ОТ АВТОРА

Я прошу извинения у моих читателей , что на сей раз вместо «Дневника» в обычной его форме

даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью бо́льшую часть месяца. Во

всяком случае прошу снисхождения читателей.

Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в

высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме

рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на

столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в

смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается

осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый

ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает

дело,

уясняет

себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит

себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в

посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-

помалу он действительно

уясняет

себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо

приводит его наконец к

правде;

правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется

сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно

ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и

перемежками и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому

слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог

подслушать его и всѐ записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее,

необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок,

может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всѐ стенографе

(после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе

фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго,

например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил

почти такой же прием и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую

неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести

записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю

минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения — самого

реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

I КТО БЫЛ Я И КТО БЫЛА ОНА …Вот пока она здесь — еще всѐ хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и — как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а впрочем, не про то… Я всѐ хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всѐ не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всѐ хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всѐ понимаю! Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в «Голосе» о том, что вот, дескать, таки так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всѐ равно что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всѐ молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всѐ путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик — вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, — и действительно, это всѐ, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. «Строго, строго и строго». Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, — и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но — как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои «остатки» и — вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да; помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) — и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню. В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук — вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы — только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта , то я встретил ее строго. Строгость у меня — это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: «Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет». Слово «для вас» я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле . Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это «для вас», но смолчала, не бросила денег, приняла, — то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: «Стоит ли? стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней. …Ну вот с тех пор всѐ и началось. Разумеется, я тотчас же постарался разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется, она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про «Голос» и про всѐ я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: «Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах», а потом: «Согласна на всѐ, и учить, и в компаньонки, и за хозяйством смотреть, и за больной ходить, и шить умею», и т. д., и т. д., всѐ известное! Разумеется, всѐ это прибавлялось к публикации в разные приемы, а под конец, когда к отчаянию подошло, так даже и «без жалованья, из хлеба». Нет, не нашла места! Я решился ее тогда в последний раз испытать: вдруг беру сегодняшний «Голос» и показываю ей объявление: «Молодая особа, круглая сирота, ищет места гувернантки к малолетним детям, преимущественно у пожилого вдовца. Может облегчить в хозяйстве». — Вот, видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться! Опять вспыхнула, опять глаза загорелись, повернулась и тотчас ушла. Мне очень понравилось. Впрочем, я был тогда уже во всем уверен и не боялся: мундштуки-то никто принимать не станет. А у ней и мундштуки уже вышли. Так и есть, на третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная, — я понял, что у ней что-то вышло дома, и действительно вышло. Сейчас объясню, что вышло, но теперь хочу лишь припомнить, как я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах. Такое у меня вдруг явилось намерение. Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести)… Ах, слушайте! слушайте! Вот теперь уже началось, а то я всѐ путался… Дело в том, что я теперь всѐ это хочу припомнить, каждую эту мелочь, каждую черточку. Я всѐ хочу в точку мысли собрать и — не могу, а вот эти черточки, черточки… Образ богородицы. Богородица с младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая — стоит — ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая. Говорю ей: лучше бы ризу снять, а образ унесите; а то образ все-таки как-то того. — А разве вам запрещено? — Нет, не то что запрещено, а так, может быть, вам самим… — Ну, снимите. — Знаете что, я не буду снимать, а поставлю вон туда в киот, — сказал я, подумав, — с другими образами, под лампадкой (у меня всегда, как открыл кассу, лампадка горела), и просто-запросто возьмите десять рублей. — Мне не надо десяти, дайте мне пять, я непременно выкуплю. — А десять не хотите? Образ стоит, —