день и ночь буквально и, сверх того, в это же время десять дней сильно болен, — так что опоздал с окончанием работы еще более. До окончания отложил всякую переписку. И однако, писал Каткову (хотя дал себе слово не просить у него ничего прежде окончания работы, потому что это могло мне потом повредить в дальнейших, главных расчетах) и просил его, чтоб он выслал 100 руб. в Петербург на имя Ап<оллона> Ник<олаевича> Майкова, а в письме моем к Аполлону Николаевичу упомянул, чтобы он выдал Вам (Паше и Вам), получив эти 100 руб., по 50 рублей. Это было до праздника, но в «Русском вестнике» всегда отвечают недели две по получении письма, в чем уже виновато устройство редакции. Но, написав Ап<оллону> Николаевичу, я не написал Вам, понадеясь, что он увидит Пашу (которого он же и к месту пристроил), а таким образом Вы и узнаете, что Вам, может быть, есть у него от меня деньги. Я пишу: может быть, потому что не знаю наверно, вышлет ли ему редакция 100 руб., — так как в редакции, полагаю, очень на меня теперь раздражены за то, что я так опоздал и задержал выход последней книги «Русского вестника». Кроме того, если Ап<оллон> Николаевич и получил 100 р. (может быть, и очень поздно), то, если он не увидит Пашу и не знает, где он находится, — то как он Вам доставит 50 р.? Все эти мысли очень меня теперь беспокоят, потому что я ответа от Апол<лона> Николаевича до сих пор еще не имею. Сверх того, сам, по совести, чувствую, что, кажется, очень надоел ему моими просьбами.
На просьбу Миши Анна Григорьевна тотчас же написала Марье Григорьевне Сватковской обо всем, об чем он просил. Желаю ему всякого успеха и очень его люблю. Желаю тоже всяких успехов и Кате. Может быть, и увидимся в этом году и опять начнем сызнова. В настоящую минуту я не совсем здоров. Теперь кончил мою годичную работу и поневоле должен что-нибудь предпринять новое и на что-нибудь решиться; работа же отвлекала меня всего. К тому же, есть расчеты, а их решит время. Я не про петербургские долги мои говорю. Находясь так далеко от России, чувствую, что мне очень трудно и даже не выгодно вести мои дела, даже хоть как-нибудь. (1) В Петербурге бывали дела гораздо потруднее и оборачивались иногда очень счастливо. Если б я остался в Петербурге, то давно бы расплатился с кредиторами. И втрое больше отдал в такой срок (в 2 года), когда жил в России. А теперь вышло то, что еще увеличились долги и кредиторы мои своим нетерпением сделали то, что ни себе, ни другим, — сами не получили и меня расстроили, да так, что совсем почти руки отняли. Если б все эти господа дали мне хоть полтора года сроку, для уплаты всего с процентами, и переписали бы так свои векселя или выдали бы мне какую-нибудь засвидетельствованную доверенность, то я бы тотчас же воротился в Петербург, и через год они бы уже более половины всего получили наверно, а через полтора наверно всё. Я знаю, как это сделать, знал и прежде. В меня можно бы было верить: я много десятков тысяч рублей получил, с 59 года. Одни вторые издания сколько принесли! Но нет ничего неразумнее нетерпеливого кредитора! В зиму 66-67-го года я заплатил (то есть уничтожил векселей) более чем на 8000 тысяч (2) руб. Первый крик от всех остальных кредиторов: зачем же не нам, а Працу, Вейденштраху, Базунову и Стелловскому и проч.? Всем бы вместе: Да если нельзя было разделить? Если буквально не в моей власти состояло? Но они этого не хотели слышать. А теперь я даже и войти в соглашение с кредиторами не могу. Как это сделать заочно? От этого все терпят, начиная с меня первого; потому что я, в моих интересах, конечно, терплю значительнее, чем они.
Паша намекает еще на пропажу какого-то его письма ко мне. Что это у него беспрерывно пропадают ко мне письма, и главное, у него одного? Я желаю ему всего хорошего. Рад, что хоть капелькой могу помочь (если он получил 50 руб.), и желал бы, чтоб ему удалась служба на новом месте. Вам, любезнейшая и многоуважаемая сестра моя, Эмилия Федоровна, — я ничего не могу обещать покамест, потому что сам еще не имею надлежащих сведений для определения в точности моих обстоятельств; но надеюсь, однако же, что в довольно скором времени некоторые расчеты мои определятся (не пишу какие, это и лишнее и скучно). Прошу Вас уведомить меня о своем здоровье и о своем положении: лучше, если я всегда буду иметь Вас в виду, даже когда и не в состоянии помочь Вам, чем отставать друг от друга; средства же все-таки могут явиться. Прошу Вас, Эмилия Федоровна, в каждом письме Вашем обозначать Ваш адресс (несмотря на то, что Вы прежде его написали). В Пашиной приписке есть один адресе, но я не могу понять: Ваш ли это адресс или только его? Мой адресс покамест
Italie, Florence, а M-r Thйodore Dostoiewsky (poste restante).
До свидания, многоуважаемая Эмилия Федоровна; горячо желаю Вам здоровья и лучшего; крепко целую Мишу. Скажите Кате, что я ее очень люблю. Передайте, пожалуйста, это и Паше, если его увидите. Желал бы иметь хоть какое-нибудь известие об Феде. Анна Григорьевна Вам от души кланяется.
Остаюсь искренно Вас любящий и душевно преданный Вам брат Ваш
Федор Достоевский.
Пишу к Вам по адрессу из Пашиной приписки, то есть в дом Корба. Полагаю, что это Ваш адресс.
(1) было начато: когда-н<ибудь>
(2) так в подлиннике
360. С. А. ИВАНОВОЙ
25 января (6 февраля) 1869. Флоренция
Флоренция 6 февр./25 января/69.
Мой добрый, милый и многоуважаемый друг Сонечка,
Я Вам не отвечал тотчас же на письмо Ваше (которое Вы написали без означения числа) и умер от угрызений совести, потому что очень Вас люблю. Но я не виноват, и теперь пойдет иначе. Теперь в аккуратности переписки дело лишь за Вами, а я буду в тот же день отвечать; и так как каждое письмо из России для меня теперь событие и волнует меня (а от Вас самым сладким образом), то пишите часто, если меня любите. Не отвечал же я Вам так долго потому единственно, что оставил все дела и не отвечал даже на самонужнейшие письма до окончания романа. Теперь он кончен наконец! Последние главы я писал день и ночь, с тоской и беспокойством ужаснейшим. Я написал перед этим за месяц в «Русский вестник», что если он с 12-й книжкой согласится несколько опоздать, то всё будет кончено. Срок присылки последней строчки я назначил 15 генв<аря> нашего стиля и поклялся в этом. И что ж? Последовали два припадка, и я все-таки на десять дней опоздал против назначенного последнего срока: должно быть, только сегодня, 25-го генваря, пришли в редакцию последние две главы романа. Можете, стало быть, вообразить, в каком я теперь беспокойстве насчет того, что они, может быть, потеряли терпение и, не видя 15-го генваря окончания, выпустили книгу раньше! Это будет для меня ужасно. Во всяком случае, в редакции, должно быть, на меня ужасно озлоблены; а я, как нарочно, находясь в эту минуту без копейки денег, послал к Каткову просьбу о присылке денег.
Здесь во Флоренции климат, может быть, еще хуже для меня, чем в Милане и в Вевее; падучая чаще. Два припадка сряду, в расстоянии 6 дней один от другого, и сделали то, что я опоздал эти 10 дней. Кроме того, во Флоренции слишком уж много бывает дождя; но зато, когда солнце, — это почти что рай. Ничего представить нельзя лучше впечатления этого неба, воздуха и света. Две недели было холоду, небольшого, но по подлому, низкому устройству здешних квартир мы мерзли эти две недели, как мыши в подполье. Но теперь, по крайней мере, я отделался и свободен, и до того меня измучила эта годичная работа, что я даже с мыслями не успел сообразиться. Будущее лежит загадкой: на что решусь — не знаю. Решиться же надо. Через три месяца — два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей. Если здесь есть такое солнце и небо и такие — действительно уж чудеса искусства, неслыханного и невообразимого, буквально говоря, как здесь во Флоренции, то в Сибири, когда я вышел из каторги, были другие преимущества, которых здесь нет, а главное — русские и родина, без чего я жить не могу. Когда-нибудь, может быть, испытаете сами и узнаете, что я не преувеличиваю для красного словца. И однако же, все-таки мое ближайшее будущее мне неизвестно. Первоначальный, положительный расчет мой, в настоящее время, отчасти лопнул. (Я написал слово: расчет положительный; но, разумеется, каждый из моих расчетов, как человека без капиталу, а живущего работой, основан на риске и на обстоятельствах.) Расчет этот состоял в том, что на 2-е издание романа я успею поправить мои дела и возвратиться в Россию; но романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор. Но во всяком случае дело в том, что он для публики не эффектен, и следственно, 2-е издание если и состоится, то принесет так немного, что ничего на эту сумму не выдумаешь. Кстати, о романе я не знаю, здесь сидя, никакого мнения читающей публики в России. Первоначально мне присылали, раза два, вырезки из иных газет, наполненные восторженными похвалами роману. Но теперь всякое мнение давно затихло. Но хуже всего, что я решительно не знаю мнения о нем самих издателей «Русского вестника». Деньги они присылали мне всегда, по первой просьбе, до самого последнего времени; из этого я выводил (1) отчасти благоприятное следствие. Но я очень мог ошибаться. Теперь Майков и Страхов уведомили меня из Петербурга, что начался новый журнал «Заря», которого Страхов редактором, прислали мне 1-ю книжку журнала и просят моего сотрудничества. Я обещал, но я связан с «Русским вестником» и постоянством сотрудничества (всего лучше придерживаться одного) и тем, что Катков дал мне три тысячи вперед, еще до выезда из России. Правда, по расчету я еще очень порядочно должен в журнал и
