совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил», – самодовольно подумал он, наливая себе оставшееся вино из косушки; хотя вышло менее рюмки, но вино живительно согрело его и немного даже бросилось в голову.
«Je suis malade tout а fait, mais ce n’est pas trop mauvais d’être malade».[255]
– He пожелаете ли приобрести? – раздался подле него тихий женский голос.
Он поднял глаза и, к удивлению, увидел пред собою одну даму – une dame et elle en avait l’air[256] – лет уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в темненькое платье и с большим серым платком на плечах. В лице ее было нечто очень приветливое, немедленно понравившееся Степану Трофимовичу. Она только что сейчас воротилась в избу, в которой оставались ее вещи на лавке, подле самого того места, которое занял Степан Трофимович, – между прочим, портфель, на который, он помнил это, войдя, посмотрел с любопытством, и не очень большой клеенчатый мешок. Из этого-то мешка она вынула две красиво переплетенные книжки с вытесненными крестами на переплетах и поднесла их к Степану Трофимовичу.
– Eh… mais je crois que c’est l’Evangile;[257] с величайшим удовольствием… А, я теперь понимаю… Vous êtes ce qu’on appelle[258] книгоноша; я читал неоднократно… Полтинник?
– По тридцати пяти копеек, – ответила книгоноша.
– С величайшим удовольствием. Je n’ai rien contre l’Evangile, et…[259] Я давно уже хотел перечитать…
У него мелькнуло в ту минуту, что он не читал Евангелия по крайней мере лет тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него капельку лишь по Ренановой книге «Vie de Jésus».[260] Так как у него мелочи не было, то он и вытащил свои четыре десятирублевые билета – всё, что у него было. Хозяйка взялась разменять, и тут только он заметил, всмотревшись, что в избу набралось довольно народу и что все давно уже наблюдают его и, кажется, о нем говорят. Толковали тоже и о городском пожаре, более всех хозяин телеги с коровой, так как он только что вернулся из города. Говорили про поджог, про шпигулинских.
«Ведь вот ничего он не говорил со мной про пожар, когда вез меня, а обо всем говорил», – подумалось что-то Степану Трофимовичу.
– Батюшка, Степан Трофимович, вас ли я, сударь, вижу? Вот уж и не чаял совсем!.. Али не признали? – воскликнул один пожилой малый, с виду вроде старинного дворового, с бритою бородой и одетый в шинель с длинным откидным воротником.
Степан Трофимович испугался, услыхав свое имя.
– Извините, – пробормотал он, – я вас не совсем припоминаю…
– Запамятовали! Да ведь я Анисим, Анисим Иванов. Я у покойного господина Гаганова на службе состоял и вас, сударь, сколько раз с Варварой Петровной у покойницы Авдотьи Сергевны видывал. Я к вам от нее с книжками хаживал и конфеты вам петербургские от нее два раза приносил…
– Ах, да, помню тебя, Анисим, – улыбнулся Степан Трофимович. – Ты здесь и живешь?
– А подле Спасова-с, в В—м монастыре, в посаде у Марфы Сергевны, сестрицы Авдотьи Сергевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря проживают, а я при них-с; а теперь вот, изволите видеть, в губернию собрался, своих попроведать…
– Ну да, ну да.
– Вас увидав, обрадовался, милостивы до меня бывали-с, – восторженно улыбался Анисим. – Да куда ж вы, сударь, так это собрались, кажись, как бы одни-одинешеньки… Никогда, кажись, не выезжали одни-с?
Степан Трофимович пугливо посмотрел на него.
– Уж не к нам ли в Спасов-с?
– Да, я в Спасов. Il me semble que tout le monde va а Spassof…[261]
– Да уж не к Федору ли Матвеевичу? То-то вам обрадуются. Ведь уж как в старину уважали вас; теперь даже вспоминают неоднократно…
– Да, да, и к Федору Матвеевичу.
– Надо быть-с, надо быть-с. То-то мужики здесь дивятся, словно, сударь, вас на большой дороге будто бы пешком повстречали. Глупый они народ-с.
– Я… Я это… Я, знаешь, Анисим, я об заклад побился, как у англичан, что я дойду пешком, и я…
Пот пробивался у него на лбу и на висках.
– Надо быть-с, надо быть-с… – вслушивался с безжалостным любопытством Анисим. Но Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так сконфузился, что хотел было встать и уйти из избы. Но подали самовар, и в ту же минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего себя человека обратился он к ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.
Действительно, между мужиками поднималось недоумение:
«Что за человек? Нашли пешком на дороге, говорит, что учитель, одет как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от кого, и деньги имеет!» Начиналась было мысль возвестить по начальству – «так как при всем том в городе не совсем спокойно». Но Анисим всё это уладил в ту же минуту. Выйдя в сени, он сообщил всем, кто хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а сами здешние помещики были и живут уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого главного человека в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный. В клубе дворянском по серенькой и по радужной в один вечер оставляли, а чином советник, всё равно что военный подполковник, одним только чином ниже полного полковника будут. А что деньги имеют, так деньгам у них через полную генеральшу Ставрогину счету нет» и пр., и пр.
«Mais c’est une dame, et très comme il faut»,[262] – отдыхал от Анисимова нападения Степан Трофимович, с приятным любопытством наблюдая свою соседку книгоношу, пившую, впрочем, чай с блюдечка и вприкуску. «Се petit morceau de sucre ce n’est rien…[263] В ней есть нечто благородное и независимое и в то же время – тихое. Le comme il faut tout pur,[264] но только несколько в другом роде».
Он скоро узнал от нее, что она Софья Матвеевна Улитина и проживает собственно в К., имеет там сестру вдовую, из мещан; сама также вдова, а муж ее, подпоручик за выслугу из фельдфебелей, был убит в Севастополе.
– Но вы еще так молоды, vous n’avez pas trente ans.[265]
– Тридцать четыре-с, – улыбнулась Софья Матвеевна.
– Как, вы и по-французски понимаете?
– Немножко-с; я в благородном доме одном прожила после того четыре года и там от детей понаучилась.
Она рассказала, что, после мужа оставшись всего восемнадцати лет, находилась некоторое время в Севастополе «в сестрах», а потом жила по разным местам-с, а теперь вот ходит и Евангелие продает.
– Mais mon Dieu,[266] это не с вами ли у нас была в городе одна странная, очень даже странная история?
Она покраснела; оказалось, что с нею.
– Ces vauriens, ces malheureux!..[267] – начал было он задрожавшим от негодования голосом; болезненное и ненавистное воспоминание отозвалось в его сердце мучительно. На минуту он как бы забылся.
«Ба, да она опять ушла, – спохватился он, заметив, что ее уже опять нет подле. – Она часто выходит и чем-то занята; я замечаю, что даже встревожена… Bah, je deviens égoïste…[268]»
Он поднял глаза и опять увидал Анисима, но на этот раз уже в самой угрожающей обстановке. Вся изба была полна мужиками, и всех их притащил с собой, очевидно, Анисим. Тут был и хозяин избы, и мужик с коровой, какие-то еще два мужика (оказались извозчики), какой-то еще маленький полупьяный человек, одетый по-мужицки, а между тем бритый, похожий на пропившегося мещанина и более всех говоривший. И все-то они толковали о нем, о Степане Трофимовиче. Мужик с коровой стоял на своем, уверяя, что по берегу верст сорок крюку будет и что непременно надобно на праходе. Полупьяный мещанин и хозяин с жаром возражали:
– Потому, если, братец ты мой, их высокоблагородию, конечно, на праходе через озеро ближе будет; это как есть; да праход-то, по-теперешнему, пожалуй, и не подойдет.
– Доходит, доходит, еще неделю будет ходить, – более всех горячился Анисим.
– Так-то оно так! да неаккуратно приходит, потому время позднее, иной раз в Устьеве по три дня поджидают.
– Завтра будет, завтра к двум часам аккуратно придет. В Спасов еще до вечера аккуратно, сударь, прибудете, – лез из себя Анисим.
«Mais qu’est ce qu’il a cet homme»,[269] – трепетал Степан Трофимович, со страхом ожидая своей участи.
Выступили вперед и извозчики, стали рядиться; брали до Устьева три рубля. Остальные кричали, что не обидно будет, что это как есть цена и что отселева до Устьева всё лето за эту цену возили.
– Но… здесь тоже хорошо… И я не хочу, – прошамкал было Степан Трофимович.
– Хорошо, сударь, это вы справедливо, в Спасове у нас теперь куды хорошо, и Федор Матвеевич так вами будут обрадованы.
– Mon Dieu, mes amis,[270] всё это так для меня неожиданно.
Наконец-то воротилась Софья Матвеевна. Но она села на лавку такая убитая и печальная.
– Не быть мне в Спасове! – проговорила она хозяйке.
– Как, так и вы в Спасов? – встрепенулся Степан Трофимович.
Оказалось, что одна помещица, Надежда Егоровна Светлицына, велела ей еще вчера поджидать себя в Хатове и обещалась довезти до Спасова, да вот и не приехала.
– Что я буду теперь делать? – повторяла Софья Матвеевна.
– Mais, ma chère et nouvelle amie,[271] ведь и я вас тоже могу довезти, как и помещица, в это, как его, в эту деревню, куда я нанял, а завтра, – ну, а завтра мы вместе в Спасов.
– Да разве вы тоже в Спасов?
– Mais que faire, et je suis enchantè![272] Я вас с чрезвычайною радостью довезу; вон они хотят, я уже нанял… Я кого же из вас нанял? – ужасно захотел вдруг в Спасов Степан Трофимович.
Через четверть часа уже усаживались в крытую бричку: он очень оживленный и совершенно довольный; она с своим мешком и с благодарною улыбкой подле него. Подсаживал Анисим.
– Доброго пути, сударь, – хлопотал он изо всех сил около брички, – вот уж как были вами обрадованы!
– Прощай, прощай, друг мой, прощай.
– Федора Матвеича, сударь, увидите…
– Да, мой друг, да… Федора Петровича… только прощай.
II
– Видите, друг мой, вы позволите мне называть себя вашим другом, n’est-ce pas?[273] – торопливо начал Степан Трофимович, только что тронулась бричка. – Видите, я… J’aime le peuple, c’est indispensable, mais il me semble que je ne l’avais jamais vu de près. Stasie… cela va sans dire qu’elle est aussi du peuple… mais le vrai
