одним всеобщим явлением на Руси… А впрочем, вот они, эти стихи.
Сон
Давненько не бывал я в стороне родной…
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой
— Строения без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый…
Народ наш вольным стал; и вольная рука
Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
Все, все по-прежнему… И только лишь в одном
Европу, Азию, весь свет мы перегнали…
Нет! Никогда еще таким ужасным сном
Мои любезные соотчичи не спали!
Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя…
Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
— Под снежным холодом и на припеке зноя!
— И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
Мертво спят мужики: жнут, пашут — спят; молотят —
Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья…
Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!
Один царев кабак — тот не смыкает глаз;
И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: «молотят — колотят…», да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.
P. S. Да, наш народ спит… Но, мне сдается, если что его разбудит — это будет не то, что мы думаем».
Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: «Ну — теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!» — лег на постель… но сон долго бежал его глаз.
На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.
— Знаешь что, Алеша: говорят, в Т… м уезде — близко отсюда — уже началось!
— Как? Что началось? Кто это говорит?
— Павел. Говорят, крестьяне поднимаются — не хотят платить податей, собираются толпами.
— Ты сама это слышала?
— Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.
Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.
— В Т… м уезде беспокойно, это верно! — промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. — Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.
Нежданов взялся за шапку.
— Куда ты? — спросила Марианна.
— Да… туда, — отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. — В Т. ий уезд.
— Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.
— Это не женское дело, — сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.
— Нет… нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса… И я иду с тобой.
— Я не трус, — так же сумрачно промолвил Нежданов.
— Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.
Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: «Эге-ге!» — и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.
Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка… Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его «уравновешенная» душа.
— Маркелов таки не выдержал, — начал он. — Это может кончиться худо; для него, во-первых… ну, и для других.
— Я хочу пойти посмотреть, что там такое… — промолвил Нежданов.
— И я, — прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.
Соломин медленно обратился к ней.
— Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя — и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет… и то немножко! — а вы-то зачем?
— Я не хочу отстать от него.
— Вы его свяжете.
Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.
— Но если будет опасность? — спросила она.
Соломин улыбнулся.
— Не бойтесь… когда будет опаспость — я вас пущу.
Марианна молча сняла платок с головы — и села.
Тогда Соломин обратился к Нежданову.
— А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?
— Да.
— Да — наверное?
— Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!
Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты и побежал вперед по лестнице, стуча коваными подковами сапогов. Он должен был подвезти Нежданова.
Соломин подсел к Марианне.
— Вы слышали последние слова Нежданова?
— Да; он досадует, что я слушаюсь вас больше, чем его. И ведь это правда. Я люблю его, а слушаюсь вас. Он мне дороже… а вы мне ближе.
Соломин осторожно поласкал своей рукой ее руку.
— Эта история… очень неприятная, — промолвил он наконец. — Если Маркелов в ней замешан — он погиб.
Марианна вздрогнула.
— Погиб?
— Да. Он ничего не делает вполовину — и не прячется за других.
— Погиб! — шепнула Марианна снова, и слезы побежали по ее лицу. — Ах, Василий Федотыч! мне очень жаль его. Но почему же он не может восторжествовать? Почему он должен непременно погибнуть?
— Потому, Марианна, что в подобных предприятиях первые всегда погибают, даже если они удаются… А в этом деле, что он затеял, не только первые и вторые погибнут — но и десятые… и двадцатые…
— Так мы и не дождемся?
— Того, что вы думаете? — Никогда. Глазами мы этого не увидим; вот этими, живыми глазами. Ну — духовными… это другое дело. Любуйся хоть теперь, сейчас. Тут контроля нет.
— Так зачем же вы, Соломин…
— Что?
— Зачем вы идете по этой дороге?
— Потому что нет другой. — То есть, собственно, цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая.
— Бедный Сергей Михайлович! — уныло промолвила Марианна. Соломин опять осторожно поласкал ее.
— Ну, полноте; еще нет ничего верного. Посмотрим, какие известия привезет Павел. В нашем… звании надо быть твердым. Англичане говорят: «Never say die». Хорошая поговорка. Лучше русской: «Пришла беда, растворяй ворота!» Заранее горевать нечего. Соломин поднялся со стула.
— А место, которое вы хотели мне достать? — спросила вдруг Марианна. Слезы блестели еще у ней на щеках, но в глазах уже не было печали…
Соломин сел опять…
— Разве вам так хочется поскорей уехать отсюда?
— О нет! Но я желала бы быть полезной.
— Марианна, вы очень полезны и здесь. Не покидайте нас, подождите. Чего вам? — спросил Соломин вошедшую Татьяну. (Он говорил «ты» одному Павлу — и то потому, что тот был бы слишком несчастлив, если б Соломин вздумал говорить ему «вы».)
— Да тут какой-то женский пол спрашивает Алексея Дмитрича, — отвечала Татьяна, посмеиваясь и разводя руками, — я было сказала, что его нет у нас, совсем нету. Мы, мол, и не знаем, что за человек такой? Но тут он…
— Да кто — он?
— Да самый этот женский пол. Взял да написал свое имя на этой вот бумаге и говорит, чтобы я показала и что его пустят; и что, если точно Алексея Дмитрича дома нет, так он и подождать может. На бумаге стояло крупными буквами: М_а_ш_у_р_и_н_а.
— Впустите, — сказал Соломин. — Вас, Марианна, не стеснит, если она сюда войдет? Она тоже — из наших.
— Нисколько, помилуйте.
Через несколько мгновений на пороге показалась Машурина — в том же самом платье, в каком мы ее видели в начале первой главы.
XXXI
— Нежданова нет дома? — спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. — Здравствуйте, Соломин! — На Марианну она только кинула косвенный взгляд.
— Он скоро вернется, — отвечал Соломин. — Но позвольте спросить, от кого вы узнали…
— От Маркелова. Впрочем, оно и в городе… двум-трем лицам уже известно.
— В самом деле?
— Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.
— Вот-те и переодевания! — проворчал Соломин. — Позвольте вас познакомить, — прибавил он громко. — Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.
Машурина слегка кивнула головою и села.
— У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.
— Какой? И от кого?
— От известного вам лица… Что, у вас… все готово?
— Ничего у меня не готово.
Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.
— Ничего?
— Ничего.
— Решительно ничего.
— Так и сказать?
— Так и скажите.
Машурина подумала и вынула папироску из кармана.
— Огня можно?
— Вот вам спичка.
Машурина закурила свою папироску.
— «Они» другого ждали, — начала она. — Да и кругом — не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.
— Куда же вы едете?
— А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и «чужая» сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)
— А Остродумов где? С вами?
— Нет. Он тут близко… застрял. Да этот отзовется. Пимен — не пропадет. Беспокоиться нечего.
— Вы как сюда приехали?
— На телеге… А то как? Дайте-ка еще спичку…
Соломин подал ей зажженную спичку…
— Василий Федотыч! — прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. — Пожалуйте!
— Кто там? Чего нужно?
— Пожалуйте, — повторил голос внушительно и настойчиво. — Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.
Соломин извинился, встал и вышел.
Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.
— Простите меня, — промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, — я простая, не умею… этак. Не сердитесь; коли хотите — не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?
Марианна несколько изумилась, однако промолвила:
— Я.
— С Неждановым?
— Ну да.
— Позвольте… дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.
Марианна пожала руку Машуриной.
— А вы коротко знаете Нежданова?
— Я его знаю. Я в Петербурге
