я тебя определила главным приказчиком, чтобы ты мне отвечал: около!
— Прикажете — можно сейчас в бумагах справиться и точную ведомость представить, — возразил старик.
— Этакие важные вещи должно знать тебе на память, а не справляться об них в бумагах! Это всё беспорядки… Когда я беспорядки эти переведу! А в нынешнем году мы ничего не платили?
— Никак нет-с.
— А за прошлый год все заплачено?
— Никак нет-с… За нами недоимка состоит… две тысячи четыреста тридцать рублей с копейками, — поспешил прибавить Кинтилиан.
— Стало быть, мне штрафные деньги придется платить?
— Должно предполагать-с.
— А почему же не заплачено в Опекунский совет? Разве денег не было?
— Деньги были-с — да и на другие расходы пошли.
— А на какие именно?
— На содержание господского дома, на покупку скота; Василью Васильевичу известно-с; они распоряжались-с.
Глафира Ивановна вспыхнула.
— Опять Василий Васильевич! Как вы мне надоели с вашим Васильем Васильевичем! Сколько раз мне приказывать вам — не упоминать при мне имени Василья Васильевича! Особенно здесь, в собственной моей конторе. Знать его я не хочу, вашего Василья Васильевича. — И Глафира Ивановна встала и несколько раз прошлась по комнате.
— Садись и пиши, — примолвила она вдруг, поравнявшись с секретарем. — А вы слушайте.
Левон проворно сел за стол, схватил длинное перо, обмакнул самый кончик его в чернила и склонил голову на левый бок.
— «План госпожи… — начала Глафира Ивановна. Левоново перо заскрыпело по бумаге. — Всё имение разделить на четыре части:
Первую назвать вдовьим участком или опридчим и определить* ее на содержание госпожи и дома ее.
Вторую назвать — долговою частью и платить с нее проценты по долгам». — Написал? — спросила барыня.
— По долгам, — повторил секретарь.
«Третью часть назвать участком детским и определить ее на содержание Дмитрия Петровича.
Четвертую, наконец, назвать частью агрономическою и экономическою и доходы с нее употреблять на разные хозяйственные усовершенствования».
— Усовершенствования, — повторил секретарь.
Барыня обратилась к Кинтилиану и Павлу.
— Слышали вы? — спросила она.
— Слышали, — отвечали они в один голос. Секретарь поднялся.
— А теперь подайте бумаги, какие мне подписывать нужно.
Кинтилиан направился было к окну за сафьянным красным портфелем, с которым он пришел из «Вотчинной конторы», но Глафира Ивановна остановила его восклицанием:
— Ах, Мемориал! Я ведь и забыла Мемориал!
Кинтилиан вернулся на прежнее место, а барыня достала из кармана свою записную книжечку.
— Да, кстати, — начала она, еще не заглядывая в нее, — я желаю знать, кто у меня в Бабкове при тамошнем господском доме дворником? Уж не Никита ли Голанец?
— Точно так-с, — возразил Кинтилиан.
— Да не будет Никита Голанец дворником ни при Бабковском господском доме — нигде. Он умер.
Бурмистр, секретарь и приказчик — все трое невольно подняли головы.
— Для меня он умер. Я заметила, что в какой деревне он живет, там у меня непременно пожар случится. При нем в Лисицыне флигель сгорел. Отставить его от должности дворника и отослать в какую-нибудь оброчную деревню.
— Слушаю-с, — ответил Кинтилиан.
— А теперь посмотрим Мемориал. — Барыня раскрыла записную книжечку и прочла громко: — «Печатка». Да! Заказать в Туле печать с фигурою, изображающею время, и с надписью: «оправдает» — и слово чтоб было вырезано ясно. Это я тебе поручаю, Павел.
— Будет исполнено в точности, — весело возразил Павел.
— Я видела, — прибавила Глафира Ивановна, приветливо взглянув на него, — ты уже в саду распорядился: дорожки подчищены — спасибо. Павел низко поклонился.
— Рад стараться, сударыня-матушка, — промолвил он.
— Хорошо, хорошо.
Теперь второе: «Овес и сено». Четвертого дня был у меня сосед Иван Еремеич — всего побыл два часа — и кто его просил приезжать? На лошадей его вышло овса два четверика, четыре гарнца — а сена пуд и двадцать фунтов. Это ужас! Спрашиваю, кто этим заведывает?
— Дворецкий, — промолвил Кинтилиан.
— Вот ты и соврал: разве это дворецкого дело? Дворецкий домом заведывает, а не конюшней.
— Овес и сено выдает начальник конного двора, — поправился приказчик.
— Кто такой?
— Шорник Ипат.
— Так ты Ипату овес и сено поручаешь!.. Такая важная статья у него на руках! А ты-то чего глядишь? Положим, ты сам фураж отвешивать не можешь — всё же ты должен знать, сколько чего выходит. Никифор бы этого не сделал. Видно, мне и конный двор придется Павлу под команду отдать. Кстати, — прибавила барыня, обратившись к Павлу, — в какую деревню сослали Никифора?
— В Валухино.
— В Валухино… Напомни мне о нем сегодня, Левон.
Теперь третье: «Спросить, почему послали не Алешку, а Федьку?» Да; желаю я знать, почему за мамзелью в Москву послали не Алексея, как было приказано, а безмозглого старика Федора?
— Алексей оказался нужным в столярной.
— Когда я что приказываю — должно исполнять, а не рассуждать. Ты отменил мое приказание?
— Никак нет-с.
— Кто же?
Кинтилиан смутился и не отвечал.
— Спрашиваю тебя: кто?
Кинтилиан разинул было рот — и запнулся, но взглянул на барыню.
— Василий Васильевич изволили приказать, — произнес он скороговоркой.
— Опять! — воскликнула Глафира Ивановна. — Опять Василий Васильевич! О, это слишком! Везде, везде этот Василий Васильевич. Надо это кончить! Это невыносимо!* — И Глафира Ивановна сильно позвонила в колокольчик.
Вошел Суслик.*
— Ступай к Василью Васильичу и скажи ему, чтоб он сию минуту ко мне пришел; да скажи Аграфене, чтобы она мне принесла стакан воды.
— Слушаю-с! — воскликнул Суслик и исчез.
— А вы, — продолжала барыня, — ступайте теперь все вон. Бумаги я подпишу после. — И Глафира Ивановна снова принялась ходить по комнате.
— И нужно вам было, Кинтилиан Андреич, опять про Василия Васильевича напомнить, право, — заметил, выходя из передней, бурмистр Павел приказчику.
— Э! всё едино, — с досадой возразил старик и махнул рукой. — Вишь сегодня погодка какая…
— А копеечки вы ловко подпустили, — с улыбкой промолвил бурмистр.
— Ну, да хороши и вы… с вашей печаткой… — и Кинтилиан отправился в «Вотчинную контору».
— А вы куда? — спросил Павел Левона.
— Я к себе — сосну. Устал — смерть.
Павел остался один, подумал, принял суровый, начальнический вид и, широко разводя сжатыми руками, пошел в сад.
Между тем Суслик прибежал в особый флигель, занимаемый Василием Васильевичем, и, поспешно войдя к нему в кабинет, проговорил запыхавшимся голосом:
— Пожалуйте к барыне.
Василий Васильевич только что допивал третью чашку чаю со сливками. Выпустив струйку табачного дыма изо рта, подносил он налитое блюдечко к губам, как вдруг вошел мальчик. Он тотчас поставил блюдечко на стол и, съежив брови, с уторопленным видом спросил Суслика:
— Барыня меня спрашивает?
— Точно так-с. Велели сказать-с, чтобы сию минуту пожаловали.
— Где она?
— В конторе-с.
Василий Васильевич помолчал и вдруг приподнялся.
— Эй, Юшка! — крикнул он. — Одеваться, сюртук и галстук! — Человек подал Василью Васильевичу одеться; он причесался перед зеркалом, застегнул сюртук сперва на правый борт, потом перестегнул его на левый, надел картуз и вышел на крыльцо.
— Что? — спросил он, не оборачивая головы и вполголоса, у сопровождавшего его Суслика, — разве там… что-нибудь…
— Да-с, кажется, — значительно отвечал плутоватый мальчик.
— Гневается? — проговорил, еще понизив голос, Василий Васильевич.
— Серчают-с, — возразил Суслик.
— Господи! Господи! — прошептал Василий Васильевич, пощупал рукой по груди, вздохнул раза два и направился отяжелевшими шагами через заднее крыльцо в «Собственную контору», где, изредка отпивая по глотку воды из стакана, принесенного Аграфеной, ожидала его Глафира Ивановна.
Несколько лет тому назад был я в Дрездене.
Я остановился в гостинице. С раннего утра до позднего вечера скитаясь по городу, я не почел за нужное познакомиться с моими соседями; наконец случайным образом дошло до моего сведения, что в доме находится русский — больной. Я отправился к нему и нашел человека в жесточайшей чахотке. Дрезден начинал мне надоедать; я поселился у моего нового знакомца. С больным сидеть скучно, но даже скука иногда приятна; притом мой больной не унывал и разговаривал охотно. Мы всячески старались убивать время: играли вдвоем в дурачки, трунили над доктором. Мой земляк рассказывал этому весьма лысому немцу разные небылицы на свой счет, которые доктор всегда «давно предугадывал»; передразнивал его, когда он удивлялся какому-нибудь необыкновенному, небывалому припадку, кидал его лекарства за окно и т. д. Я, впрочем, неоднократно замечал моему приятелю, что не худо бы послать за хорошим врачом, пока время не ушло, что с его болезнью шутить нельзя, и т. д. Но Алексей (моего знакомого звали Алексеем Петровичем С…) всякий раз отделывался остротами насчет всех докторов вообще и своего в особенности и наконец, в один ненастный осенний вечер, на мои неотступные просьбы отвечал таким унылым взглядом, так печально покачал головой и так странно улыбнулся, что я почувствовал некоторое недоуменье. В ту же ночь Алексею сделалось хуже, и на другой день он скончался. Перед самой смертью обычная веселость ему изменила: он с беспокойством заметался на постели, вздыхал, тоскливо озирался… схватил меня за руку, с усилием прошептал: «А ведь тяжело умирать…», уронил голову на подушку и залился слезами. Я не знал, что сказать ему, и молча сидел перед его постелью. Алексей, однако ж, скоро восторжествовал над этим последним, поздним сожаленьем… «Послушайте, — сказал он мне, — наш доктор сегодня придет и найдет меня мертвым… Воображаю себе его рожу…» И умирающий постарался его передразнить… Он попросил меня отослать все его вещи в Россию, к родственникам, исключая небольшой связки, которую он подарил мне на память.
В этой связке находились письма — письма одной девушки к Алексею и копии с его писем к ней. Всех их было пятнадцать. Алексей Петрович С… знал Марью Александровну Б… давно, кажется, с детства. У Алексея Петровича был двоюродный брат, у Марьи Александровны была сестра. В прежние годы они все жили вместе, потом разъехались и долго не видались; потом случайно съехались все опять в деревне летом и влюбились — брат Алексея в Марью Александровну, сам Алексей в сестру ее. Лето прошло, наступила осень; они разъехались. Алексей, как человек рассудительный, скоро убедился в том, что он вовсе не влюблен, — и расстался с своей красавицей весьма благополучно; брат его еще годика два переписывался с Марьей Александровной… но и он догадался, наконец, что бессовестным образом обманывает и ее и себя, и тоже умолк.
Я бы мог вам рассказать кое-что о Марье Александровне, любезный читатель, но вы ее узнаете сами из ее писем. Алексей написал свое первое письмо к ней вскоре после ее окончательной размолвки с его братом. Он находился
