 184 * года, в Сорренто, в десять часов вечера, в улице della Croce[21], — проговорил я медленным голосом, не спуская с нее глаз, — потом в России, в…й губернии, в сельце Михайловском, 22 июля 184 * года…
Я сказал всё это по-французски. Она подалась немного назад, окинула меня с ног до головы изумленным взором и, прошептав: «Venez»[22], — проворно пошла вон из залы. Я отправился вслед за ней.
Мы шли молча. Я не в силах передать, что я чувствовал, идя с ней рядом. Прекрасное сновидение, которое бы вдруг стало действительностью… статуя Галатеи, сходящая живой женщиной с своего пьедестала в глазах замирающего Пигмалиона…* Я не верил себе, я едва мог дышать.
Мы прошли несколько комнат… Наконец в одной из них она остановилась, перед небольшим диваном у окна и села. Я сел подле нее.
Она медленно обернула ко мне свою голову и внимательно посмотрела на меня.
— Вы… вы от него! — проговорила она.
Голос ее был слаб и неверен…
Ее вопрос меня несколько смутил.
— Нет… не от него, — отвечал я запинаясь.
— Вы его знаете?
— Знаю, — возразил я с таинственной важностью. Мне хотелось поддержать свою роль. — Знаю.
Она недоверчиво посмотрела на меня, хотела что-то сказать и потупилась.
— Вы его ждали в Сорренто, — продолжал я, — вы виделись с ним в Михайловском, вы ездили с ним верхом…
— Как вы могли… — начала было она
— Уж я знаю… я всё знаю…
— Ваше лицо мне как будто знакомо, — продолжала она, — но нет…
— Нет, я вам незнаком.
— Так что же вы хотите?
— Да уж я знаю, — твердил я.
Я очень хорошо понимал, что мне следовало воспользоваться отличным началом, идти далее, что мои повторения: «я всё знаю, уж я знаю» становились смешными, — но мое волнение было так велико, эта неожиданная встреча до того меня смутила, я так потерялся, что решительно не умел сказать ничего другого. Притом же я действительно больше ничего и не знал. Я чувствовал, что я глупею, чувствовал, что я из таинственного всеведущего существа, каким я сперва ей должен был показаться, быстро превращаюсь в какого-то ухмыляющегося дурачка… но делать было нечего.
— Да, я всё знаю, — пробормотал я еще раз.
Она взглянула на меня, проворно встала и хотела удалиться.
Но это было бы слишком жестоко. Я ее схватил за руку.
— Ради бога, — начал я, — сядьте, выслушайте меня…
Она подумала и села.
— Я вам сейчас говорил, — продолжал я с жаром, — что я всё знаю, — это вздор. Я ничего не знаю, решительно ничего; я не знаю, ни кто вы, ни кто он, и если я мог вас удивить тем, что я сказал вам сейчас у колонны, то припишите это одному случаю, странному, непонятному случаю, который, как будто на смех, два раза и почти одинаковым образом сталкивал меня с вами, делал меня невольным свидетелем того, что, может быть, вы бы желали сохранить в тайне…
И я тут же, нисколько не обинуясь и без малейшей утайки, рассказал ей всё: встречи мои с ней в Сорренто, в России, мои тщетные расспросы в Михайловском, даже разговор мой в Москве с Шлыковой и ее сестрой.
— Теперь вы всё знаете, — продолжал я, окончив свой рассказ. — Я не стану описывать вам, какое глубокое, какое потрясающее впечатление вы произвели на меня: видеть вас и не быть очарованным вами — невозможно. С другой стороны, мне тоже не для чего говорить вам, какого рода было это впечатление. Вспомните, при каких условиях я оба раза видел вас… Поверьте, я не охотник предаваться безумным надеждам, но поймите также и то неизъяснимое волнение, которое овладело мною сегодня, и извините меня, извините неловкую хитрость, к которой я решился прибегнуть, чтоб обратить ваше внимание, хотя на мгновение…
Она выслушала мои сбивчивые объяснения, не поднимая головы.
— Что же вы хотите от меня? — сказала она, наконец.
— Я?.. Я ничего не хочу… Я и так уже счастлив… Я слишком уважаю чужие тайны.
— Будто? Однако вы до сих пор, кажется… Впрочем, — продолжала она, — я не хочу упрекать вас. Всякий на вашем месте сделал бы то же. Притом случай действительно так настойчиво сближал нас… это как будто дает вам некоторое право на мою откровенность. Слушайте: я не принадлежу к числу тех женщин, непонятых и несчастных, которые ездят по маскарадам для того, чтобы болтать с первым встречным о своих страданиях, которым нужны сердца, исполненные сочувствия… Мне ничьего сочувствия не нужно: мое собственное сердце умерло, и я приехала сюда для того только, чтобы окончательно похоронить его. Она поднесла платок к своим губам.
— Я надеюсь, — продолжала она с некоторым усилием, — что вы не принимаете моих слов за обыкновенные маскарадные излияния. Вы должны понять, что мне не до того…
И точно, в ее голосе было что-то страшное, при всей вкрадчивой мягкости его звуков.
— Я русская, — сказала она по-русски — до тех пор она выражалась на французском языке, — хотя мало жила в России… Имя вам мое знать не нужно. Анна Федоровна моя старинная приятельница; я точно ездила в Михайловское под именем ее сестры… Тогда мне нельзя было с ним видеться явно… И без того начинали ходить слухи… Тогда еще существовали препятствия — он не был свободен… Эти препятствия исчезли, но тот, чье имя должно было сделаться моим, тот, с которым вы меня видели, меня бросил.
Она сделала движение рукой и помолчала…
— Вы точно его не знаете? не встречались с ним?
— Ни разу.
— Он почти всё это время провел за границей. Впрочем, он теперь здесь… Вот и вся моя история, — прибавила она, — вы видите, в ней нет ничего таинственного, ничего особенного.
— А Сорренто? — робко прервал я.
— Я с ним познакомилась в Сорренто, — медленно возразила она и задумалась.
Мы оба умолкли. Странное смущение овладело мною. Я сидел подле нее, подле той женщины, чей образ так часто носился в мечтах моих, так мучительно волновал и