обойтись, — буду писать повесть. Впрочем, по числу, тобой означенному для срока присылки, сам решу, что возможно, что невозможно, и только в случае совершенной невозможности оставлю повесть.
Я сознаю, брат, что теперь я тебе плохой помощник. Наверстаю потом. Теперь же положение мое до того тяжелое, что никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье еще слабое, жена умирает совсем, по ночам, от всего дня, у меня раздражены нервы. Нужен воздух, моцион, а и гулять некогда и негде (грязь). Мое теплое (слишком ватное) пальто мне уже тяжело (вчера было +17 градусов в тени). Да что описывать. Слишком тяжело. А главное, слабость и нервы расстроены.
А между прочим, только на тебя и надежда. Брат, деньги у меня текут как вода. Поверь, что расходы огромные. На себя копейки не трачу, летних калош не соберусь купить, в зимних хожу. Не могу существовать без денег. Поддержи же меня теперь, в слишком эксцентрическом положении, и поверь, что скоро заработаю.
Читал на публичном чтении. Читал и Островский, который, хоть и приветливо, но как бы (1) с обидчивостью, заметил мне, что прежде ты присылал ему «Время», а теперь «Эпохи» не выслал. Я обещал тебе передать. Если находишь нужным, пошли ему билет на Базунова.
Видел Чаева. Он спрашивал меня, какой был твой ответ насчет его драмы «Александр Тверской»? Напиши, пожалуйста. (Стихи хороши. Драмы же я сам еще не читал, а о рекомендации в «Дне» я писал тебе.)
Прощай, обнимаю тебя, ослабел ужасно и едва пером вожу. Теперь 12 часов, а к ночи я делаюсь ужасно слаб и не работаю (что очень худо; прежде лучшая работа была по ночам). Прощай, голубчик.
Твой Ф. Достоевский.
Прочел половину «Загадочных натур». По-моему, ничего необыкновенного. Натуры совсем-таки не загадочные, слишком обыкновенные. Где дело касается до современных идей, то видна молодость и некоторое нахальство. Много истинной поэзии, но какое же и колбасничество. Хорошо только, что не скучно.
Ты скажешь, может быть, чтоб я присылал по частям повесть. Но ведь мне, главное-то, нужно крайний срок знать и повесть поспешностью не испортить.
Пожалуйста, не церемонься и меня не жалей. Мне ведь всё равно что ни писать, только бы кончить. Хотелось бы только повесть кончить получше.
225. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
9 апреля 1864. Москва
Москва, 9 апреля/64.
На письмо твое отвечаю сейчас же; сначала о займе.
Вот мое мнение:
1) Занять у тетки и возможно и невозможно. Это значит, что не совсем (1) невозможно. А так как ты в положении критическом и губить действительно блестящее предприятие есть почти преступление, то тебе непременно надобно попытаться занять у тетки. Спрос не беда, ничего им не проиграешь, а выигрыш слишком велик.
2) Теперь, как это сделать? На это у меня есть свое определенное мнение, может быть, очень ошибочное, но зато определенное. Прежде всего, представлю тебе на вид обстоятельства: тетка, хоть и в здравом рассудке вполне (я очень недавно был там), но очень слаба (2) памятью (но совсем не так, чтоб забывать людей и не помнить происшествий). В расположении духа хорошем. Начала для своего утешения на фортепианах играть, 30 лет не игравши. Характеру никакого, решимости никакой, находится под влияниями. Довольно сильное (даже очень) влияние бабушки. Потом, я подозреваю, она даже боится разных Константинычей, которым до нее, в свою очередь, дела нет (исключая того случая, который мне всегда мерещился, — что Константинычи сами захотят прибрать ее деньги, в руки себе, а ей выдавать проценты. На это я не имею никакого основания, но они так жадны, что это мне мерещится). Теперь опишу тебе, что мне месяц тому назад рассказывал Александр Павлович о том, как принимала тетка, при жизни дяди, бесчисленные просьбы сестры Саши. Обыкновенно Голеновские, которые, кажется, всю жизнь намерены прожить на счет тетки, присылали сначала письмо (когда Сашенька сама не ездила) к Алек<сандру> Пав<лови>чу с просьбой передать особое письмо тетке. Тот являлся к тетке и прямо, без предисловий и подготовлений, передавал письмо, чтоб ошибить сразу. Тетка пугалась, махала руками, охала, тосковала и не хотела принимать письма. Тот оставлял насильно. Принимали, но не распечатывали. Наконец посылали за ним и заставляли его самого распечатать и прочесть. Он читал без своих замечаний (3) и безо всяких подготовлений. «Да что, не читайте, деньги что ли, денег надо?» — Да-с. — «Сколько, сколько?» — 800.
Ax, ax! и т. д. … Наконец посылают за ним опять назавтра. «Да скажите же вы-то, что делать? что делать? да говорите же!» — И ведь вижу, говорит Александр Павлович, — что кончат (4) тем, что дадут, а только так балуются. — Да ведь ваши деньги, сами и распоряжайтесь, а я что! — «Ах боже мой, ах боже мой, сказать что ли?» — Конечно, скажите-с. — «Александр Алексеич, письмо; Сашенька пишет». — «Ах прочти, прочти», — и зальется слезами. Начинается чтение плачевного письма. «Денег просят, Александр Алексеич, 800 руб.» — «Пошли, пошли, сейчас же пошли!» — и зарыдает. Ну тут уж всё кончено, и деньги посылаются. Надо принять в соображение, что она боялась тогда Константинычей. Но характеру и решимости, конечно, с тех пор не прибавилось.
Александру Павловичу я о секрете не расскажу и никому не скажу (хотя Александр Павлович и не разболтал бы, уверяю тебя). Варю я видел недавно. Она тебя любит, она говорила про тебя, но, ей-богу, не знаю, утерпит ли она против искушения рассказать тетке. Но что она не будет ходатайствовать и в особенности ходатайствовать заране, подготовлять, в этом я уверен. Но, может быть, она секрет сохранить способна.
Окончательное мое мнение следующее:
— Если будешь действовать через ходатаев (хоть бы через Вареньку, если б возможно, что она согласилась, других, кроме нее, и нет ходатаев) и напишешь письмо с просьбою для передачи тетке, то наверно ничего не достигнешь. Откажут непременно, непременно. Да и Варя, повторяю, наверно не захочет прямо ходатайствовать.
Если б еще дело шло рублях о тысяче, то еще, может быть, согласились бы, но о 10000-х — невероятно, чтоб решились дать.
Совсем другое могло бы быть, если б ты приехал сам и изложил просьбу лично (я говорю могло бы быть; ручаться, даже по соображению, я не могу. Я говорю только, что это мое определенное мнение, и это так). Подготовлять, по моему мнению, совершенно не нужно. Поверь мне. Никто не изложит дела лучше тебя самого. Будет только излишнее и очень вредное кудахтанье в случае подготовления, а кроме того, и излишняя болтовня, огласка. Напротив, если хочешь, сделай так: выдай книгу и приезжай тотчас же по выходе, в начале святой недели. (NB. Александра Павловича, кажется, (5) не застанешь. Он наверно едет на 10 дней в отпуск в деревню для окончательного размежевания и поедет на святой. Это решено.)
2) Остановишься у Александра Павловича. Сначала ни слова им не говорить, зачем приехал. (Я, пожалуй, за несколько дней до приезда предуведомлю, что ты, может быть, приедешь, по денежным делам с Базуновым.) Можно только Варе сказать, да и то если окажется, что она, по крайней мере, не враждебно отнесется к твоему намерению. Но действовать и просить ее, подготовлять — не надо совсем. Ты сделаешь первый визит. Потом, на другой день, приедешь с изложением просьбы. Я думаю, что хорошо бы было, если б предварительно изложить дело бабушке, вполне и откровенно. Это ей даже польстит. (6) Да иначе и нельзя, потому что тетка даже заговаривается (хоть и в полном здравом смысле); она испугается и тотчас же позовет бабушку. Бабушка же, предуведомленная предварительно, хоть и не возьмет на себя поддерживать твою просьбу, но, может быть, и не враждебно отнесется к ней благодаря своему подготовлению. С теткой нужно говорить решительно, вполне откровенно и ясно. Нужно представить, что если ты раз, прошлого года, вылез буквально из петли, то каково же теперь не додать журнал и просто погибнуть, стоя на краю несомненного и блистательного успеха? Представить, что тетка не разорится, а отказом погубит и тебя, и семейство. Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заахают. Пусть. Надо их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно, чтоб перед ними ясно стояла дилемма: «Дать — опасно; не заплатит; не дать — убьешь человека и грех возьмешь на душу». Разумеется, они сразу ничего не решат и начнут советоваться. Тут и пустить Варю, если она действительно захочет ходатайствовать; в противном же случае лучше пусть и не ездит. Если же Варя захочет, то совет ее много сделает; пусть не упрашивает тетку, а скажет ей а la Александр Павлович: «Ваши деньги; хотите дайте, хотите нет. Не дадите — разорите дотла и погубите, а это Ваш племянник, Ваш крестник, который ничего от Вас не получал и никогда ни о чем не просил. Вы в гроб смотрите и сделаете злодейство; с чем перед Христа и перед покойной сестрой явитесь? Сестер устраивал Александр Алексеич, а Вы что сделали сами? У Вас 150000, а Вы боитесь разориться!» Всё это надо резко сказать, тем более, что это всё правда и что это надо хоть когда-нибудь высказать. Варенька не скажет, так я выскажу. И выскажу. Вообще надо быть не очень просителем, дрожащим заискивателем. Коммерческою сухостью и деловым видом тоже немного с ними сделаешь. Надо действовать нравственно, на душу, и действовать не патетически, а строго, сурово. Это всего более ошибет.
Легко может быть, что я всех обстоятельств не знаю и что она, может быть, в своих собственных деньгах пойдет просить позволения у Константинычей. Тут может выйти случай и очень дурной и хороший, смотря по тому, что у Константинычей на уме.
NB. Если Варя будет очень советовать, они наверно ей скажут (да и не могут не сказать) : «А ты поручишься за брата? У тебя дом есть, поручишься?» Варя наверно не поручится. Это повредить может, и потому надо иметь в виду. Варя же, вообще говоря, если только захочет действовать в твою пользу искренно и с жаром, может много пользы оказать, но не предварительно, не подготовлением, а когда они во все стороны будут кудахтать и за советами кидаться.
Одним словом: вероятностей выиграть дело — очень много, и, на мой взгляд, даже больше, чем проиграть. Тебе вся выгода начать дело: выигрыш большой, а проигрыш только в том, что в Москву напрасно проехался. И потому мой совет — начинай, и начинай немедленно, на святой.
