Веретьев, брат Надежды Алексеевны. Увидавши Владимира Сергеича, старик Ипатов с радостным восклицанием пошел ему навстречу, подвел его к Веретьеву и представил их друг другу. Обменявшись с новым знакомым обычными приветствиями, Астахов почтительно поклонился его сестре.

— А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем, — начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: — Петр Алексеич у нас запевала — и какой! вы извольте послушать.

— Это очень приятно, — возразил Владимир Сергеич.

— Не угодно ли присоединиться к хору? — спросила его Надежда Алексеевна.

— Душевно бы рад, да голосу нету.

— Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.

— Какую бы теперь нам песню спеть? — проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него. — Теперь, кажется, очередь за вами, — сказал он ей.

— Нет, пойте вы, — возразила Марья Павловна.

— Вот есть песня «Вниз по матушке по Волге», — промолвил с важностью Владимир Сергеич.

— Нет, эту мы к концу приберегаем, — отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: «Солнце на закате»*.

Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью* и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны ото всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.

Много других еще пели песен…

Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении всё погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, всё сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.

— Уйдемте, — промолвил старик Ипатов. — А то промочит, пожалуй.

Все встали.

— Сейчас, — воскликнул Веретьев, — еще последнюю песню. Слушайте.

Ах вы, сени, мои сени*,

Сени новые мои… —

запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. «Сени новые, кленовые», — подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями; но Веретьев допел «Мои сени» до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора — и всё общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, во время грозы, всё приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.

Гроза прошла очень скоро. Двери и окна снова раскрылись, и комнаты наполнились влажным благовонием. Принесли чай. После чаю старички уселись опять за карты. Иван Ильич к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым; но Надежда Алексеевна подозвала его к себе и тотчас вступила с ним в жаркий разговор о Петербурге и петербургской жизни. Она нападала на нее; Владимир Сергеич начал защищать ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась удержать его близ себя.

— О чем вы это спорите? — спросил Веретьев, вставая и приближаясь к ним.

Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то небрежность, не то усталость.

— Всё о Петербурге, — ответила Надежда Алексеевна. — Владимир Сергеич не нахвалится им.

— Город хороший, — заметил Веретьев, — а по-моему, везде хорошо. Ей-богу. Были бы две-три женщины, да, извините за откровенность, вино, и человеку, право, ничего не остается желать.

— Это меня удивляет, — возразил Владимир Сергеич, — неужели же вы действительно того мнения, что для образованного человека не существует…

— Может быть… точно… я с вами согласен, — перебил его Веретьев, за которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать возражения, — но это не по моей части, я не философ.

— Да и я не философ, — ответил Владимир Сергеич, — и нисколько не желаю быть им; но тут речь идет совсем о другом.

Веретьев рассеянно глянул на свою сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала:

— Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.

Лицо Веретьева мгновенно изменилось и, бог ведает каким чудом, стало необыкновенно похоже на лицо Егора Капитоныча, хотя между чертами того и другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил нос и опустил углы губ.

— Конечно, — начал он шептать голосом, совершенно напоминавшим голос Егора Капитоныча, — Матрена Марковна дама строгая насчет манер; но супруга зато примерная. Правда, что бы я ни сказал…

— Бирюлевским барышням всё известно, — подхватила Надежда Алексеевна, едва удерживая хохот.

— Всё на другой же день известно, — ответил Веретьев с такой уморительной ужимкой, с таким смущенным, косвенным взглядом, что даже Владимир Сергеич рассмеялся.

— У вас, я вижу, большой талант к подражанию, — заметил он.

Веретьев провел рукой по лицу, черты его приняли обычное выражение, а Надежда Алексеевна воскликнула:

— О, да! он всех умеет передразнить, кого только захочет… Он на это мастер.

— И меня бы, например, сумели представить? — спросил Владимир Сергеич.

— Еще бы! — возразила Надежда Алексеевна, — разумеется.

— Ах, сделайте одолжение, представьте меня, — промолвил Астахов, обращаясь к Веретьеву. — Я прошу вас, без церемоний.

— А вы ей и поверили? — ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз и придав своему голосу звук астаховского голоса, но так осторожно и легко, что одна Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы, — вы, пожалуйста, ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.

— И какой он актер, если б вы знали, — продолжала Надежда Алексеевна, — всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и всё что хотите. Жаль, что вы скоро едете.

— Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет, — произнес важным голосом, но всё с тем же оттенком, Веретьев. — Что подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.

— Помилуйте… — начал было Владимир Сергеич.

— Петруша, знаешь что, — подхватила Надежда Алексеевна, — представь, пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под пальцами.

— Ты совершенное дитя, — отвечал Веретьев.

Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:

— Вот охота делать из себя шута.

Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.

— Забавник этот Петр Алексеич! — воскликнул Егор Капитоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу. — Право, забавник!

Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:

— Что ты сказала брату?

— Ничего, — ответила та.

— Как ничего, не может быть.

И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: «Пойдем!» — взяла Марью Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.

Владимир Сергеич поглядел обеим девицам вслед не без недоумения. Впрочем, отсутствие их продолжалось недолго; через четверть часа они возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.

— Какая прекрасная ночь! — воскликнула, входя, Надежда Алексеевна. — Как хорошо в саду!

— Ах, да, кстати, — промолвил Владимир Сергеич, — позвольте узнать, Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?

Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.

— Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали «Анчар» Пушкина.

Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.

— Это точно была я, — сказала Марья Павловна, — но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.

— Может быть, мне показалось, — начал Владимир Сергеич, — однако…

— Вам показалось, — холодно промолвила Марья Павловна.

— Что это за «Анчар»? — спросила Надежда Алексеевна.

— А вы не знаете? — возразил Астахов. — Пушкина стихи «На почве чахлой и скупой»*, будто вы не помните?

— Не помню что-то… Этот анчар — ядовитое дерево?

— Да.

— Как датуры*…Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.

— Коварный запах! — воскликнул Владимир Сергеич.

— Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает. Отчего злое может привлекать? Злое не должно бы быть красивым!

— Ого! какие умозрения! — заметил Петр Алексеич, — куда мы удалились от стихов!

— Я эти стихи прочел вчера Марье Павловне, — подхватил Владимир Сергеич, — и они ей чрезвычайно понравились.

— Ах, прочтите их, пожалуйста, — сказала Надежда Алексеевна.

— Извольте-с.

И Астахов прочел «Анчар».

— Слишком напыщенно, — произнес как бы нехотя Веретьев, как только Владимир Сергеич кончил.

— Стихотворение слишком напыщенно?

— Нет, не стихотворение… Извините меня, мне кажется, вы не довольно просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.

— Нет, ты не ошибаешься, — сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.

— О, да ведь это известно! я в твоих глазах гений, даровитейший человек, который всё знает, всё бы мог сделать, да только лень, к несчастью, его одолевает: не правда ли?

Надежда Алексеевна только головой качнула.

— Я с вами не спорю, вы это лучше должны знать, — заметил Владимир Сергеич и немного надулся. — Это не по моей части.

— Я ошибся, извините, — поспешно произнес