Между тем я еще ничего не начинал, ни туда ни сюда; во Флоренции нельзя было работать в таком жару; контрактуя же себя, я именно рассчитывал, что еще весной выеду из Флоренции в Германию, где и примусь сейчас за работу. Что же делать, когда у меня три месяца оттягали неприсылкой денег? Между тем Аня, дней через десять, подарит мне, вероятно, мальчишку. Это тоже замедлит работу. К тому же сама будет больна, а стало быть, не будет мне помогать стенографией и перепиской. Про здоровье уж и не говорю. А наконец, и самая работа! Неужели портить, спеша на заказ! Есть у меня идея, которой я предан всецело; но я не могу, не должен приниматься за нее, потому что еще к ней не готов: не обдумал и нужны матерьялы. Надобно, стало быть, натуживаться, чтоб изобретать новые рассказы; это омерзительно. Что со мной будет теперь и как я улажу дела свои — понять не могу!

Жду, друг мой, от Вас немедленного и большого письма. Это письмо, которое адрессую к Вам, — пишу и ко всем вам. И потому пусть все отвечают, хоть через Вас. Хочу знать о мамаше (3) и о детях: как вы живете, что имеете в виду, — всё опишете. Вы одни со мной поступаете как родные и как друзья. Нет у вас у всех ни одного человека, который бы вас так любил, как я. Если я промолчал всё лето, так это потому, что руки не подымались писать от досады ожидания. А теперь приступаю к одному делу и прошу Вас, милый мой друг, помогите мне Вашим советом и разъяснением. Дело для меня очень любопытное.

И во-первых, — дело секретное, и потому умоляю, чтоб оно не вышло из Вашего дома никуда и ни к кому до времени.

Замечу Вам, что меня летом все оставили, никто ни строчки не написал ко мне. И вдруг на днях получаю два письма, от Майкова и от Страхова, — оба письма в одном конверте с назначением специальным и деловым: известить меня о смерти тетки. А свои родные, петербургские, которые мой адресс знали, ни слова. Признак, что, может быть, получили деньги по завещанию тетки. Дай-то им бог, я искренно этого желаю, и потому вот в чем моя просьба: 1) известите меня, когда скончалась тетка и при каких обстоятельствах? Как Вы сами узнали? Получили ли вы все что-нибудь? 2) Напишите мне всё, что знаете об завещании: кто были душеприказчиками и что кому досталось поименно. 3) Досталось ли что-нибудь петербургским нашим (Достоевским, Голеновским и проч.) и что именно?

Наконец и главное:

Майков и Страхов писали с целью. Кашпирев, издатель «Зари», — приятель с неким Владимиром Ивановичем Веселовским, который есть опекун Достоевских вместе с Николаем Михайловичем (моим братом и Вашим дядей). Этот Веселовский говорил с Кашпиревым, что по смерти тетки осталось завещание, отдающее 40000 в пользу «какого-то монастыря», но как она была уже не в своем уме, когда это завещание писала, то «можно легко его уничтожить». Далее: «Из всех Достоевских» (говорит Веселовский) «он особенно уважает меня», но думал, что я «столько же богатый, сколько и известный человек»; узнав же, что «пропорция обратная» (по выражению Майкова), он говорил что: «Если бы Фед<ор> Михайлович (то есть я) изъявил ему свое согласие, хотя бы письмом, то он бы готов был согласиться «начать хлопотать о нарушении завещания»». Он, Веселовский, прибавил, что если б я был в Петербурге, то он сам бы приехал ко мне из Москвы, чтобы переговорить о деле.

Известив меня обо всем этом, Майков прибавляет и горячо просит, чтоб я немедленно начал дело по нарушению завещания через Веселовского, выражаясь при этом, что нам всем (то есть семейству брата Миши, мне и братьям Андрею и Николаю) «достанется тогда почти по 10000 и что, например, хоть бы доставить эту часть (то есть 10000) семейству покойного брата Миши будет не менее богоугодное дело, как и на монастырь».

Затем умоляет меня вспомнить про мои расстроенные дела, здоровье и беременную жену и кончает советом «начинать, не думая долго».

Теперь выслушайте и мои соображения.

Я без сомнения знаю (и оспорить этого нельзя), что тетка в последние три или даже четыре года своей жизни была в состоянии бессознательном. И если б я твердо узнал и убедился, что она распорядилась такими деньгами на монастырь, действительно будучи в этом состоянии, то не задумываясь начал бы. дело. Я бы мог начать его даже и как представитель Достоевских, зная ясно, что мы, Достоевские, юридически самые старшие и компетентные наследники тетки (на случай, если б она, н<а>пр<имер>, умерла без завещания). Но вот в чем для меня главная сущность дела.

Действительно ли эти 40000 включены (4) в завещание в этом бессознательном состоянии или это давнишнее, первоначальное желание и распоряжение тетки? Во втором случае кто же бы я; был и за кого бы сам считал себя, по совести, чтоб идти против воли и распоряжения тетки собственными своими деньгами, какова бы в сущности ни была эта воля и это распоряжение? Между тем Веселовскому, как назначенному опекуном по этому завещанию и, сверх того, очевидно компетентному юристу, дело должно быть хорошо известно, если так он говорит. Что же мне теперь делать?

И потому-то, в затруднении моем, я и обращаюсь собственно к Вам, бесценный друг мой Сонечка, к Вам одной (и опять-таки повторяю: сохраните глубочайший секрет. Если и сообщите о деле Вашим домашним, мамаше то есть, то с соблюдением глубочайшего секрета и отнюдь не сообщайте нашим петербургским, хотя бы и Феде или хоть кому-нибудь в Москве). Вас я олицетворяю как мою совесть: как Вы решите, так я и сделаю. Вот об чем я прошу, главное: сообщите мне всё, что Вы знаете о завещании и об этих 40000, и можно ли действительно этот пункт завещания отнести к бессознательному состоянию? Как Вы сами смотрите на это? Если не знаете, то не можете ли узнать, под рукою: давнишнее ли это желание тетки, нормальное ли и вполне ли сознательное? В этом главное, в этом для меня суть. Узнав, напишите немедленно мне. Напишите тоже, если можете и знаете, что-нибудь об этом Веселовском: не слыхали ль? Не видали ль его? Если видели, то какое он на Вас произвел впечатление? Если можете справиться о нем, то справьтесь (кстати, его адресс: Владимир Иванович Веселовский, член окружного суда, в Москве, на Садовой, у церкви Ермолая, д<ом> Городецкого. Это на всякий случай).

С своей стороны, я уже написал Веселовскому, сейчас после письма Майкова, осторожное письмо. Я прошу объяснений, прошу сообщения фактов и выражаю всю ту суть дела, как я объяснил Вам выше. В сущности — ничем не связал себя.

Отвечайте же мне, бесценный друг мой. Я смотрю на Вас как на высшее существо, уважаю беспредельно, а люблю сами знаете как. Но надеюсь, что и еще впоследствии узнаете. Только бы мне капельку здоровья! В Россию явлюсь во всяком случае на будущий год наверно. Тогда вновь сойдемся и многое пойдет по-новому. Жена тоже любит и уважает Вас беспредельно. Хотела непременно приписать, но, кажется, ей не до пера. (Я так только сказал 10 дней, может, и раньше.) Обнимаю всех, кланяюсь всем. Целую Машеньку, Аня тоже. Обнимаю мамашу крепко; Аня просит меня засвидетельствовать ей особенное свое уважение и симпатии. «Именно в это время, в этом состоянии моем, мне особенно хочется напомнить им о себе». Так она мне сейчас говорила. (Она немного начинает бояться; мне очень, очень ее жаль, да и сам боюсь. Вообще время наше тяжелое.)

Ужасно теперь смущает меня мысль: как дойдет к Вам это письмо? Доставит ли его редакция «Русского вестника»? Я очень прошу и объясняю дело по возможности. Я прошу даже употребить труд и разыскать Вас, если редакция Вашего адресса не знает; на всякий случай напишите мне имя и отчество Любимова.

До свидания, милый друг. Напишите побольше о себе. Вообще побольше фактов.

Целую Вас.

Ваш весь всегдашний Федор Достоевский.

Адресс мой:

Allemagne, Saxe, Dresden, а М-r Thйodore Dostoiewky, poste restante.

(1) вместо: Средиземного моря — было: побережья

(2) далее было: необыкно<венный?>

(3) было: Верочке

(4) было: назначены

372. A. H. МАЙКОВУ

17 (29) сентября 1869. Дрезден

Дрезден 17/29 сентября/69.

Бесценный и единственный друг Аполлон Николаевич, предполагаю, что переезд с дачи и первые дни вновь начавшейся городской жизни не дали Вам возможности исполнить доброе обещание Ваше — написать мне сейчас же по окончании дачной жизни. Не жалуюсь и не претендую; мы друг друга знаем (хотя и жду Вашего письма с самым крайним нетерпением), но одно сомнение меня очень мучает: так как все-таки ответа на мое письмо, уже более месяца тому назад к Вам посланное, я не получил, то и боюсь, во-1-х, что оно к Вам не дошло, 2-е) на той ли Вы квартире в Петербурге, что и прежде? Я Вам адрессовал на Садовую, дом Шеффера. Что, если Вы оставили квартиру? И потому, если б я был поскорее выведен из моих недоумений, было бы очень хорошо. Например, теперь: это письмо, которое теперь пишу к Вам, для меня самое экстренное и роковое; что, если не дойдет до Вас? Ответьте хоть на одной странице, хоть полстранички напишите, чтоб я, по крайней мере, знал, но только ответьте сейчас, иначе сил моих больше не хватит. Сейчас опишу Вам всё мое положение и в какой именно Вашей помощи я нуждаюсь, как утопающий.

Во-первых, три дня тому (14 сентября) родилась у меня дочь, ЛЮБОВЬ. Всё обошлось превосходно, и ребенок большой, здоровый и красавица. Мы с Аней счастливы. (Вспомните, что мы Вас зовем крестить; Аня просит Вас сложа руки и непременно Вас; дайте же ответ.) Но денег у нас меньше 10 талеров. Не вините меня в небрежности и непредвидении: тут никто не виноват. Рассчитывали во Флоренции, что денег, присланных «Р<усским> вестником», достанет на всё. Но как и при всех прочих расчетах — обочлись. Нечего пускаться в подробности, но дело в том, что хоть я и напишу деликатнейшему, добрейшему и благороднейшему Михаилу Никифоровичу, чтоб выручил, но писать сейчас, так недавно получивши от него, — ужасно стыдно и почти невозможно; руки не подымаются. Между тем ни бабке, ни доктору еще не заплачено, и хоть каждую копейку усчитываем, но в теперешнем положении невозможно без денег. Невозможно! Вследствие чего взял следующую меру.

Сегодня же, вместе с этим письмом к Вам, отправляю письмо к Кашпиреву, лично (так