в глубоко интимных переживаниях писателя, ощутимо связанных с Италией. 12 (24) апреля 1859 г., находясь в Спасском, Тургенев писал В. П. Боткину: «Чудесная погода — жарко, тихо, птицы поют, пахнет почками; я раза три прошелся по саду — и чуть не всплакнул. Жизнь пролита до капли, но запах только что опорожненного сосуда еще сильнее, чем когда он был полный. Addio, vita, слышал я раз на Корсо, во время карнавала; молодой женский голос произнес эти слова — и долго звук их звенел у меня в ушах». Наконец, сцена романа, в которой Елена и Инсаров слушают «Травиату» в венецианском театре, обязана если не своим возникновением, то во всяком случае некоторыми деталями, определяющими ее содержание, впечатлениям Тургенева от игры и безвременной кончины знаменитой итальянской певицы Бозио, в последний раз выступавшей в Петербурге в сезон 1858/59 г. Сцена начинается намеком на одно из этих обстоятельств: «…давали оперу Верди <…> хорошо известную нам, русским…» Затем повествование постепенно заполняет мотив неотвратимо надвигающейся смерти, усиливаемый параллельными указаниями на талантливое исполнение партии Виолетты и болезненное состояние Инсарова (см. наст. том, с. 287–289). Эмоционально-философская первооснова этой сцены намечается в письме Тургенева к Гончарову от 7 (19) апреля 1859 г., в котором непосредственно за общими суждениями о «Дворянском гнезде» и сюжете «Накануне» следуют характерные строки об итальянской певице: «Сегодня я узнал о смерти Бозио и очень пожалел о ней. Я видел ее в день ее последнего представления: она играла „Травиату“; не думала она тогда, разыгрывая умирающую, что ей скоро придется исполнить эту роль не в шутку. Прах, и тлен, и ложь — всё земное».
К 7 (19) ноября 1859 г. Тургенев заново «пересмотрел» черновую рукопись и переписал ее. 30 ноября (12 декабря) того же года беловой автограф был отправлен на отзыв графине Е. Е. Ламберт. Случилось так, что спешка и недомогание помешали Тургеневу устроить предварительное обсуждение своего нового произведения в кругу литературных знакомых. Поэтому графиня Ламберт оказалась, по-видимому, единственным, кроме П. В. Анненкова, читателем и критиком романа до его опубликования.
Ламберт дала неожиданно отрицательный отзыв, повергший Тургенева почти в отчаяние. В связи с этим он писал Анненкову 3 (15) декабря 1859 г.: «У меня сейчас была графиня Ламберт с мужем, и она (прочитавши мой роман) так неопровержимо доказала мне, что он никуда не годится, фальшив и ложен от A до Z, что я серьезно думаю — не бросить ли его в огонь?…» В воспоминаниях П. В. Анненкова, которому удалось разубедить и успокоить Тургенева, дипломатично указывается только одна причина недовольства Ламберт романом — «непривычка к политическим мотивам в художническом деле» (Анненков, с. 433). На самом деле таких причин было по крайней мере две (см. ниже).
Местонахождение наборной рукописи романа в настоящее время неизвестно. О ее характере судить трудно, так как корректура с поправками Тургенева также не сохранилась. Можно утверждать, однако, что она не была простой копией чернового автографа. Сравнительным изучением текстов черновой рукописи и журнальной публикации «Накануне» установлены обильные разночтения, свидетельствующие о непрекращавшейся работе Тургенева над романом вплоть до самого момента его появления на страницах «Русского вестника»[222].
При подготовке журнальной публикации романа Тургенев опустил несколько небольших сцен, в которых был очерчен некто Петр Николаевич, обязанный Инсарову «своим спасением». Косвенная характеристика высоких человеческих достоинств Инсарова, к которой сводилось назначение этих сцен, выглядела несколько навязчивой и сентиментальной, и Тургенев вынужден был отказаться от нее (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 8, с. 437–438).
В журнальной публикации Тургенев устранил также довольно подробное описание одного из свиданий Елены с нищей девочкой Катей. В черновом автографе последнее, что особенно запомнилось Елене из встреч с Катей, были ее слова: «меня зовут». Сказанные за несколько дней до смерти, они приобретали мистический смысловой оттенок. В результате сокращения текста последними оказались слова Кати о жизни «на всей божьей воле», выражавшие страстное стремление к свободе, созвучное основному настроению Елены (см. там же. с. 420).
Из чернового автографа в печатный текст не перешли ядовитые характеристики отца Елены. В гл. III чернового автографа он был охарактеризован как «не злой человек с маленьким умом, маленьким сердцем, мелко упрямый и тщеславный», смолоду привыкший призывать «камердинера свистом», жить «очень грязно» и есть «что попало» (см. там же, с. 415).
В черновом автографе содержится большая, несколько декларативная характеристика Елены в начале гл. VI, испещренная массой поправок и зачеркиваний (там же, с. 418–420). Но сокращения в других главах сопровождались рядом существенных добавлений в текст перед его журнальной публикацией, в которых отразилось намерение Тургенева резче подчеркнуть идейное содержание романа и прежде всего героическое начало в нем. В основном эти добавления сводятся к следующему. Находясь под обаянием личности Инсарова, Елена записывает в своем дневнике (гл. XVI): «Разговаривая с ним, я вдруг вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горевшей избы безногого старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, мамаша дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги поклониться. И у него было простое, даже глупое лицо, и он потом сделался пьяницей». В главе XII впервые появляется сентенция Шубина об Инсарове и его целях с полемическим противопоставлением их славянофильскому народолюбию: «Он с своею землею связан — не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся к народу: влейся, мол, в нас, живая вода! Зато и задача его легче, удобопонятнее: стоит только турок вытурить, велика штука!»[223] В главу XIV (после слов «Если бы вы знали, какой наш край благодатный!») Тургенев ввел рассказ Инсарова о положении болгарского народа под властью турок: «А между тем его топчут, его терзают» и т. д. кончая словами: «Я не могу говорить об этом хладнокровно». В печатном тексте противопоставление болгарского патриота-разночинца Инсарова дворянским интеллигентам Берсеневу и Шубину, в известной мере олицетворявшим передовую Россию, стало выглядеть более четким и последовательным, чем в черновом автографе. На вопрос: отчего Инсаров «не русский?» — в дневнике Елены дается многозначительный ответ: «Нет, он не мог бы быть русским» (гл. XVI). В этом отношении характерна и вставка в диалог между Берсеневым и Шубиным, заканчивающаяся признанием, что «в наши времена требуются герои другого калибра» (гл. XII). В связи с этим в главе XXX по сравнению с черновым автографом была усилена критика дворянской интеллигенции. Здесь (после слов: «…палки барабанные!») появилась ироническая шубинская характеристика «лишних людей» типа «Гамлета Щигровского уезда»: «А то вот еще какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили, щупают беспрестанно пульс каждому своему ощущению и докладывают самим себе: вот что я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное, дельное занятие!»
Подавляющее большинство вставок, появившихся в журнальном тексте «Накануне», являлось красноречивой иллюстрацией к характеристике романа, высказанной Тургеневым в письме к И. С. Аксакову от 13 (25) ноября 1859 г. «В основание моей повести, — писал Тургенев, — положена мысль о необходимости сознательно-героических натур (стало быть, тут речь не о народе) — для того, чтобы дело подвинулось вперед». Противопоставление Инсарова мыслящим русским людям в лице их представителей, Шубина и Берсенева, имело назидательный смысл, было проникнуто несвойственными предшествующему творчеству Тургенева откровенно дидактическими тенденциями. Оно основывалось на патриотическом стремлении средствами художественных образов способствовать объединению передовых сил русского общества для активной борьбы за общенациональное дело. Таким общенациональным делом в условиях начала шестидесятых годов была борьба за скорейшую ликвидацию крепостнических отношений. По убеждению Тургенева, успех этой борьбы всецело зависел от участия в ней «сознательно-героических» натур типа Инсарова, а не народа, еще не способного к самостоятельному решению больших общественно-политических задач. Свое отношение к людям, подобным Инсарову, Тургенев недвусмысленно высказал в речи «Гамлет и Дон-Кихот», напечатанной одновременно с романом и сразу же поставленной современниками в прямую связь с его замыслом (см. ниже). Говоря о Дон-Кихотах, противодействующих «враждебным человечеству силам <…>, т. е. притеснителям», Тургенев отмечал в этой речи: «Когда переведутся такие люди, пускай навсегда закроется книга истории. В ней нечего будет читать». О связи замысла образа Инсарова с идеями статьи «Гамлет и Дон-Кихот» см.: Бродский Н. Л. Тургенев в работе над романом «Накануне». — Свиток. М., 1922. Кн. 2, с. 81–86.
История текста большей части романов Тургенева после их первой публикации в известной степени была обусловлена критическими суждениями друзей писателя и откликами печати. Роман «Накануне» стоит в этом отношении несколько особняком. Опубликовав его в «Русском вестнике», Тургенев неоднократно возвращался к работе над текстом. Однако сводка многочисленных разночтений в прижизненных изданиях «Накануне» показывает, что в основном они носят стилистический характер. Отдельные отклонения от этой нормы далеко не всегда можно объяснить воздействием на автора извне. Тургенев с самого начала занял подчеркнуто независимую позицию в отношении критики, крайне скупо реагируя на ее претензии, подчас очень серьезные. Можно указать только на две поправки в тексте, сделанные, по всей вероятности, под влиянием критических отзывов.
Как известно, самым уязвимым местом романа «Накануне» Добролюбов считал бледность очертаний образа Инсарова. «Он, — писал Добролюбов о Тургеневе, — недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека <…> Гораздо менее человечные, даже просто фальшивые идеи, горячо проведенные в художественных образах, производили лихорадочное действие на общество; Карлы Мооры, Вертеры, Печорины вызывали толпу подражателей. Инсаров их не вызовет <…> его внутренний мир недоступен нам <…> Даже любовь его к Елене остается для нас не вполне раскрытою» (Добролюбов, т. II, стр. 226–227). Вместе с Добролюбовым неудовлетворенность этой особенностью разработки характера Инсарова выразило подавляющее большинство критиков того времени — независимо от их принадлежности к тому или иному общественно-политическому лагерю. Даже Н. Ф. Павлов, редактор газеты «Наше время», в которой было помещено несколько пространных отзывов о «Накануне», выдержанных в сугубо реакционном духе, писал по этому поводу, обращаясь, как и Добролюбов, к аналогиям из мировой литературы: «Дездемона тоже влюбляется в идею, в идею страданий, в идею спасения Венеции, но какое живое представление почти мечтательного события! Черный варвар прельщает милую венециянку, но он не молчит, как шут Инсаров, он рассказывает женщине подробно, с искренностью простого сына природы, о понесенных им бедствиях, о терновом пути, по которому он шел, раскрывает ей всю душу, все события своей жизни: она видит его труды, его подвиги, твердость его воли на деле, обыкновенного смертного в пустяках и чудесного человека, где чудо нужно, и нам становится понятно, что женское сердце пленяется идеей, что женщина, бросив отца, следует за черным варваром» (Наше время, 1860, № 17, 8 мая).
