почти до кровомщения, хотя и видел ее в первый раз в жизни, а она равномерно его. Майор приходился ей родным дядей и встретил ее сегодня в первый раз после десяти лет. Когда вошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее были красны, как клюква: она только что разбранилась с дядей за убеждения по женскому вопросу.

II

Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все только их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.

– Ставрогин, хотите чаю?

– Дайте, – ответил тот.

– Ставрогину чаю, – скомандовала она разливательнице, – а вы хотите? (Это уж к Верховенскому.)

– Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок, у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.

– Как, и вы признаете именины? – засмеялась вдруг студентка. – Сейчас о том говорили.

– Старо, – проворчал гимназист с другого конца стола.

– Что такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бы самые невинные, а, напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, – мигом заявила студентка, так и дернувшись вперед со стула. – К тому же нет невинных предрассудков, – прибавила она с ожесточением.

– Я только хотел заявить, – заволновался гимназист ужасно, – что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие на предмет более нуждающийся…

– Слишком долго тянете, ничего не поймешь, – прокричала студентка.

– Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то…

– У вас никто не отнимает права вашего голоса, – резко оборвала уже сама хозяйка, – вас только приглашают не мямлить, потому что вас никто не может понять.

– Однако же позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я и не мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а скорее от избытка мыслей… – чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и окончательно спутался.

– Если не умеете говорить, то молчите, – хлопнула студентка.

Гимназист даже привскочил со стула.

– Я только хотел заявить, – прокричал он, весь горя от стыда и боясь осмотреться вокруг, – что вам только хотелось выскочить с вашим умом потому, что вошел господин Ставрогин, – вот что!

– Ваша мысль грязна и безнравственна и означает всё ничтожество вашего развития. Прошу более ко мне не относиться, – протрещала студентка.

– Ставрогин, – начала хозяйка, – до вас тут кричали сейчас о правах семейства, – вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И, уж конечно, не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?

– Как откуда могли взяться? – переспросил Ставрогин.

– То есть мы знаем, например, что предрассудок о боге произошел от грома и молнии, – вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, – слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?

– Это не совсем то же самое… – хотела было остановить хозяйка.

– Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, – отвечал Ставрогин.

– Как так? – дернулась вперед студентка.

Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и родственник майор.

– Вам бы писать водевили, – заметила хозяйка Ставрогину.

– Слишком не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, – отрезала в решительном негодовании студентка.

– А ты не выскакивай! – брякнул майор. – Ты барышня, тебе должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.

– Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.

– Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!

– Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит, вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты, если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.

– Вот все они так! – стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. – Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но, предупреждаю, – от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек – нет-с, это боль моя! Ты не вертись! – крикнул он студентке, которая порывалась со стула. – Нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.

– Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, – с негодованием проворчала хозяйка.

– Нет, уж я выскажу, – горячился майор, обращаясь к Ставрогину. – Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут, как мухи, – вот мое мнение. Весь их женский вопрос это – один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, – слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.

– Вы всё лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, – ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. – Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: «Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство». Это в десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь – вот вся разгадка вашего поколения.

– Дурында! – проговорил майор.

– А вы дурак.

– Ругайся!

– Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в бога не веруете, – пропищал с конца стола Липутин.

– Что ж, что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять надо. Я, еще в гусарах служа, насчет бога задумывался. Во всех стихах принято, что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера несколько пропадает.

– А не будет ли у вас карт? – зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к хозяйке.

– Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! – рванулась студентка, рдея в негодовании от слов майора.

– Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, – отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела на мужа.

Студентка подобралась:

– Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время тратится в безнравственных разговорах…

– Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! – тотчас же не вытерпел гимназист, как только начала студентка.

– Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.

– А я утверждаю, – остервенился тот, – что вы – приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна, – уже с Белинского всем в России известно.

– Кончится ли это когда-нибудь? – решительно проговорила madame Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.

– Господа, – возвысил вдруг голос Виргинский, – если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.

– Осмелюсь сделать один вопрос, – мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно сидевший хромой учитель, – я желал бы знать, составляем ли мы здесь, теперь, какое-нибудь заседание или просто мы собрание обыкновенных смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в неведении.

«Хитрый» вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и Ставрогина.

– Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: «Заседание мы или нет?» – проговорила madame Виргинская.

– Совершенно присоединяюсь к предложению, – отозвался Липутин, – хотя оно и несколько неопределенно.

– И я присоединяюсь, и я, – послышались голоса.

– И мне кажется, действительно будет более порядку, – скрепил Виргинский.

– Итак, на голоса! – объявила хозяйка. – Лямшин, прошу вас, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.

– Опять! – крикнул Лямшин. – Довольно я вам барабанил.

– Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным делу?

– Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша