правителю. О, он шутить не любит! Не-хе-хет!
Калломейцев опустился на кресло, скрестил ноги и начал медленно стаскивать свою левую перчатку.
— Вот нам бы здесь, в нашей губернии, такого Михаила!
— А что? Вы разве чем недовольны?
Калломейцев наморщил нос.
— Да всё это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает… лишние мысли (Калломейцев поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки)… и несбыточные надежды (Калломейцев подул себе на руку). Я говорил об этом в Петербурге… mais, bah![11]Ветер не туда тянет. Даже супруг ваш… представьте! Впрочем он известный либерал!
Сипягина выпрямилась на диванчике.
— Как? И вы, мсьё Калломейцев, вы делаете оппозицию правительству?
— Я? Оппозицию? Никогда! Ни за что! Mais j’ai mon franc parler[12]. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!
— А я так напротив: не критикую — и не покоряюсь.
— Ah! mais c’est un mot![13] Я, если позволите, сообщу ваше замечание моему другу — Ladislas, vous savez[14], он собирается написать роман из большого света и уже прочел мне несколько глав. Это будет прелесть! Nous aurons enfin le grand monde russe peint par lui-même[15].
— Где это появится?
— Конечно, в «Русском вестнике». Это наша «Revue des Deux Mondes». Я вот вижу, вы ее читаете.
— Да; но, знаете ли, она очень скучна становится.
— Может быть… может быть… И «Русский вестник», пожалуй, тоже — с некоторых пор, говоря современным языком, — крошечку подгулял.
Калломейцев засмеялся во весь рот; ему показалось, что это очень забавно сказать «подгулял» да еще «крошечку».
— Mais c’est un journal qui se respecte[16], — продолжал он. — А это главное. Я, доложу вам, я… русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь всё какие-то разночинцы фигюрируют. Дошли наконец до того, что героиня романа — кухарка, простая кухарка, parole d’honneur![17]Но роман Ладисласа я прочту непременно. Il y aura le petit mot pour rire…[18] и направление! направление! Нигилисты будут посрамлены — в этом мне порукой образ мыслей Ладисласа, qui est très correct[19].
— Но не его прошедшее, — заметила Сипягина.
— Ah! jetons un voile sur les erreurs de sa jeunesse![20] — воскликнул Калломейцев и стащил правую перчатку.
Г-жа Сипягина опять слегка прищурилась. Она немного кокетничала своими удивительными глазами.
— Семен Петрович, — промолвила она, — позвольте вас спросить, зачем вы это, говоря по-русски, употребляете так много французских слов? Мне кажется, что… извините меня… это устарелая манера.
— Зачем? зачем? Не все же так отлично владеют родным наречьем, как, например, вы. Что касается до меня, то я признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык… разве он существует? Ну, например, как бы вы перевели мое восклицание de tout à l’heure: «C’est un mot?!»[21] — Это слово?! Помилуйте!
— Я бы сказала: это — удачное слово.
Калломейцев засмеялся.
— «Удачное слово»! Валентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут… семинарией сейчас запахло… Всякая соль исчезла…
— Ну, вы меня не переубедите. Да что же это Марианна?! — Она позвонила в колокольчик; вошел казачок.
— Я велела попросить Марианну Викентьевну сойти в гостиную. Разве ей не доложили?
Казачок не успел ответить, как за его спиной на пороге двери появилась молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок, Марианна Викентьевна Синецкая, племянница Сипягина по матери.
VI
— Извините меня, Валентина Михайловна, — сказала она, приблизившись к Сипягиной, — я была занята и замешкалась.
Потом она поклонилась Калломейцеву и, отойдя немного в сторону, села на маленькое патэ, в соседстве попугайчика, который, как только увидел ее, захлопал крыльями и потянулся к ней.
— Зачем же это ты так далеко села, Марианна, — заметила Сипягина, проводив ее глазами до самого патэ. — Тебе хочется быть поближе к твоему маленькому другу? Представьте, Семен Петрович, — обратилась она к Калломейцеву, — попугайчик этот просто влюблен в нашу Марианну…
— Это меня не удивляет!
— Вот это удивительно! Вы его, должно быть, дразните?
— Никогда; напротив. Я его сахаром кормлю. Только он из рук моих ничего не берет. Нет… это симпатия… и антипатия…
Марианна исподлобья глянула на Сипягину… и Сипягина глянула на нее.
Эти две женщины не любили друг друга.
В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти «дурнушкой». Лицо она имела круглое, нос большой, орлиный, серые, тоже большие и очень светлые глаза, тонкие брови, тонкие губы. Она стригла свои русые густые волосы и смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у ней были крошечные; ее крепко и гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки XVI века; двигалась она стройно и легко.
Положение Синецкой в доме Сипягиных было довольно тяжелое. Ее отец, очень умный и бойкий человек полупольского происхождения, дослужился генеральского чина, но сорвался вдруг, уличенный в громадной казенной краже; его судили… осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь. Потом простили… вернули; но он не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности. Его жена, родная сестра Сипягина, мать Марианны (кроме ее, у нее не было детей), не перенесла удара, разгромившего всё ее благосостояние, и умерла вскоре после мужа. Дядя Сипягин приютил Марианну у себя в доме. Но жить в зависимости было ей тошно; она рвалась на волю всеми силами неподатливой души — и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой и безбожницей; с своей стороны, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий.
— Антипатия, — повторил Калломейцев, — да, это странная вещь. Всем, например, известно, что я глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова; а поповскую косичку, пучок — видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!
Калломейцев при этом даже представил, поднявши раза два сжатую руку, как у него в груди закипает.
— Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович, — заметила Марианна, — я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня.
Сипягина медленно приподняла брови и преклонила голову, как бы удивляясь той развязности, с которой нынешние молодые девушки вступают в разговор, а Калломейцев снисходительно осклабился.
— Конечно, — промолвил он, — я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае… ваш пример мог бы меня… меня… конвертировать![22]
Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.
— Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, — вмешалась Сипягина, — и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже… Не правда ли, Марианна?
Всё это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.
— Да, тетушка, — отвечала она, — я читаю всё, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.
— Что значит молодость! — обратилась Сипягина к Калломейцеву, — вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?
Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.
— Марианна Викентьевна, — начал он, — исполнена еще тем идеализмом… тем романтизмом юности… который… со временем…
— Впрочем, я клевещу на себя, — перебила его Сипягина, — вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.
— И я всем этим интересуюсь, — поспешно воскликнул Калломейцев, — только я запретил бы об этом говорить!
— Запретили бы об этом говорить? — переспросила Марианна.
— Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю… но говорить… тссс! — Он поднес палец к губам. — Во всяком случае печатно говорить запретил бы! безусловно!
Сипягина засмеялась.
— Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?
— А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они… первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.
Сипягина еще пуще засмеялась.
— Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем…
— Жако́, жако́, жако́, — затрещал попугай.
Валентина Михайловна махнула на него платком.
— Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.
Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.
— Да, — продолжала Сипягина, — Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка… жилка… трибуна.
— C’est parce qu’il est orateur![23] — сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. — Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну, и блестеть привык… ses propres paroles le grisent…[24], a к тому же и желание популярности… Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh?[25]
Сипягина повела глазами на Марианну.
— Я ничего не заметила, — промолвила она после небольшого молчания.
— Да, — продолжал задумчивым тоном Калломейцев, — его немножко обошли на Святой.
Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.
Калломейцев улыбнулся и прищурился: «Я, мол, понял».
— Марианна Викентьевна! — воскликнул он вдруг, без нужды громко, — вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?
Марианна отвернулась от клетки.
— И это вас интересует, Семен Петрович?
— Конечно; очень даже интересует.
— Вы бы этого не запретили?
— Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства — и с надзором за духовенством — сам бы заводил!
— Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом всё так дурно шло. Да и какая школа летом!
Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.
— Ты не довольно подготовлена? — спросила Сипягина с ироническим трепетанием в голосе.
— Как! — снова воскликнул Калломейцев. — Что я слышу!! О боги! Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, — нужна подготовка?
Но в эту минуту в гостиную с криком: «Мама, мама! папа́ едет!» — вбежал Коля, а вслед за ним, переваливаясь на толстых ножках, появилась седовласая дама в чепце и желтой шали и тоже объявила, что Боренька сейчас будет!
Эта дама была тетка Сипягина, Анна Захаровна по имени. Все находившиеся в гостиной лица
