постели, словно его что подбросило.
— Какая тебе еще неприятность нужна? — закричал он внезапно зазвеневшим голосом. — Пол-России с голода помирает, «Московские ведомости» торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь — шагу нам ступить некуда… а ему всё мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу… Басанова арестовали, — прибавил он, несколько понизив тон, — мне в библиотеке сказывали.
Остродумов и Машурина оба разом приподняли головы.
— Любезный друг, Алексей Дмитриевич, — начал Паклин, — ты взволнован — дело понятное… Да разве ты забыл, в какое время и в какой стране мы живем? Ведь у нас утопающий сам должен сочинить ту соломинку, за которую ему приходится ухватиться! Где уж тут миндальничать?! Надо, брат, чёрту в глаза уметь смотреть, а не раздражаться по-ребячьи…
— Ах, пожалуйста, пожалуйста! — перебил тоскливо Нежданов и даже сморщился, славно от боли. — Ты, известное дело, энергический мужчина — ты ничего и никого не боишься…
— Я-то никого не боюсь?! — начал было Паклин.
— Кто только мог выдать Басанова? — продолжал Нежданов, — не понимаю!
— А известное дело — приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро! Был у меня, например, приятель — и, казалось, хороший человек: так обо мне заботился, о моей репутации! Бывало, смотришь: идет ко мне… «Представьте, кричит, какую об вас глупую клевету распустили: уверяют, что вы вашего родного дядюшку отравили, что вас ввели в один дом, а вы сейчас к хозяйке сели спиной — и так весь вечер и просидели! И уж плакала она, плакала от обиды! Ведь этакая чепуха! этакая нелепица! Какие дураки могут этому поверить!» — И что же? Год спустя рассорился я с этим самым приятелем… И пишет он мне в своем прощальном письме: «Вы, который уморили своего дядю! Вы, который не устыдились оскорбить почтенную даму, севши к ней спиной!..» — и т. д. и т. д. — Вот каковы приятели!
Остродумов переглянулся с Машуриной.
— Алексей Дмитриевич! — брякнул он своим тяжелым басом, — он явно желал прекратить возникавшее бесполезное словоизвержение, — от Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.
Нежданов слегка дрогнул и потупился.
— Что он пишет? — спросил он наконец.
— Да вот… нам вот с ней… — Остродумов указал бровями на Машурину, — ехать надо.
— Как? и ее зовут?
— Зовут и ее.
— За чем же дело стало?
— Да известно за чем… за деньгами.
Нежданов поднялся с кровати и подошел к окну.
— Много нужно?
— Пятьдесят рублей… Меньше нельзя.
Нежданов помолчал.
— У меня теперь их нет, — прошептал он наконец, постукивая пальцами по стеклу, — но… я могу достать. Я достану. Письмо у тебя?
— Письмо-то? Оно… то есть… конечно…
— Да что вы всё от меня хоронитесь? — воскликнул Паклин. — Неужто я не заслужил вашего доверия? Если бы я даже не вполне сочувствовал… тому, что вы предпринимаете, — неужто же вы полагаете, что я в состоянии изменить или разболтать?
— Без умысла… пожалуй! — пробасил Остродумов.
— Ни с умыслом, ни без умысла! Вот г-жа Машурина глядит на меня и улыбается… а я скажу…
— Я нисколько не улыбаюсь, — окрысилась Машурина.
— А я скажу, — продолжал Паклин, — что у вас, господа, чутья нет; что вы не умеете различить, кто ваши настоящие друзья! Человек смеется — вы и думаете: он несерьезный…
— А то небось нет? — вторично окрысилась Машурина.
— Вы вот, например, — подхватил с новой силой Паклин, на этот раз даже не возражая Машуриной, — вы нуждаетесь в деньгах… а у Нежданова их теперь нет… Так я могу дать.
Нежданов быстро отвернулся от окна.
— Нет… нет… это к чему же? Я достану… Я возьму часть пенсии вперед… Помнится, они остались мне должны. А вот что, Остродумов: покажи-ка письмо.
Остродумов остался сперва некоторое время неподвижным, потом осмотрелся кругом, потом встал, нагнулся всем телом и, засучив панталоны, вытащил из-за голенища сапога тщательно сложенный клочок синей бумаги; вытащив этот клочок, неизвестно зачем подул на него и подал Нежданову.
Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и передал Машуриной. Та сперва встала со стула, потом тоже прочла и возвратила бумажку Нежданову, хотя Паклин протягивал за нею руку. Нежданов пожал плечом и передал таинственное письмо Паклину. Паклин в свою очередь пробежал глазами бумажку и, многозначительно сжав губы, торжественно и тихо положил ее на стол. Тогда Остродумов взял ее, зажег большую спичку, распространившую сильный запах серы, и сперва высоко поднял бумажку над головою, как бы показывая ее всем присутствовавшим, сжег ее дотла на спичке, не щадя своих пальцев, и бросил пепел в печку. Никто не произнес слова, никто даже не пошевелился в течение этой операции. Глаза у всех были опущены. Остродумов имел вид сосредоточенный и дельный, лицо Нежданова казалось злым, в Паклине проявилось напряжение; Машурина — священнодействовала.
Так прошло минуты две… Потом всем стало немного неловко. Паклин первый почувствовал необходимость нарушить безмолвие.
— Так что же? — начал он. — Принимается моя жертва на алтарь отечества или нет? Позволяется мне поднести если не все пятьдесят, то хоть двадцать пять или тридцать рублей на общее дело?
Нежданов вдруг вспыхнул весь. Казалось, в нем накипела досада… Торжественное сжигание письма ее не уменьшило — она ждала только предлога, чтобы вырваться наружу.
— Я уже сказал тебе, что это не нужно, не нужно… не нужно! Я этого не допущу и не приму. Я достану деньги, я сейчас же их достану. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи!
— Ну, брат, — промолвил Паклин, — я вижу: ты хоть и революционер, а не демократ!
— Скажи прямо, что я аристократ!
— Да ты и точно аристократ… до некоторой степени.
Нежданов принужденно засмеялся.
— То есть ты хочешь намекнуть на то, что я незаконный сын. Напрасно трудишься, любезный… Я и без тебя этого не забываю.
Паклин всплеснул руками.
— Алеша, помилуй, что с тобою! Как можно так понимать мои слова! Я не узнаю тебя сегодня. — Нежданов сделал нетерпеливое движение головой и плечами. — Арест Басанова тебя расстроил, но ведь он сам так неосторожно вел себя…
— Он не скрывал своих убеждений, — сумрачно вмешалась Машурина, — не нам его осуждать!
— Да; только ему следовало бы тоже подумать о других, которых он теперь скомпрометировать может.
— Почему вы так о нем полагаете?.. — загудел в свою очередь Остродумов. — Басанов человек с характером твердым; он никого не выдаст. А что до осторожности… знаете что? Не всякому дано быть осторожным, г-н Паклин!
Паклин обиделся и хотел было возразить, но Нежданов остановил его.
— Господа! — воскликнул он, — сделайте одолжение, бросимте на время политику!
Наступило молчание.
— Я сегодня встретил Скоропихина, — заговорил наконец Паклин, — нашего всероссийского критика, и эстетика, и энтузиаста. Что за несносное создание! Вечно закипает и шипит, ни дать ни взять бутылка дрянных кислых щей… Половой на бегу заткнул ее пальцем вместо пробки, в горлышке застрял пухлый изюм — она всё брызжет и свистит, а как вылетит из нее вся пена — на дне остается всего несколько капель прескверной жидкости, которая не только не утоляет ничьей жажды, но причиняет одну лишь резь… Превредный для молодых людей индивидуй!
Сравнение, употребленное Паклиным, хотя верное и меткое, не вызвало улыбки ни на чьем лице. Один Остродумов заметил, что о молодых людях, которые способны интересоваться эстетикой, жалеть нечего, даже если Скоропихин и собьет их с толку.
— Но помилуйте, постойте, — воскликнул с жаром Паклин, — он тем более горячился, чем менее встречал себе сочувствия, — тут вопрос, положим, не политический, но все-таки важный. Послушать Скоропихина, всякое старое художественное произведение уж по тому самому не годится никуда, что оно старо… Да в таком случае художество, искусство вообще — не что иное, как мода, и говорить серьезно о нем не стоит! Если в нем нет ничего незыблемого, вечного — так чёрт с ним! В науке, в математике, например: не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? Вы готовы признать их авторитет, а Рафаэль или Моцарт — дураки? И ваша гордость возмущается против их авторитета? Законы искусства труднее уловить, чем законы науки… согласен; но они существуют — и кто их не видит, тот слепец; добровольный или недобровольный — всё равно!
Паклин умолк… и никто ничего не промолвил, точно все в рот воды набрали — точно всем было немножко совестно за него. Один Остродумов проворчал:
— И всё-таки я тех молодых людей, которых сбивает Скоропихин, нисколько не жалею.
«А ну вас с богом! — подумал Паклин. — Уйду!»
Он пришел было к Нежданову с тем, чтобы сообщить ему свои соображения насчет доставки «Полярной звезды» из-за границы («Колокол» уже не существовал), но разговор принял такой оборот, что лучше было и не поднимать этого вопроса. Паклин уже взялся за шапку; как вдруг, без всякого предварительного шума и стука, в передней раздался удивительно приятный, мужественный и сочный баритон, от самого звука которого веяло чем-то необыкновенно благородным, благовоспитанным и даже благоуханным.
Все переглянулись в изумлении.
— Дома господин Нежданов? — повторил баритон.
— Дома, — отвечал наконец Нежданов.
Дверь отворилась скромно и плавно, и, медленно снимая вылощенную шляпу с благообразной, коротко остриженной головы, в комнату вошел мужчина лет под сорок, высокого росту, стройный и величавый. Одетый в прекраснейшее драповое пальто с превосходнейшим бобровым воротником, хотя апрель месяц уже близился к концу, он поразил всех — Нежданова, Паклина, даже Машурину… даже Остродумова! — изящной самоуверенностью осанки и ласковым спокойствием привета. Все невольно поднялись при его появлении.
III
Изящный мужчина подошел к Нежданову и, благосклонно осклабясь, проговорил:
— Я уже имел удовольствие встретиться и даже беседовать с вами, г-н Нежданов, третьего дня, если изволите припомнить, — в театре. (Посетитель остановился, как бы выжидая; Нежданов слегка кивнул головою и покраснел.) Да!.. а сегодня я явился к вам вследствие объявления, помещенного вами в газетах… Я бы желал переговорить с вами, если только не стесню господ присутствующих (посетитель поклонился Машуриной и повел рукой, облеченной в сероватую шведскую перчатку, в направлении Паклина и Остродумова) и не помешаю им…
— Нет… отчего же… — отвечал не без некоторого труда Нежданов. — Эти господа позволят… Не угодно ли вам присесть?
Посетитель приятно перегнул стан и, любезно взявшись за спинку стула, приблизил его к себе, но не сел, — так как все в комнате стояли,
