поэзии.
— Напротив, я люблю хорошие стихи, когда они действительно хороши и благозвучны и, как бы это сказать, представляют идеи, мысли…
Марья Павловна встала.
Надежда Алексеевна быстро обернулась к ней.
— Куда ты, Маша?
— Детей уложить. Девять часов скоро.
— Да разве без тебя они не лягут?
Но Марья Павловна взяла детей за руки и ушла с ними.
— Она сегодня не в духе, — заметила Надежда Алексеевна, — и я знаю отчего, — прибавила она вполголоса. — Но это пройдет.
— Позвольте спросить, — начал Владимир Сергеич, — вы зиму где намерены провести?
— Может быть, здесь, может быть — в Петербурге. Мне кажется, я в Петербурге соскучусь.
— В Петербурге-то, помилуйте! Как это возможно!
И Владимир Сергеич пустился описывать все удобства, все выгоды и прелести столичной жизни. Надежда Алексеевна слушала его со вниманием, не сводя с него глаз. Она словно изучала его черты и изредка посмеивалась про себя.
— Я вижу, вы очень красноречивы, — сказала она наконец, — придется прожить зиму в Петербурге.
— Вы не будете раскаиваться, — заметил Владимир Сергеич.
— Я никогда ни в чем не раскаиваюсь, не стоит труда. Сделал глупость, старайся поскорей забыть ее — вот и всё.
— Позвольте спросить, — заговорил после небольшого молчания Владимир Сергеич на французском языке, — вы давно знакомы с Марьей Павловной?
— Позвольте спросить, — возразила с быстрой усмешкой Надежда Алексеевна, — почему вы именно этот вопрос мне по-французски сделали?
— Так… без всякой особенной причины…
Надежда Алексеевна опять усмехнулась.
— Нет, я не очень давно ее знаю. А не правда ли, она замечательная девушка?
— Она очень оригинальна, — промолвил Владимир Сергеич сквозь зубы.
— А что — это в ваших устах, в устах положительных людей, похвала? Не думаю. Может быть, и я вам кажусь оригинальной? Однако, — прибавила она, поднимаясь с места и взглянув в раскрытое окно, — луна, должно быть, взошла, это ее отблеск над тополями. Пора ехать… Пойду прикажу оседлать Красавчика.
— Уж он оседлан-с, — проговорил казачок Надежды Алексеевны, выступая из тени сада в полосу света, падавшую на террасу.
— А! ну прекрасно! Маша, где же ты? приди проститься со мною.
Марья Павловна появилась из соседней комнаты. Мужчины встали из-за карточного стола.
— Так вы уж и едете? — спросил Ипатов.
— Еду, пора.
Она приблизилась к двери сада.
— Какая ночь! — воскликнула она, — подойдите, подставьте ей лицо; чувствуете вы, она как будто дышит? и какой запах! все цветы теперь проснулись. Они проснулись — а мы спать собираемся… Да, кстати, Маша, — прибавила она — я ведь сказала Владимиру Сергеичу, что ты не любишь поэзии. А теперь прощайте… вот и лошадь мою ведут…
И она проворно сбежала по ступеням террасы, легко взобралась на седло, сказала «до завтра» и, ударив лошадь хлыстиком по шее, поскакала к плотине… Казачок пустился рысью за ней.
Все посмотрели ей вслед…
— До завтра! — раздался еще раз ее голос из-за тополей.
Стук копыт долго слышался в тишине летней ночи. Наконец Ипатов предложил вернуться в дом.
— Оно точно, хорошо на воздухе, — сказал он, — а надо же партию нашу доиграть.
Все послушались его. Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.
— Мне стихи не нравятся, — возразила она как бы нехотя.
— Да вы, может быть, мало стихов читали.
— Я сама их не читала, а мне читали.
— И неужели ни одни вам не понравились?
— Ни одни.
— Даже Пушкина стихи?
— Даже Пушкина.
— Отчего?
Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может.
— Да ведь есть стихи не сладкие, — возразил Владимир Сергеич.
— Например? — спросила его Марья Павловна.
Владимир Сергеич почесал у себя за ухом… Он сам не много стихов знал на память, особенно не сладких.
— Да вот, — воскликнул он, наконец, — знаете вы «Анчар» Пушкина? Нет? Уж это стихотворение никак не может назваться сладким.
— Прочтите, — проговорила Марья Павловна и потупилась.
Владимир Сергеич сперва посмотрел в потолок, нахмурился, помычал немного про себя и, наконец, прочел «Анчар».
После первых четырех стихов Марья Павловна медленно подняла глаза, а когда Владимир Сергеич кончил, так же медленно сказала:
— Пожалуйста, прочтите опять.
— Стало быть, эти стихи вам понравились? — спросил Владимир Сергеич.
— Прочтите еще.
Владимир Сергеич повторил «Анчар». Марья Павловна встала, вышла в другую комнату и вернулась с листом бумаги, чернильницей и пером.
— Пожалуйста, напишите это для меня, — сказала она Владимиру Сергеичу.
— Извольте, с удовольствием, — возразил он, принимаясь писать, — но, признаюсь, я удивляюсь, отчего эти стихи могли вам так понравиться. Я их прочел собственно для того, чтобы показать вам, что не все стихи бывают сладкие.
— Признаюсь! — воскликнул Ипатов. — Что ты думаешь об этих стихах, Иван Ильич?
Иван Ильич, по своему обыкновению, только взглянул на Ипатова, но не вымолвил ни слова.
— Вот-с — готово, — произнес Владимир Сергеич, поставив восклицательный знак в конце последнего стиха.
Марья Павловна поблагодарила его и унесла исписанный листок к себе.
Через полчаса подали ужин, и через час все гости разошлись по своим комнатам. Владимир Сергеич неоднократно обращался к Марье Павловне, но вести разговор с ней было трудно, и рассказы его, казалось, не слишком ее занимали. Ложась спать, он много думал о ней и о Надежде Алексеевне. Впрочем, он бы, вероятно, скоро заснул, если б не помешал ему сосед, Егор Капитоныч. Муж Матрены Марковны, уже совершенно раздевшись и лежа в постели, очень долго разговаривал с своим слугою, всё наставления ему читал. Каждое слово его явственно доходило до слуха Владимира Сергеича: одна тонкая перегородка их разделяла.
— Держи свечку перед своею грудью, — говорил Егор Капитоныч жалобным голосом, — держи так, чтобы я лицо твое мог видеть. Состарил ты меня, состарил, бессовестный ты человек, состарил совершенно.
— Да чем, помилуйте, состарил я вас, Егор Капитоныч? — послышался глухой и заспанный голос слуги.
— Чем? я скажу чем. Сколько раз я тебе говорил: Митька, говорил я тебе, когда ты со мной куда в гости поедешь, всегда забирай по две штуки каждого платья, особенно… держи свечку перед грудью… особенно нижнего. А сегодня что ты со мной сделал?
— Что-с?
— Что-с? Завтрашний день что я надену?
— Да то же, что и сегодня-с.
— Состарил ты меня, злодей, состарил. Я уж и сегодня не знал, куда от жары деться. Держи свечку перед грудью, говорят тебе, да не спи, когда барин с тобой беседует.
— Да и Матрена Марковна сказала-с, что довольно, мол, на что такую пропасть всегда с собой забираете. Только трется даром.
— Матрена Марковна… Разве это женское дело, в это входить? Состарили вы меня. Ох, состарили!
— Да и Яхим тоже говорил-с.
— Как ты сказал?
— Я говорю, Яхим тоже говорил-с.
— Яхим! Яхим! — повторил с укоризной Егор Капитоныч, — эх, состарили меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще не шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое имя есть Евфимий, понимаешь ты меня?.. держи свечку перед грудью… так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! — прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву я. — Состарили меня, злодеи. Держи свечку перед грудью!
И долго еще продолжал Егор Капитоныч наставлять слугу своего уму-разуму, несмотря на вздохи, покашливанья и другие знаки нетерпения Владимира Сергеича…
Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что, казалось, сама перегородка вздрагивала ему в ответ; бедный Владимир Сергеич чуть не плакал. В отведенной ему комнате было очень душно, и перина, на которой он лежал, охватывала всё его тело каким-то ползучим жаром.
В отчаянье Владимир Сергеич, наконец, встал, раскрыл окно и с жадностью стал вдыхать благовонную ночную свежесть. Окно выходило в сад; на небе было светло, круглый лик полной луны то отражался ясно в пруде, то вытягивался в длинный золотой сноп медленно переливавшихся блесток. На одной из дорожек сада Владимир Сергеич увидал какую-то фигуру в женском платье, он пригляделся: это была Марья Павловна; в лучах луны лицо ее казалось бледным. Она стояла неподвижно и вдруг заговорила… Владимир Сергеич вытянул осторожно голову…
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом… —
дошло до его слуха…
«Каково, — подумал он, — стало быть, подействовали стишки…»
И он с удвоенным вниманием стал вслушиваться… Но Марья Павловна скоро умолкла и поворотила лицо свое еще прямее к нему, он мог различить ее темные большие глаза, ее строгие брови и губы…
Вдруг она вздрогнула, обернулась, вошла в тень, падавшую от сплошной стены высоких акаций, и исчезла. Владимир Сергеич постоял довольно долго у окна, потом, однако ж, лег, но заснул не скоро.
«Странное существо, — думал он, переворачиваясь с боку на бок, — а говорят, в провинции нет ничего особенного… Как бы не так! Странное существо! Спрошу ее завтра, что она делала в саду».
А Егор Капитоныч всё храпел по-прежнему.
III
На другое утро Владимир Сергеич проснулся довольно поздно и тотчас после общего чая и завтрака в столовой поехал к себе домой оканчивать свои хозяйственные распоряжения, как ни удерживал его старик Ипатов. Марья Павловна также присутствовала за чаем; однако Владимир Сергеич не счел за нужное расспрашивать ее об ее вчерашней поздней прогулке; он принадлежал к числу людей, которым тяжело предаваться два дня сряду каким бы то ни было необычным мыслям и предположениям. Пришлось бы толковать о стихах, а так называемое «поэтическое» настроение весьма скоро его утомляло. Целый день до обеда он провел в поле, покушал с большим аппетитом, соснул и, проснувшись, взялся было за счеты земского; но, не окончивши первой страницы, велел заложить тарантас и отправился в Ипатовку. Видно, и положительные люди носят в груди не каменное сердце, и скучать не любят они так же, как и остальные, простые смертные.
Въезжая на плотину, услыхал он голоса и звуки музыки. У Ипатовых в доме хором пели русские песни. Он застал всё общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого, в бархатной куртке, с небрежно повязанным красным платком на шее и гитарою в руках. Это был Петр Алексеевич
