Правда, можно бы сделать так, что если мы одни, так чтоб кругом нас было не одно, заменить разнообразием окружающего. Но на переезд, н<а>прим<ер>, на зимовку в Париж, как я думал сперва, теперь, кажется, надеяться нечего. Хоть мы живем и очень скромно (в месяц ровно 300 франков, так что 100 р., то есть 340 франк<ов>, стало бы и в Париже (наверно)), но все-таки, чтоб переселяться, нужны деньги, а денег у нас долго не будет. Но есть и вторая причина: Анне Григорьевне только 4 месяца сроку, и потому если ехать, то сейчас еще можно, но месяц спустя, я думаю, уже нельзя, хоть и по хорошей железной дороге. Париж довольно далеко. Да вот еще газеты с каждым № сулят непременную войну. Чтоб не разгорелось. Правда, большие центры как Париж тогда вещь хорошая, да ведь не совсем. Я почему говорю: Париж? Не для здоровья, о здоровье уж и говорить нечего, но для удобства уж конечно Париж недурен и, кроме того, все-таки может доставить для Анны Григорьевны многочисленные и разнообразные развлечения, несмотря на то, что денег нет: там одного Лувра на месяц хватит. При безденежье Париж очень хорош. Эту парадоксальную фразу заметьте, потому что она совершенная истина; ведь тут всё зависит от взгляда на вещи. Нужда, конечно, нехорошо; но без нужды можно жить и без больших денег; большие деньги в Париже нужны преимущественно холостому. Что же касается до меня лично, то мне месяцев на 5 еще всё равно хоть бы и не двигаться никуда, потому что еще месяцев 5, не меньше, рассчитываю работать. Но несмотря на это: всё равно Женева пакость, и я в ней действительно обманулся. Припадки у меня здесь почти каждую неделю; начинается, кроме того, какое-то скверное сердцебиение. Это ужас, а не город! Это Кайенна. Ветры и вихри по целым дням, а в обыкновенные дни самые внезапные перемены погоды, раза по три, по четыре в продолжение дня. Это геморроидалисту-то и эпилептику! И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило, всё здесь дорого. Всё здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет. И всё у них, каждая тумба своя — изящна и величественна. — Где Rue такая-то?

— Voyez, monsieur, vous irez tout droit et quand vous passerez prиs de cette majestueuse et йlйgante fontaine en bronze, vous prendrez etc. Этот majestueuse et йlйgante fontaine — самая чахлая, дурного вкуса, дрянь rococo, но он уж не может не похвалиться, если вы даже только дорогу спрашиваете. Разбили дряннейший палисадник, из нескольких кустиков (ни одного дерева), совершенно вроде 2-х московских палисадников, в Москве, на Садовой, если б их соединить вместе, и фотографируют и продают: «Английский сад в Женеве». Но черт с этими мерзавцами! И, однако ж, всего 2 1/2 часа езды, на том же Женевском озере, Vevey, где, говорят, зимой очень здорово и даже приятно. Про Montreux, Chillon и проч. я знаю и бывал там несколько раз. Это и красиво и здорово и вихрей и частых перемен нету. Тут-то бы и поселиться мне писать, а Анне Григорьевне укрепляться в здоровье. Но вот беда: Montreux и проч. дорого и представляет одни пансионы. А в пансионе нам нехорошо, в положении Анны Григорьевны. Остается Vevey. Мне говорили про него, и именно теперь и время бы переселиться. Но — денег нет. В Женеве у нас хоть и одна комната, да своя, у двух добрых старух; там в Веве надо наживать и квартиру и людей и все-таки на это надо истратить и время и деньги. Кто знает, может быть, как-нибудь и переселимся. Всё зависит теперь не от меня. Что будет — то будет.

Про работу мою Вам не пишу ничего, да еще и нечего. Одно: надо сильно, очень сильно работать. А между тем припадки добивают окончательно, и после каждого я сутки по 4 с рассудком не могу собраться. А как было хорошо вначале, в Германии! Это Женева проклятая. Что с нами будет? — не понимаю! А меж тем роман единственное спасение. Сквернее всего, что это должен быть очень хороший роман. Не иначе; это sine qua non. А как он будет хорош при совершенно забитых болезнию способностях! Воображение-то у меня еще есть, и даже недурно: это я на днях, на романе же, испытал. Нервы тоже есть. Но памяти нет. Одним словом, бросаюсь в роман на ура! — весь с головой, всё разом на карту, что будет то будет! Ну довольно.

Об Кельсиеве с умилением прочел. Вот дорога, вот истина, вот дело! Знайте, однако же, что (но говорю уже о поляках) все наши либералишки, семинаро-социального оттенка, взъедятся как звери. Это их проймет. Это им пуще, если б им всем носы отрезали. Ну что им теперь говорить, в кого грязью кидать. Скалить зубы, конечно, можно; у нас только это и умеют. Разве Вы замечали хоть какую-нибудь серьезную идею в наших либералишках? Одно только скаление зубов. Скаление зубов гимназистам внушает. Но теперь про Кельсиева говорить будут, что он на всех донес. Ей-богу, помяните мое слово. И точно на них уж можно что доносить? 1) Сами себя компрометировали, а 2) кто ими и занимается-то? Стоят они того, чтоб на них доносить! (1)

Есть у меня до Вас, голубчик, просьба: к Вам (наверно не говорю, но может быть) придет из редакции «Русского вестника» 60 р. на мое имя. Я сам указал на Вас. Эти 60 р. я предназначил Паше. У Вас они будут, а Вы ему выдавайте. Но я получил письмо от Эм<илии> Федоровны и от Феди. Они у меня не просят, но видно, что в крайне бедственном положении. Тяжело мне это слышать, и вот как я решился: так как Паша живет у Эмилии Федоровны на хлебах, то отдайте 40 р. Эмилии Федоровне, за Пашу, а 20 р. Паше. Для этого надо бы узнать: живет ли точно Паша у Эм<илии> Федоровны? Они переехали с дачи и теперь на прежней моей квартире, в Столярн<ом>, дом Алонкина. Разумеется, всё это в случае, если Вам пришлют 60 руб. из «Русского вестника». Я для этого и попросил у них.

Паша мальчик добрый, мальчик милый и которого некому любить. Одно только худо за ним — сами знаете что. Кроме того, он мальчик честный. Если действительно ему место выходит, то пусть бы взял. Я последней рубашкой с ним поделюсь и буду делиться всю мою жизнь. А Вам, друг Аполлон Николаевич, до земли за Пашу кланяюсь! Никому, никому не мог я поручить его лучше в крайнем случае! Ведь Вы не оставите его в крайнем случае? Я не про деньги говорю и их даже в виду не имею. Но советом и словом не оставьте, особенно теперь, когда он знает вполне, во что ценю я Ваше внимание к нему. Я на днях ему пишу. Говорил ли он Вам, что ему изо всех сил ищут (и нашли уже) место Анна Николавна и Марья Григорьевна? Что за добрые души! А про Эмилию Федоровну не знаю, что дальше и будет. Федя жалуется, что уроков нет. Вот Федя так бравый малый: мать кормит, семейство кормит. Вот это молодец!

Обнимаю Вас, голубчик. Пишите иногда. Адресс тот же, но авось переселюсь. Пишите, если можно, почаще. Пусть небольшие письма, а пишите.

Так и рвусь в Россию. Вот уж по делу Умецких не оставил бы без своего слова, напечатал бы его. Как приеду, так сам лично пойду, по судам и проч. Присяжные наши — лучше невозможно. Но что касается судей, то можно пожелать несколько поболее образования и практики. И знаете чего еще: нравственных начал. Без этого основания ничего не устроится. Но слава богу, идет еще хорошо. Напишите мне Ваше мнение о газете «Москва», издается ли «Русский».

Что-то скажет политика? Чем-то развяжутся все эти ожидания. Наполеон как будто к чему-то и готовился. Италия, Германия. С замиранием сердца от радости прочел, что кажется откроют дорогу до Курска. Ох, поскорей бы уж. И да здравствует Русь.

Анна Григорьевна пишет Анне Ивановне. Анне Ивановне мой глубокий поклон и горячее пожатие руки.

До свидания, голубчик,

Ваш весь Ф. Достоевский.

(1) далее было: Вот Вам и свобода

324. П. А. ИСАЕВУ

10 (22) октября 1867. Женева

Женева 22 октября — 10 октября /67

Милый Паша, ответом тебе я несколько замедлил по некоторым, не зависевшим от меня обстоятельствам. Очень просишь известить тебя: где я буду через 2 недели? Ну вот теперь сам знаешь, что в Женеве; две недели уже прошли. Я, милый мой, боюсь кредиторов. Заграница от них не спасает. Теперь у меня нет ни копейки. Они вовсе не так умны, чтоб дали мне вздохнуть в не преследовали хоть некоторое время, пока я что-нибудь напишу и продам. Если же меня будут они мучить, что я тогда напишу и чем (1) заплачу? Большинство из них — бесчестные свиньи. Я у них ни копейки никогда не брал. Все долги на мне или покойника брата, или журнальные. А между тем я все векселя перевел на свое имя. Принимаясь тогда за издание журнала, я на него положил, во-1-х), 10000 р. своих собственных, себя не обеспечил никакой бумагой перед семейством. Так что был бы успех — всё было бы ихнее, а если б лопнуло, то пропали мои денежки. Так и случилось, но сверх того очутились еще вот эти векселя, которые я или переписал на себя или выдал от своего имени, опять-таки, выдавая, не обеспечив себя журналом. Теперь, когда всё лопнуло — сколько тысяч я уже заплатил в эти 2 года? В 65-м году выплатил в июне разом 2000, чистыми деньгами, продав за три тысячи Стелловскому мои сочинения. (За границу я поехал тогда, не имея 45 империалов.) Потом зимой отдал более 1000 р. чистыми деньгами, да второе издание «Прест<упления> и наказ<ания>» за векселя Працу, Базунову и Вейденштрауху. Подписывая векселя, я каждый раз говорил, что у меня нет состояния, и если надеюсь заплатить, то работой. Что ж они меня мучают, не дают мне работать? Наприм<ер>, эта шельма Рейслер — которой я заплатил более 400 р. чистых денег, она должна бы это понимать. Ведь если б я не переписал братнин вексель, то и до сих