перемена хлёбова и по стакану вина. Крамольников подмигивает одним глазом Василию Егорычу, который встает.
— Ну, Мосеич, будь здоров! — провозглашает он. — Пятьдесят лет для Бога и для людей старался, постарайся и еще столько же!
— Мосеичу! Палиту Мосеичу! — раздается со всех сторон, — пятьдесят лет здравствовать!
Виновник торжества видимо взволнован, хотя и старается казаться спокойным. Бледное старческое лицо его кажется еще бледнее и словно чище: он тоже встает и на все стороны кланяется.
— Благодарим на ласковом слове, православные! — произносит он слегка дрожащим голосом, — а чтоб еще пятьдесят лет маяться — от этого уже увольте!
— Нет, нет, нет! Пятьдесят лет да еще с хвостиком! — настаивают пирующие.
Здесь бы, собственно, и сказать Крамольникову приготовленную речь, но он рассчитывает, что времени впереди еще много, и потому решается предварительно проэкзаменовать юбиляра. С этою целью он делает ему точь-в-точь такой же допрос, какой ловкий прокурор обыкновенно делает на суде подсудимому, которого он, в интересах казны, желает подкузьмить.
— А что, Ипполит Моисеич, — говорит он, — много-таки, я полагаю, вы на своем веку видов видели?
— Всего, сударь, было, — просто и скромно отвечает юбиляр.
— Он у нас и в огне не горит, и в воде не тонет! — подсмеивается староста.
— Как и все, Иван Михайлыч.
— Ну-с, а скажите, правду ли говорят, что вы несколько раз замерзали? — продолжает Крамольников.
— А скажите, пожалуйста, какое это чувство, когда замерзаешь?
— Ну, да, что́ вы чувствовали, когда с вами это случилось?
— Что чувствовать? Поначалу зябко, а потом — ничего. Словно бы в сон вдарит. После хуже, как оттаивать начнут. Я в Москве два месяца в больнице пролежал — вот и пальца одного нет.
Он поднимает правую руку, на которой, действительно, вместо третьего пальца, оказывается дыра.
— Как же вы работаете с такой рукой? Ведь, я думаю, неспособно?
— Приспособился, сударь.
— Нам, ваше здоровье, нельзя не работать, — вставляет свое слово Василий Егорыч, — другого и всего болесть изломает, а все ему не работать нельзя.
— Мы на работе, сударь, лечимся, — отзывается какой-то мужичок из толпы, — у меня намеднись совсем поясница отнялась; встал это утром — что за чудо! согнусь — разогнуться не могу; разогнусь — согнуться невмочь. Взял косу да отмахал ею четыре часа сряду — и болезнь как рукой сняло!
— Да и работы по нашему хозяйству довольно всякой найдется, — поясняет староста, — ежели одну работу работать неспособно — другая есть. Косить не можешь — сено с бабами вороши; пахать нельзя — боронить ступай. Работа завсегда есть.
— Как не быть работе! — откликаются со всех сторон.
— А вот, говорят, что вы однажды чуть не утонули, — вновь допрашивает Крамольников: — Что вы при этом чувствовали?
— Тоже в сон вдаряет, — отвечал юбиляр, — сначала барахтаешься в воде, выпрыгнуть хочешь, а потом ослабнешь. Покажется мягко таково. Только круги зеленые в глазах — неловко словно.
— По какому же случаю вы тонули?
— С подводой в ту пору гоняли. Под солдат, солдаты шли. Дело-то осенью было, паводок случился, не остерегся, стало быть.
— Ну, а пожары у вас в доме бывали?
— Бывали, сударь. Раз десяток пришлось-таки власть Божью видеть.
— У него, ваше здоровье, даже сын в пожар сгорел, — припоминает кто-то из толпы.
— И какой мальчишка был шустрый! Кормилец был бы теперь! — отзывается другой голос.
— Как же это так? Неужто спасти не могли?
— Ночью, сударь, пожар-то случился, а меня дома не было, в Москву ездил…
— Прибегают, это, мужички на пожар, — говорит староста, — а он, сердечный, мальчишечко-то, стоит в окне, в самом, значит, в полыме… Мы ему кричим: спрыгни, милый, спрыгни! а он только ручонками рубашонку раздувает!
— Не смыслил еще, значит.
— И вдруг это закружился…
При этом рассказе Мосеич встает и набожно крестится. Губы его что-то шепчут. Все присутствующие вздыхают, так что на минуту торжество грозит принять печальный характер. К счастию, Крамольников, помня, что ему предстоит еще кой о чем допросить юбиляра, не дает окрепнуть печальному настроению.
— А вот в тюрьме вы за что были? — спрашивает он.
— Так, сударь, Богу угодно было.
— Мы ведь в старину-то бунтовщики были, — поясняет Василий Егорыч, — с помещиками все воевали. Ну, а он, как в своей-то поре был, горячий тоже мужик был. Иной бы раз и позади людей схорониться нужно, а он вперед да вперед. И на поселение сколько раз его ссылать хотели — да от этого Бог, однако, миловал.
— Не допустил Царь Небесный на чужой стороне помереть!
— А беспременно бы его сослали, — договаривает староста, — коли бы ежели сами господа в нем нужды не видели.
— Вот что!
— Именно так. Лесником он у нас в вотчине служил. Леса у нас здесь, надо прямо сказать, большущие были, а он каждый куст знал, и чтоб срубить что-нибудь в барском лесу без спросу — и ни-ни! Прута унести не даст! Вот господам-то и жалко. Пробовали было, и не раз, его сменять, да не в пользу. Как только проведают мужики, что Мосеича нет, — смотришь, ан на другой день и порубка!
— Ну-с, а помещики… хорошо с вами обращались? — продолжает допрашивать Крамольников.
— Бывало… всякое… — отвечает юбиляр уже усталым голосом. Очевидно, что если бы не невозмутимое природное благодушие, он давно бы крикнул своему собеседнику: отстань!
— У нас, ваше здоровье, хорошие помещики были: шесть дней в неделю на барщине, а остальные на себя: хошь — гуляй, хошь — работай! — шутит староста.
— А последний помещик у нас Василий Порфирыч Птицын был, от которого мы уж и на волю вышли, — говорит Василий Егорыч, — так тот, бывало, по ночам у крестьян капусту с огородов воровал! И чудород ведь! Бывало, подкараулишь его: «Хорошо ли, мол, вы, Василий Порфирыч, этак-то делаете?» — Ну, он ничего, словно с гуся вода: «Что́ ты! что ты! — говорит, — ничего я не делаю, я только так…» И сейчас это марш назад, и даже кочни, ежели которые срезал, отдаст!
— Болезнь, стало быть, у него такая была! — отзывается кто-то.
— Ну-с, Ипполит Моисеич, а расскажите-ка нам теперь, как вы женились? — как-то особенно дружелюбно вопрошает Крамольников и даже похлопывает юбиляра по коленке.
— Что же «женился»?! Женился — и все тут!
— Нет, уж вы по порядку нам расскажите: как вы склонность к вашей нынешней супруге получили, или, быть может, ваш брак состоялся не по любви, а под влиянием каких-либо принудительных мер? Знаете, ведь в прежнее время помещики…
— Года вышли, на тягло надо было сажать… Известно — жених.
— Нет, вы уж, сделайте одолжение, по порядку расскажите!
— Года вышли — ну, староста пришел. У Тимофея, говорит, дочь-девка есть. — Ну — женился.
— У нас, ваше здоровье, не спрашивали, люба или не люба девка. Тягло чтоб было — и весь разговор тут! — объясняет староста.
— Так-с, а подати и оброки вы всегда исправно платили?
— Завсегда… ни единой, то есть, полушки… И барщина, и оброк… как есть! — отвечает юбиляр и словно даже приходит в волнение при этом воспоминании.
— И, вероятно, тяжелым трудом доставали вы эти деньги?
Юбиляр молчит. Ясно, что его уже настолько задели за живое, что ему делается противно. Но староста оказывается словоохотливее и, по мере разумения своего, удовлетворяет любознательности Крамольникова.
— Это насчет тягостей, что ли, ваше здоровье, спрашиваете? — говорит он, — и не приведи бог! Каторжная наша жизнь — вот что! Вынь да положь — вот какая у нас жизнь! А откуда вынь — никому это, значит, не любопытно. Прошлый год я целую зиму сено в Москву возил: у помещиков здесь по разноте скупал, а в Москве продавал. И боже ты мой! сколько я тут мученья принял! Едешь, этта, тридцать верст целую ночь, и стыть-то, и глаза-то тебе слепит, и ветром лицо жжет — смерть! Ну, цалковый-рупь выгадаешь, привезешь из Москвы. А вашему здоровью со стороны-то, чай, кажется: вот, мол, мужичок около возочка погуливает!
— Ну, нет, мне… я ведь и сам…
— Знаем, что не дворянской крови, а все-таки… вы из приказных, что ли?
— Отец мой был канцелярским служителем… и тоже…
— Тоже, чай, по кабакам мужикам просьбы писал — что ему? В кабаке све́тло, тёпло… Сидит да пером поскребывает! Ну, а наше дело почище будет! И ведь чудо это! Маемся мы, маемся, а все как будто гуляем!
— Наша должность такая, что все мы на вольном воздухе, — скромно поясняет юбиляр, — оттого и кажется, будто гуляем.
— Косим — гуляем, сено ворошим — гуляем, пашем — гуляем! — отзывается кто-то.
— А ты сочти, сколько верст хоть бы на пашне этого гулянья на наш пай достанется. В летний день мужику, это бедно, полдесятины вспахать нужно. Сколько это, по-твоему, верст будет?
— Да верст двадцать с лишком.
— Ты вот двадцать-то верст в день порожнем по гладкой дороге пройдешь и то запыхаешься, а тут по пашне иди, да еще наляг на́ соху-то, потому она неравно́ выбьется!
Мужики смолкли, словно призадумались. Крамольников тоже облокачивается рукой об стол и ерошит себе волосы. Он чувствует, что теперь самое время произнести юбилейную речь.
— Неприглядное ваше житье, господа! — говорит он.
— Какого еще житья хуже надо!
Крамольников встает, держа в руке стакан с вином. Он, видимо, взволнован; лицо бледно, плечи вздрагивают, руки трясутся, волосы стоят почти дыбом.
— Господа! — говорит он, задыхаясь, — пью за здоровье почтенного, изнуренного, но все еще не забитого и бодрого русского крестьянства! Да, неприглядное, горькое ваше житье, господа! Вы слышали сейчас показания почтенного юбиляра, вы слышали свидетельство и других, не менее почтенных и сведущих лиц, — и из всех этих показаний и свидетельств явствует одно: горькое, трудное житье русского крестьянина! Можно сказать даже больше: его жизнь полна таких опасностей, которые неизвестны никакому другому сословию. Чтобы убедиться в этом, проследим судьбу его с самого начала. Он родится, и с первых минут своей жизни уже составляет не радость и утешение, но бремя для своих родителей! Да, бремя, ибо ежели впоследствии те же родители будут иметь в народившемся малютке кормильца и поддержку их старости, то вначале они видят в нем только лишний рот и обременительную заботу, отвлекающую от выполнения главной задачи их жизни: поддержки того бедного существования, которое, так или
