может быть. Попроси его в кабинет. — Борис Андреич встал. — Pardon, ma bonne. Сыграйте пока в экарте. Или подождите меня… я скоро вернусь.
— Nous causerons… allez! — промолвил Калломейцев.
Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижавшуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду. «Господи! Какая несчастная пигалица! — подумал он, — да еще, кажется, хромает!»
— Садитесь, — промолвил он громко, пуская в ход свои благосклоннейшие баритонные ноты, приятно подергивая назад закинутой головкой и садясь прежде гостя. — Вы, я полагаю, устали с дороги; садитесь и объяснитесь: какое такое важное дело привело вас ко мне столь поздно?
— Я, ваше превосходительство, — начал Паклин, осторожно опускаясь на кресло, — позволил себе явиться к вам…
— Погодите, погодите, — перебил его Сипягин. — Я вас вижу не в первый раз. Я никогда не забываю ни одного лица, с которым мне случилось встретиться; я помню все. А… а… а… Собственно… где я вас встретил?
— Вы, ваше превосходительство, не ошибаетесь. Я имел честь встретиться с вами в Петербурге, у одного человека, который… который с тех пор… к сожалению… возбудил ваше негодование…
Сипягин быстро поднялся с кресла.
— У господина Нежданова! Я вспоминаю теперь. Уж не от него ли вы приехали?
— Никак нет, ваше превосходительство; напротив… я…
Сипягин снова сел.
— И хорошо сделали. Потому что я в таком случае попросил бы вас немедленно удалиться. Никакого посредника между мною и господином Неждановым я допустить не могу. Господин Нежданов нанес мне одно из тех оскорблений, которые не забываются… Я выше мести; но ни о нем я не хочу ничего знать, ни о той девице — впрочем, более развращенной умом, нежели сердцем (эту фразу Сипягин повторял чуть не в тридцатый раз после бегства Марианны), — которая решилась покинуть кров дома, ее приютившего, чтобы сделаться любовницей безродного проходимца! Довольно с них того, что я их забываю!
При этом последнем слове Сипягин двинул кистью руки прочь от себя, снизу вверх.
— Ваше превосходительство, я уже доложил вам, что я явился сюда не от их имени; хотя все-таки могу, между прочим, сообщить вашему превосходительству, что они уже сочетались узами законного брака… («А! все равно! — подумал Паклин, — я сказал, что совру… вот и соврал. Куда ни шло!»)
Сипягин поерзал затылком по спинке кресла вправо и влево.
— Это меня нисколько не интересует, милостивый государь. Одним глупым браком на свете больше — вот и все. Но какое же то самонужнейшее дело, которому я обязан удовольствием вашего посещения?
«А! проклятый директор департамента! — снова подумал Паклин. — Будет тебе ломаться, английская морда!»
— Брат вашей супруги, — промолвил он громко, — господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, — и сидит взаперти в губернаторском доме.
Сипягин вскочил во второй раз.
— Что… что вы сказали? — залепетал он уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью.
— Я сказал, что ваш зять схвачен и сидит на цепи. Я, как только узнал об этом, взял лошадей и приехал вас предуведомить. Я полагал, что могу оказать этим некоторую услугу и вам и тому несчастному, которого вы можете спасти!
— Очень вам благодарен, — проговорил все тем же слабым голосом Сипягин — и, с размаху ударив ладонью по колокольчику в виде гриба, наполнил весь дом металлическим звоном стального тембра. — Очень вам благодарен, — повторил он уже более резко, — но знайте: человек, решившийся попрать все законы божеские и человеческие, будь он сто раз мне родственник, в моих глазах не есть несчастный: он — преступник!
— Изволите приказать?
— Карету! Сию минуту карету четверней! Я еду в город. Филипп и Степан со мною! — Лакей выскочил. — Да, сударь, мой зять есть преступник; и в город еду я не затем, чтобы его спасать! — О нет!
— Но, ваше превосходительство…
— Таковы мои правила, милостивый государь; и прошу меня возражениями не утруждать!
Сипягин принялся ходить взад и вперед по кабинету, а Паклин даже глаза вытаращил. «Фу ты, черт! — думал он, — да ведь про тебя говорили, что ты либерал?! А ты лев рыкающий!»
Дверь распахнулась — и проворными шагами вошли: сперва Валентина Михайловна, а за нею Калломейцев.
— Что это значит, Борис? Ты велел карету заложить? Ты едешь в город? Что случилось?
Сипягин приблизился к жене — и взял ее за правую руку, между локтем и кистью.
— Il faut vous armer de courage, ma chere. Вашего брата арестовали.
— Моего брата? Сережу? за что?
— Он проповедовал мужикам социалистические теории! (Калломейцев слабо взвизгнул.) Да! Он проповедовал им революцию, он пропагандировал! Они его схватили — и выдали. Теперь он сидит… в городе.
— Безумец! Но кто это сказал?..
— Вот господин… господин… как бишь его?.. Господин Конопатин привез эту весть.
Валентина Михайловна взглянула на Паклина. Тот уныло поклонился. («А баба какая знатная!» — подумалось ему. Даже в подобные трудные минуты… ах, как был доступен Паклин влиянию женской красоты!)
— И ты хочешь ехать в город — так поздно?
— Я еще застану губернатора на ногах.
— Я всегда предсказывал, что это так должно было кончиться, — вмешался Калломейцев. — Это не могло быть иначе! Но какие славные русские наши мужички! Чудо! Pardon, madame, c’est votre frere! Mais la verite avant tout!
— Неужели ты в самом деле хочешь ехать, Боря? — спросила Валентина Михайловна.
— Я убежден также, — продолжал Калломейцев, — что и тот, тот учитель, господин Нежданов, тут же замешан. J’en mettrais ma main au feu. Это все одна шайка! Его не схватили? Вы не знаете?
Сипягин опять двинул кистью руки.
— Не знаю — и не желаю знать! Кстати, — прибавил он, обращаясь к жене, — il parait, qu’ils sont maries.
— Кто это сказал? Тот же господин? — Валентина Михайловна опять посмотрела на Паклина, но прищурилась на этот раз.
— Да; тот же.
— В таком случае, — подхватил Калломейцев, — он непременно знает, где они. Вы знаете, где они? Знаете, где они? А? А? А? Знаете? — Калломейцев начал шмыгать перед Паклиным, как бы желая преградить ему дорогу, хотя тот и не изъявлял никакого поползновения бежать. — Да говорите же! Отвечайте! А? А? Знаете? Знаете?
— Хоть бы знал-с, — промолвил с досадой Паклин, — в нем желчь наконец шевельнулась и глазки его заблистали, — хоть бы знал-с, вам бы не сказал-с.
— О… о… о… — пробормотал Калломейцев. — Слышите… Слышите! Да этот тоже — этот тоже, должно быть, из их банды!
— Карета готова! — гаркнул вошедший лакей.
Сипягин схватил свою шляпу красивым, бойким жестом; но Валентина Михайловна так настойчиво стала его упрашивать остаться до завтрашнего утра; она представила ему такие убедительные доводы: и ночь-то на дворе, и в городе все будут спать, и он только расстроит свои нервы и простудиться может, — что Сипягин, наконец, согласился с нею; воскликнул:
— Повинуюсь! — и таким же красивым, но уже не бойким жестом поставил шляпу на стол.
— Карету отложить! — скомандовал он лакею, — но завтра ровно в шесть часов утра чтобы она была готова! Слышишь? Ступай! Стой! Экипаж господина… господина гостя отослать! Извозчику заплатить! А? Вы, кажется, что-то говорите, господин Конопатин? Я возьму вас завтра с собою, господии Конопатин! Что вы говорите? Я не слышу… Вы ведь пьете водку? Подай водки господину Конопатину! Нет? Не пьете? В таком случае… Федор! отведи их в зеленую комнату! Спокойной ночи, господин Коно…
Паклин вышел, наконец, из терпения.
— Паклин! — завопил он. — Моя фамилия: Паклин!
— Да… да; ну, да это все равно. Похоже, знаете. Какой у вас, однако, громкий голос при вашей сухощавой комплекции! До завтра, господин… Паклин… Так я теперь сказал? Simeon, vous viendrez avec nous?
— Je crois bien!
И Паклина отвели в зеленую комнату. И даже заперли его. Ложась спать, он слышал, как щелкнул ключ в звонком английском замке. Сильно он себя выбранил за свою «гениальную» мысль — и спал очень дурно.
На другое утро рано, в половине шестого, его пришли разбудить. Подали ему кофе; пока он пил — лакей, с пестрым аксельбантом на плече, ждал, держа поднос на руках и переминаясь ногами: «Поспешай, мол, — господа дожидаются». Потом его повели вниз. Карета уже стояла перед домом. Тут же стояла и коляска Калломейцева. Сипягин появился на крыльце, в камлотовой шинели с круглым воротником. Таких шинелей никто уже давно не носил, за исключением одного очень сановного лица, которому Сипягин старался прислуживать и подражать. В важных, официальных случаях он потому и надевал подобную шинель.
Сипягин довольно приветливо раскланялся с Паклиным — и, энергическим движением руки указав ему на карету, попросил его сесть в нее. — Господин Паклин, вы едете со мною, господин Паклин! Положите на козла саквояж господина Паклина! Я везу господина Паклина, — говорил он, напирая на слово: Паклин! — и на букву а! «Ты, мол, имеешь такое прозвище, да еще обижаешься, когда тебе его иначат? — Так вот же тебе! Кушай! Подавись!» Господин Паклин! Паклин! Звучно раздавалось злосчастное имя в свежем утреннем воздухе. Он был так свеж, что заставил вышедшего за Сипягиным Калломейцева несколько раз произнести по-французски: Brrr! brrr! brrr! — и плотнее завернуться в шинель, садясь в свою щегольскую коляску с откинутым верхом. (Бедный его друг, князь Михаил Сербский Обренович, увидев ее, купил себе точно такую же у Бендера… «Vous savez, Binder, le grand carrossier des Champs Elysees?»). Из-за полураскрытых ставен окна в спальне выглядывала, «в чепце, в ночном платочке», Валентина Михайловна.
Сипягин сел, сделал ей ручкой.
— Вам ловко, господин Паклин? Трогай!
— Je vous recommande mon frere! epargnez-le — послышался голос Валентины Михайловны.
— Soyez tranquille! — воскликнул Калломейцев, бойко взглянув на нее из-под околыша какой-то им самим сочиненной дорожной фуражки с кокардой… — C’est surtout l’autre qu’il faut pincer!
— Трогай! — повторил Сипягин. — Господин Паrлин, вам не холодно? Трогай!
Экипажи покатились.
Первые десять минут и Сипягин и Паклин безмолвствовали. Злополучный Силушка, в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке, казался еще мизернее на темно-синем фоне богатой шелковой материи, которою была обита внутренность кареты. Он молча оглядывал и тонкие голубые шторы, быстро взвивавшиеся от одного прикосновения пальца к пружине, и полость из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах, и вделанный
