Это вам не лошадки.
Омст! Вот ключ! Словно молния прошла в сознании! Но где и как его достать? Рецепт давно утерян, но ведь кто-то должен знать. Туда, в омст, входят всего две травки — да, да, — у меня же в архиве есть данные: травки эти крайне редкостны, у нас не растут. Но, кроме того, важен секрет приготовления. Кажется, нужны магические воздействия. Настоящее дьявольское зелье!
Фурзд тяжело вздохнул:
— Но достать его будет нелегко! Главное — достать! Остальное — дело техники. Да и Зурдан проявит глупость в такой ситуации: он не мастер таких тонкостей! Сначала соберу всю информацию, пусть скудную! Об омсте давно, давно не было никаких сведений. — И Фурзд зашагал по своему кабинету. Желание искать и действовать немедленно обуяло его. «Как бы самому не вползти в сверхнаслаждение, — усмехнулся он. — Но я тверд, как гроб доисторического человечества. Почему бы не пощупать старушку Гардисту, ну, на этот счет… Вдруг хоть что-нибудь знает… Съезжу один — ничего страшного, я при мощном оружии, пора же и мне идти в народ!»
Фурзд почувствовал страсть к немедленному действию. Сам повел внешне невзрачную машину, туда, к Гардисте. «Старая ведьма ахнет, увидев меня», — улыбнулся он.
Домишко, которым владела Гардиста, был с виду низкопробен, с маленькими треугольными окнами, у дверей бродил паршивый зверь, ни на кого не обращавший внимания.
Фурзд позвонил так, как надо. Гардиста открыла и отпрянула.
— Он пришел, он пришел, — завопила она.
Старушонка эта, ауфирского происхождения, была взлохмачена, полудикая, с бредовым лицом, но с умными, источающими волю, злобу и власть глазками. Выделялись длинные, костлявые пальцы.
Она почему-то вспотела и продолжала визжать:
— Он пришел, он пришел!!!
Старушка была мастером всякой патологии, особенно оккультной. Колдовала она не так, как положено, а по-своему, со сдвигом. Ее не раз собирались задушить.
— Каким зельем угостишь, мамаша? — бодро откликнулся на ее визг Фурзд.
— Какое хочешь, начальник, какое хочешь? Вся отрава к твоим услугам! — захохотала Гардиста.
— Что-то у тебя груди помертвели, — сурово сказал Фурзд, — сейчас мне не до твоих трав и зелий.
— Тогда зачем пришел? — хихикнула Гардиста.
— Я, кажется, твоими отравами не пользовался. Ты для меня более серьезные вещи готовила. Я не сопляк какой-нибудь, чтоб ядами интересоваться.
И Фурзд двинулся в комнату.
— Проходи, проходи! Словно свет вошел ко мне, в уют мой! — запела старушка. Фурзд прошел и присел прямо на дикой кровати старушки. Она гордилась своей постелью.
— Угощений не надо? — тихо спросила Гардиста, успокоившись.
— Нет, просто поговорим. Это и будет угощение. Поговорим о том о сем, о минувших днях, о мелких делах…
Старуха все охала и жаловалась на боль в пояснице.
— Спектакль мне не нужен. Знаю, чем ты пользуешься для своей защиты, — сказал Фурзд.
— Уж и шутку пустить нельзя, — обиделась старуха.
Фурзд еще кое о чем расспросил. Разговор стал мирным, словоохотливым.
И потом Фурзд резко спросил:
— Может, знаешь, где омстом попахивает?
Гардиста подпрыгнула. Глаза выкатились, рот стал дергаться, и она завизжала, вертясь вокруг своего позвоночника, почти сверхъестественно:
— Ах, вот чего ты захотел, великий начальник! Спасения своего ищешь?!! Ха-ха-ха!
— Говори.
— Да при этом наслаждении конец мира забыть можно. Вот чего ты хочешь!
Старуха подпрыгнула, и глаза ее загорелись радостно-зловеще.
— Понимаю, страшно, страшно, плоть бьется от страха, и тебя это проняло, великий начальник. Уйти в бездну наслаждения, чтоб забыть, чтоб забыть, что надвигается?!! Земля трясется, а мы от наслаждения воем! Как хорошо, как хорошо! — закаркала Гардиста и опять запрыгала, махая длинно-острыми руками.
Фурзд молчал. «Вот как повернула ведьма. Неплохо!» — подумал он.
А старуха распалялась, кружась по комнате.
— А ты думаешь, я этого не хочу? А!!! — завопила она. — Утонуть в наслаждении, пропитаться им до каждой кровинки и показать всему миру, что не дух, а плоть — есть истина!
Думаешь мне охота корчиться от страха за родную плоть? Пусть другая будет, но с этой, с которой сроднилась, как жаль расставаться, страшно за себя! А в этом наслаждении все забудешь.
Фурзд махнул рукой.
— Бесконечное наслаждение?! Ну и ну! Это смотря в какую бесконечность занесет… Что, ты не знаешь, как плоть может мучиться? Все проклянешь. Я уже не говорю об аде.
Гардиста побледнела.
— А мы избежим ада! Я свое рыло знаю… Наслаждением под конец упьюсь! — взвизгнула она.
— Так пронюхай, нырни в свои подземелья, может, наткнешься на омст…
Гардиста, словно молодая, забегала по комнате.
— Да я спляшу до небес, если найду… И с тобой поделюсь, Фурзд, ты большой начальник, как я могу… без тебя меня придушат.
Фурзд вздохнул:
— Договорились… Но ты мне между делом мозги не терзай. Ишь, о чем визжала — бесконечность, смена плоти… Кто ты есть-то? Скажешь, смерти не боишься? Почему же все другие дрожат и чересчур злобствуют, что мало живут? Это трудностью стало в стране.
Гардиста остановилась перед ним и выпучила старческие глаза.
— А потому, что ничего не знают, что будет с ними, ада боятся и всякой гнусной неизвестности… А я, посмотри на меня, я живу и живу, и ничего меня пока не берет. Года не считаю. А если хочешь, покажу тебе, что значит злобствовать из-за малости жизни. Тут рядом, в сарае.
Фурзд насмешливо согласился.
Гардиста повела его в садик, в темноту. Но тусклый свет падал откуда-то. Фурзд увидел полудомик-полусарайчик. Гардиста открыла дверь. На кроватях лежали двое ауфирцев, которые встали при их появлении.
— Мрак мне с ними, — по-крысиному пискнула Гардиста. — Знаешь, кто за них просил?..
И она шепнула на ухо Фурзду имя. Фурзд отшатнулся.
— Но почему?
— Не знаю. Но раз попросил, такому лицу не откажу. Забочусь о них, — Гардиста закряхтела.
— А в чем суть? — спросил Фурзд.
— От злобы меня лечить просили. Очень злобствуют на ничтожность жизни…
— И что?..
— Бросаются. Преступления вершат и покой свой потеряли.
Фурзд строго посмотрел на человеков.
— Одного зовут Фит, другого Гур, — пояснила Гардиста. — Фит и Гур, сядьте. Не рассматривать вас пришли.
Фит и Гур молча присели на свои кроватки.
— Почему дрожите, твари? — резко спросил Фурзд.
— Жить хотим, — сказал Гур, — мы уже вблизи от срока, все прошло так быстро, и злы мы очень из-за того.
Гардиста пояснила:
— Первыми все время на людей бросаются. Многих уже загубили. Гур совсем недавно шел, шел и как вдруг бросится на старичка, который шел впереди. Горло ему перегрыз.
— Старик не представлял опасности? Самозащиты не было?
— Какая самозащита! Старичок-дурачок. Кругом народ.
— Иные старики очень агрессивными бывают. С оружием… Но вот, господин Гур, — обратился он к ауфирцу, — за безобидного старика по закону тебя повесить должны. У нас законы строгие. Ты убивай, но знай меру. Вы еще скоро на младенцев невинных будете бросаться.
Фит и Гур онеподвижились и молчали.
— Дурачье, — захохотал Фурзд. — И почему их тебе отдали? — обратился он к Гардисте.
— Ничего не помогало. Просто припадки злобы на них накатывались, за себя они тогда не в ответе находились. Мать родную придушить могут.
— Это уже слишком, — заметил Фурзд.
— Мои помощники их оберегают и стерегут. — Гардиста подмигнула самой себе. — А я их успокаиваю по-своему. Видишь, какие послушные у меня стали. Я люблю добро делать… — И она опять подмигнула. — Я в них тишину мертвую вселяю, но знаю: через годик снова завизжат. И еще сильнее.
— Ты их научи на клопов злобиться. Может, забудут тогда о людях.
Гардиста хохотнула, а потом добавила:
— В одном случае их покровитель их спас. Во время тайного праздника обращения к Понятному проникли как-то в один из Его, Понятного, Домов, выть стали, что никакой он не Понятный, а, наоборот, оскорбляли Всевышнего и Понятного. Еле-еле вытащили из этой ямы…
— За такое голову им мало свернуть, — ответил Фурзд, — чтоб не думали больше о Понятном.
И Фурзд, простившись с Гардистой, уехал, сказав на прощание:
— Пошепчи, может, найдешь.
Глава 11
Террап любил отдыхать в воде. Для этого во дворце Правителя ему был выстроен внушительный бассейн и рядом с бассейном — цветник. После завтрака Террап обычно сразу шел в воду. Он ложился на спину и в таком положении мог медленно плыть, устремив взор вверх в потолок. Так он существовал часами. Никто не мог тревожить его в это время. Никакое управление страной в этот период бытия его не интересовало. С самыми срочными делами никто не имел смелости сунуться.
Во время такого тихого плавания Террап иногда разговаривал с самим собой, в основном на отвлеченные темы. Порой вспоминал скудные данные о доисторических животных, которые были у него под рукой, о птеродактилях, впрочем, не любил думать, больше говорил сам с собой о мамонтах.
Через определенное время, варьируемое по его указанию, являлся служитель, помогал ему выйти из бассейна, одевал его, утомленного, и напоминал шепотом о текущем распорядке дня.
Террап слушал его с безразличным видом, весь уйдя в свои думы. Продолговатое лицо словно имело способность вытягиваться, когда он был доволен судьбой.
Следующий этап — первый обед. Первый обед он съедал один, без семьи. Отсутствовала в этой еде, в первом обеде какая-либо роскошь, кроме одной особенности, которой Террап весьма редко, но пользовался, причем с любовью.
Речь идет о том, что ему подавали блюдо с частями тел несуществующих. Вообще говоря, людоедство в Ауфири было строго запрещено, за это даже карали. Но исключением были так называемые несуществующие, которых Потаповы и Сергей видели один раз, когда сами сидели в клетке. Несуществующие — это те люди, которые считали себя несуществующими. Разрешение на поедание их плоти давалось потому, что их вообще не принимали за людей. И не только. Их просто не считали существами, любыми существами, даже травами. Так уж они себя поставили.
Но все же убивать просто так их не разрешалось, потому что с виду они имели человеческий облик, и это выглядело бы некорректно.
Другое дело — если они сами выражали согласие, чтобы их уничтожили, точнее, чтобы их съели. Такая странная тенденция вошла у них даже в привычку. Однако это нужно было оформить по суду, и если суд находил их пожелание действительным, то давалась бумага, а точнее, диплом на съедение. Остальное уже становилось уже делом техники. Повара знали свое дело.
Террап имел некоторое пристрастие к поеданию несуществующих. Приправа обыкновенно подавалась обильная, с перцем, луком, а порой с вареньем, как будто то был не труп, а пирог. Сам Террап предпочитал есть без всяких приправ, чистое несуществующее. И ел всегда это несуществующее с большим наслаждением.