своей глупой рожи не показывай у меня в палатке и оставь нас в покое; слышишь?
У Гиршеля засверкали глазки.
— А что? нравится вам?
— Ну, да.
— Красавица! такой нет красавицы нигде. А денег мне теперь пожалуете?
— Возьми, только слушай: уговор лучше денег. Приведи ее, да убирайся к черту. Я ее сам провожу домой.
— А нельзя, нельзя, никак нельзя-с, — торопливо возразил жид. — Ай, ай, никак нельзя-с. Я, пожалуй, буду ходить около палатки, ваше благородие; я, я, ваше благородие, отойду, пожалуй, немножко… я, ваше благородие, готов вам служить, я, пожалуй, отойду… что ж? я отойду.
— Ну, смотри же… Да приведи ее, слышишь?
— А ведь красавица? господин офицер, а? ваше благородие? красавица? а?
Гиршель нагибался и заглядывал мне. в глаза.
— Хороша.
— Ну, так дайте же мне еще червончик…
Я бросил ему червонец; мы разошлись.
День минул наконец. Настала ночь. Я долго сидел один в своей палатке. На дворе было неясно. В городе пробило два часа. Я начинал уже ругать жида… вдруг вошла Сара, одна. Я вскочил, обнял ее… прикоснулся губами до ее лица… Оно было холодно как лед. Я едва мог различить ее черты… Я усадил ее, стал перед ней на колени, брал ее руки, касался ее стана… Она молчала, не шевелилась и вдруг громко, судорожно зарыдала. Я напрасно старался успокоить, уговорить ее… Она плакала навзрыд… Я ласкал ее, утирая ее слезы; она по-прежнему не противилась, не отвечала на мои расспросы и плакала, плакала в три ручья. Сердце во мне перевернулось; я встал и вышел из палатки.
Гиршель точно из земли передо мною вынырнул.
— Гиршель, — сказал я ему, — вот тебе обещанные деньги. Уведи Сару.
Жид тотчас бросился к ней. Она перестала плакать и ухватилась за него.
— Прощай, Сара, — сказал я ей. — Бог с тобой, прощай. Когда-нибудь увидимся, в другое время.
Гиршель молчал и кланялся. Сара нагнулась, взяла мою руку, прижала ее к губам; я отвернулся…
Дней пять или шесть, господа, я все думал о моей жидовке. Гиршель не являлся, и никто не видал его в лагере. По ночам спал я довольно плохо: мне все мерещились черные влажные глаза, длинные ресницы; мои губы не могли забыть прикосновенья щеки, гладкой и свежей, как кожица сливы. Послали меня со взводом на фуражировку в отдаленную деревеньку. Пока мои солдаты шарили по домам, я остался на улице и не слезал с коня. Вдруг кто-то схватил меня за ногу…
— Боже мой, Сара!
Она была бледна и взволнована.
— Господин офицер, господин… помогите, спасите: солдаты нас обижают… Господин офицер… Она узнала меня и вспыхнула.
— А разве ты здесь живешь?
— Здесь.
— Где?
Сара указала мне на маленький старенький домик. Я дал лошади шпоры и поскакал. На дворе домика безобразная, растрепанная жидовка старалась вырвать из рук моего длинного вахмистра Силявки три курицы и утку. Он поднимал свою добычу выше головы и смеялся; курицы кудахтали, утка крякала… Другие два кирасира вьючили лошадей своих сеном, соломой, мучными кулями. В самом доме слышались малороссийские восклицания и ругательства… Я крикнул на своих и приказал им оставить жидов в покое, ничего не брать у них. Солдаты повиновались; вахмистр сел на свою гнедую кобылу Прозерпину, или, как он называл ее, «Прожерпылу», и выехал за мной на улицу.
— Ну что, — сказал я Саре, — довольна ты мной?. Она с улыбкой посмотрела на меня.
— Где ты пропадала все это время? ‘ Она опустила глаза.
— Я к вам завтра приду.:
— Вечером?
— Смотри же, не обмани меня.
— Нет… нет, не обману.
Я жадно глядел на нее. Днем она показалась мне еще прекраснее. Я помню, меня в особенности поразили янтарный, матовый цвет ее лица и синеватый отлив ее черных волос… Я нагнулся с лошади и крепко стиснул ее маленькую руку.
— Прощай, Сара… смотри, приходи же.
— Приду.
Она пошла домой; я приказал вахмистру догнать меня с командой — и поскакал.
На другой день я встал очень рано, оделся и вышел из палатки. Утро было чудесное; солнце только что подымалось, и на каждой былинке сверкал влажный багрянец. Я взошел на высокий бруствер и сел на краю амбразуры. Подо мной толстая чугунная пушка выставила в поле свое черное жерло. Я рассеянно смотрел во все стороны… и вдруг увидал шагах во ста скорченную фигуру в сером кафтане. Я узнал Гиршеля. Он долго стоял неподвижно на одном месте, потом вдруг отбежал немного в сторону, торопливо и боязливо оглянулся… крикнул, присел, осторожно вытянул шею и опять начал оглядываться и прислушиваться. Я очень ясно видел все его движенья. Он запустил руку за пазуху, достал клочок бумажки, карандаш и начал писать или чертить что-то. Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как заяц, внимательно рассматривал окрестность и как будто срисовывал наш лагерь. Он не раз прятал свою бумажку, щурил глаза, нюхал воздух и снова принимался за работу. Наконец жид присел на траву, снял башмак, запихал туда бумажку; но не успел он еще выпрямиться, как вдруг, шагах в десяти от него, из-за ската гласиса показалась усастая голова вахмистра Силявки и понемногу приподнялось от земли все длинное и неуклюжее его тело. Жид стоял к нему спиной. Силявка проворно подошел к нему и положил ему на плечо свою тяжелую лапу. Гиршеля скорчило. Он затрясся, как лист, и испустил болезненный, заячий крик. Силявка грозно заговорил с ним и схватил его за ворот. Я не мог слышать их разговора, но по отчаянным телодвижениям жида, по его умоляющему виду начал догадываться, в чем дело. Жид раза два бросался к ногам вахмистра, запустил руку в карман, вытащил разорванный клетчатый платок, развязал узел, достал червонец… Силявка с важностью принял подарок, но не переставал тащить жида за ворот. Гиршель рванулся и бросился в сторону; вахмистр пустился за ним в погоню. Жид бежал чрезвычайно проворно; его ноги, обутые в синие чулки, мелькали действительно весьма быстро; но Силявка после двух или трех «угонок» поймал присевшего жида, поднял и понес его на руках — прямо в лагерь. Я встал и пошел к нему навстречу.
— А! ваше благородие! — закричал Силявка, — лазутчика несу вам, лазутчика!.. — Пот градом катился с дюжего малоросса. — Да перестань же вертеться, чертов жид! да ну же… экой ты! не то придавлю, смотри!
Несчастный Гиршель слабо упирался локтями в грудь Силявки, слабо болтал ногами… Глаза его судорожно закатывались…
— Что такое? — спросил я Силявку.
— А вот что, ваше благородие: извольте-ка снять с его правой ноги башмак, мне неловко. — Он все еще держал жида на руках.
Я снял башмак, достал тщательно сложенную бумажку, развернул ее и увидел подробный рисунок нашего лагеря. На полях стояло множество заметок, писанных мелким почерком на жидовском языке.
Между тем Силявка поставил Гиршеля на ноги. Жид раскрыл глаза, увидел меня и бросился передо мной на колени.
Я молча показал ему бумажку.
— Это что?
— Это-так, господин офицер. Это я так. Так… — Голос его перервался.
— Ты лазутчик?
Он не понимал меня, бормотал несвязные слова, трепетно прикасался моих колен…
— Ты шпион?
— Ай! — крикнул он слабо и потряс головой. — Как можно? Я — никогда; я совсем нет. Не можно; не есть возможно. Я готов. Я — сейчас. Я дам денег… Я заплачу, — прошептал он и закрыл глаза.
Ермолка сдвинулась у него на затылок; рыжие, мокрые от холодного поту волосы повисли клочьями, губы посинели и судорожно кривились, брови болезненно сжались, щеки ввалились…
Солдаты нас обступили. Я сперва хотел было пугнуть порядком Гиршеля да приказать Силявке молчать, но теперь дело стало гласно и не могло миновать «сведения начальства».
— Веди его к генералу, — сказал я вахмистру.
— Господин офицер, ваше благородие! — закричал отчаянным голосом жид, я не виноват; не виноват… Прикажите выпустить меня, прикажите…
— А вот его превосходительство разберет, — проговорил Силявка. — Пойдем.
— Ваше благородие! — закричал мне жид вслед, — прикажите! помилуйте!
Крик его терзал меня. Я удвоил шаги.
Генерал наш был человек немецкого происхождения, честный и добрый, но строгий исполнитель правил службы. Я вошел в небольшой, наскоро выстроенный его домик и в немногих словах объяснил ему причину моего посещения. Я знал всю строгость военных постановлений и потому не произнес даже слова «лазутчик», а постарался представить все дело ничтожным и не стоящим внимания. Но, к несчастию Гиршеля, генерал испоянение долга ставил выше сострадания.
— Вы, молодой человек, — сказал он мне, — суть неопытный. Вы в воинском деле еще неопытны суть. Дело, о котором (генерал весьма любил слово: который) вы мае рапортовали, есть важное, весьма важное… А где же этот человек, который взят был? тот еврей? где же тот?
Я вышел из палатки и приказал ввести жида.
Ввели жида. Несчастный едва стоял на ногах.
— Да, — промолвил генерал, обратясь ко мне, — а где же план, который найден на сем человеке?
Я вручил ему бумажку. Генерал развернул ее, отодвинулся назад, прищурил глаза, нахмурил брови.
— Это уд-див-вит-тельно… — проговорил он с расстановкой. — Кто его арестовал?
— Я, ваше превосходительство! — резко брякнул Силявка.
— А! хорошо! хорошо!.. Ну, любезный мой, что ты скажешь в своем оправданье?
— Ва… ва… ваше превосходительство, — пролепетал Гиршель, — я… помилуйте… ваше превосходительство… не виноват… спросите, ваше превосходительство, господина офицера… Я фактор, ваше превосходительство, честный фактор.
— Его следует допросить, — проговорил генерал вполголоса, важно качнув головой. — Ну, как же ты это, братец?
— Не виноват, ваше превосходительство, не виноват.
— Однако же это есть невероятно. Ты, как по-русски говорится, поделом взят, то есть на самих делах!
— Позвольте сказать, ваше превосходительство: я не виноват.
— Ты рисовал план? ты есть шпион неприятельский?
— Не я! — крикнул внезапно Гиршель, — не я, ваше превосходительство!
Генерал посмотрел на Силявку.
— Да врет же он, ваше превосходительство. Господин офицер сам из его башмака грамоту достал.
Генерал посмотрел на меня. Я принужден был кивнуть головой.
— Ты, любезный мой, есть неприятельский лазутчик… любезный мой…
— Не я… не я… — шептал растерявшийся жид.
— Ты уже доставлял сему подобные сведения и прежде неприятелю? Признавайся…
— Как можно!
— Ты, любезный мой, меня не будешь обманывать. Ты лазутчик?
Жид закрыл глаза, тряхнул головой и поднял полы своего кафтана.
— Повесить его, — проговорил выразительно генерал после некоторого молчания, — сообразно законов. Где господин Феодор Шликельман?
Побежали за Шликельманом, генеральским адъютантом. Гиршель позеленел, раскрыл рот, выпучил глаза. Явился адъютант. Генерал отдал ему надлежащие приказания. Писарь показал на миг свое тощее рябое лицо.
