Карловна, Вы меня должны простить за то, что я так непростительно долго не отвечал на Ваше милое письмо. Видите, как я деспотически начинаю; прямо говорю: должны простить. Но это вовсе не от глупой самоуверенности, что, чего бы я ни пожелал, то вот сейчас и случится, а от того, что в душе своей считаю себя почти невиноватым перед Вами. Столько было в последнее время срочных занятий, что я уж никак не мог их бросить и заняться другим, чем бы то ни было. Разумеется, время всегда было — и при самых срочных занятиях; но я человек больной, нервный. Когда пишу что-нибудь, то даже думаю об том и когда обедаю, и когда сплю, и когда с кем-нибудь разговариваю. Спросите Александра Устиновича, он про меня знает. А потому я, получив милое письмецо Ваше, и отложил ответ до конца работы, думая, что кончу наверно послезавтра, а кончил-то чуть не неделю спустя после этого послезавтра. Но я уверен, что Вы меня простили, потому что, несмотря на всё Ваше самолюбие*. Вы, кажется, чрезвычайно добры, и потому я теперь буду покоен, хотя, признаюсь, буду (1) покоен только дня четыре спустя, то есть тогда, когда уж буду совершенно уверен, что Вы получили письмо мое.

Ну, дай бог, чтоб деревня для Вас была бы все-таки лучше Кашина, — Вы хоть немного, но так ярко о нем написали, что, мне кажется, в нем довольно досадно Вам жить, несмотря на некоторое любопытство к такой обстановке. Мне, знаете ли, что понравилось? Что в письме Вашем проглядывает какая-то досада, желчь, когда Вы упоминаете о кашинском обществе. Стало быть, Вы не можете смотреть равнодушной наблюдательницей на ненормальное и уродливое.

Я рад, что в деревне Вам, как Вы пишете, недурно. Не пренебрегайте здоровьем, в особенности купайтесь. А уж на зиму непременно приезжайте в Петербург. Петербург страшно тосклив и скучен, но все-таки в нем теперь всё, что живет у нас сознательно. А ведь это что-нибудь да значит. Вам же Петербург, несмотря на скверный климат, все-таки будет полезен даже для здоровья. Ведь Вы нервны очень, впечатлительны и мечтательны. Следовательно, Вам менее, чем кому-нибудь, надо оставаться в уединении. Уединение всегда найти можно, а людей не всегда, то есть людей в смысле общества. А Вам теперь надо жить и пользоваться жизнию. Чтение, например, еще не жизнь.

Я в Москве провел время довольно приятно, но на этот раз Москва мне как-то не показалась. Возвратился домой с удовольствием. Но дома, то есть в Колтовской на нашей даче, право, прескучно. Вы спрашиваете: прошла ли моя тоска. Ей-богу, нет, и если б не работа, то я бы заболел от уныния. А между тем мне так мало нужно. Ведь я знаю сам, что мне нужно мало, и даже знаю, что именно нужно — хороших людей. Как Вы думаете, это много или мало?

Июнь и июль простояли у нас бесподобные, но август весь сплошь предождливый, и всё холоднее и ветренее с каждым днем, так что двадцатого мы все начнем перебираться в город. В Петербурге самое интересное во всех отношениях время — осень, особенно если не очень ненастна. Осенью закипает новая жизнь на весь год, начинаются новые предприятия, приезжают новые люди, являются новые литературные произведения. Предчувствую, что эта осень и зима промелькнут скоро; а там, весной, непременно за границу.

Я часто вспоминаю и теперь о нашем путешествии. И как мило было со стороны судьбы, что она позволила мне встретиться со всеми вами. А то бы я очень проскучал.

Приезжайте же, пожалуйста, на зиму. Право, это будет лучше, чем оставаться в деревне.

Не взыщите меня за глупое письмо. Глупое потому, что всё о себе писал. Да простите мне тоже помарки; не умею ничего писать без помарок.

Охотница ли Вы до ягод, до яблок и до груш? Вот это самое лучшее, что есть в лете.**

Передайте мой поклон и мое уважение Вашей сестрице и многоуважаемому Александру Устиновичу. А затем не забудьте преданного Вам и уважающего Вас

Ф. Достоевского.

16 августа/61. Петербург.

* Упоминаю потому, что Вы сами об этом упоминаете.

** Фи, как после этого замечания, должно быть, Вы меня презираете

На конверте: Его высокоблагородию Карлу Федоровичу Каллаш для передачи Александре Карловне Каллаш.

Тверской губернии в город Кашин.

(1) далее было: рассчитывать

184. А. Н. ОСТРОВСКОМУ

24 августа 1861. Петербург

Милостивый государь Александр Николаевич,

Вашего несравненного Бальзаминова я имел удовольствие получить третьего дня и тотчас же мы, я и брат, стали читать его. Было и еще несколько слушателей — не столько литераторов, сколько людей со вкусом неиспорченным. Мы все хохотали так, что заболели бока. Что сказать Вам о Ваших «Сценах»? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще эта Белотелова, девицы, сваха, маменька и, наконец, сам герой — это до того живо и, действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она ввек не потускнеет в уме. Капитан только у Вас вышел как-то частнолицый. Только верен действительности, и не больше. Может быть, я не разглядел с первого чтения. Разумеется, я Вашу комедию прочту еще пять раз. Но из всех Ваших свах — Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве, лет 10-ти от роду; я ее помню.

Кстати: некоторые из слушателей и из слушательниц Вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову (1) и отыскивают в своей памяти девиц Пеженовых.

Я и брат, мы Вам чрезвычайно благодарны. Брат просил меня Вас уведомить, что в конце этой недели (то есть дня через три от этого письма) он вышлет Вам и денег.

Вы пишете, что задумали для нас еще. Ради Христа, не оставляйте этой доброй мысли. Торопить не будем, а ждать будем с самым крайним нетерпением.

Корректор у нас очень хороший, — один студент, знает свое дело хорошо, и если особенно попросить его, то он и особенное внимание обратит. Я сам поговорю с ним.

Сейчас только прочел письмо от Полонского из Теплица. Он всё еще болен; страшно скучает. К осени будет к нам. Его роман ужасно многим в Петербурге не нравится. Но от некоторых людей мы слышали и большие похвалы. Тем лучше, что с первого разу не нравится. У нас это хороший признак.

Вам душевно преданный и уважающий Вас

Ф. Достоевский.

24 августа/61.

(1) далее было: на улицах

1862

185. A. M. ДОСТОЕВСКОМУ

6 июня 1862. Петербург

Петербург 6 июня/62 года.

Любезный и незабвенный друг и брат мой, милый Андрюша, прости, голубчик, за то, что так долго, так долго не писал тебе. Не вини меня: я человек больной, постоянно больной, а дела в последнее время навалил на себя столько, что едва расхлебал. Не с моими силами брать на себя столько. Но, слава богу: дело у нас удалось, зато здоровье мое до того расстроилось, что теперь (именно завтра) уезжаю за границу до сентября лечиться. У меня падучая, а сверх того много других мелких недугов, развившихся в Петербурге. Не сердись же. Вспомни то, что мне все причины тебя любить и уважать и ни одной — забыть тебя. И потому молчанье мое прими хоть за скверное нерадение с моей стороны, но не сомневайся в том, что хоть я и ленив, а все-таки люблю и уважаю тебя очень. Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой Зале. Тебе тогда одно только слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах; что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, — вникнул в это и остался в тюрьме, чтоб дать брату приготовить к тому жену (1) и по возможности обеспечить ее на отсутствие, может быть, долгое: хоть он и знал тогда, что он прав и кончит тем, что его освободят, но когда и как обернется дело, он не мог предугадывать. А если так, если ты уж раз так поступил, так великодушно и честно, — стало быть, не мог и я забыть тебя и не вспомнить о тебе как о честном и добром человеке. А ты сверх того доказал, что и любишь меня. Ты писал мне в Семипалатинск и даже помогал мне. Жена твоя тоже приветствовала меня как брата. Я этого не могу забыть. (2) Верьте же оба, и ты и добрая, уважаемая мною жена твоя, что я вам предан и очень люблю, а главное, не сомневайся во мне и на будущее время.

Хоть я и написал в эти два года до ста печатных листов, но брат Миша, взявший на себя все денежные и редакционные заботы о журнале, еще более трудился. И потому не вини его за молчание. У него голова трещит от забот, от которых другой давно бы бежал или сложил руки и тем вызвал бы на себя гибель. Подожди немного: уладятся дела наши и мы, верно, не будем так чужды друг другу, как теперь. Хотя наши дела по журналу идут неслыханно хорошо (у нас на этот год 4200 подписчиков), но мы наделали долгов за прошлый год, и только разве третий и четвертый год журнала дадут нам спокойствие и устойчивое положение. Вот я теперь еду (один), оставляю брата, а сам думаю: как-то он один без меня будет? я все-таки был ревностный помощник.

Еду я один. Жена моя остается в Петербурге. Денег нет, чтоб ехать вместе, да и нельзя ей своего сына (моего пасынка) оставить, который готовится к экзамену в гимназию. Все наши сестры здоровы. Брат Коля кое-как ведет свои дела; даже и очень не худо, хотя бы все-таки желательно было, если б ему побольше повезло. Голеновский в отставке, и Саша несколько грустна поэтому. Семейство растет, а доходу всего-то их домик на Петербургской.

Голеновский вышел в отставку из благородной гордости, не могши снести несправедливостей начальника, сильного человека, желавшего определить на его место своего родственника. Саша первая оправдывает мужа, (3) да и мы все. А между тем он ищет теперь места и тяготится своим бездействием. В этом отношении