что в другие часы дня я гораздо добрее), но мне-то не легче; нечего делать, буду терпеть еще, в ожидании успеха. Веришь ли, я иногда мысленно сравниваю: где мне было лучше: здесь или в каторге? И всегда решаю, буквально (и вполне беспристрастно), что в каторге все-таки было лучше, покойнее: не так я волновался, раздражался, не так был мнителен.
Насчет денег будь покойна, у меня хватит, а только согласись, что под конец всё вышло так, как Кошлаков предписывал, то есть кренхен с молоком и 6 недель. Правда, я буду пить только 5, а, кто знает, может, и на шестую оставят.
Всё, что я читаю, — мне противно. Про свой план думаю с раздражением. Мне все говорят, что малейшее умственное занятие вредит лечению, раздражит к худшему нервы и что надо жить жизнью растительною. Доктору очень нравится, что у меня аппетит: «Главный признак успешного лечения, — говорит он,
— и признак того, что лихорадочные припадки не от простуды». Одним словом, он, кажется, меня находит одним из самых успешных пациентов.
Аня, милая, бесценная, как я рвусь к вам, как мне здесь противно! Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя и вижу ли тебя во сне? Что на это отвечать? Но кстати (мимоходом): веришь ли, что я обратился в мумию и что во мне нет желаний. Первый раз в жизни, неужели тоже от лечения? В таком случае… Тем не менее целую тебя, ангела моего, 1000 раз каждодневно, мысленно, но представляю тебя не иначе, как вместе с детками. Представляю же вас всех часто. Я думаю, я сделался очень чувствителен, как женщина.
Я ложусь (уже в постель) ровно в 10 часов, встаю в 6 часов утра, но ночью просыпаюсь раз по пяти, хотя спал бы хорошо, если б не пот. На новой квартире мне очень хорошо. Прежняя хозяйка ужасно меня обсчитывала. Обедать я хожу теперь по разным ресторанам. Чай держу свой. Стараюсь скупиться. Немцы и вся публика несносны. Впрочем, лица беспрерывно меняются. В последнюю неделю ужасно много наехало новых; русских тоже много. Я с некоторыми только кланяюсь, с иными разговариваю. Писал бы тебе и больше подробностей, но лучше расскажу при свидании, а то напрасно загромождать письмо пустяками.
Расцелуй Федичку, который ничего не нашел приказать написать папе. Милый, славный мальчик. И, наверно, пречувствительный! Все они у нас чувствительные, но не экспансивно, а про себя (что и дурно, и хорошо), и наверно — оба поэты. Это очень хорошо, если только писать не будут. Ходи за Лилей и за ее душой. Полякову писать не стану. Я на всё согласен, напиши ему. Все они более или менее мерзавцы. Губин всё погубил. Очень любопытные сведения об Иване Григорьевиче: и покупка имения, и жизнь в Петербурге. Тут она влияет.
Целую вас всех, обнимаю. Всем кланяюсь — Александру Карловичу, сестре его, няне, отцу Иоанну нашему. Думаю, как тяжело будет деткам переезжать в Петербург.
Обнимаю тебя особенно и целую всю. Люблю тебя бесконечно.
Твой Ф. Достоевский.
Ты одна у меня радость и одна моя надежда, неизменная. Я люблю все подробности, которые пишешь о себе, — особенно некоторые.
Я думаю, я пробуду в Эмсе вплоть до дня рождения Феди, включительно.
541. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
8 (20) — 9 (21) июля 1874. Эмс
Понедельник 20/8 июля/74.
Милый друг мой, дорогая Аня, сегодня получил твое письмо, и хоть не успею отправить сегодня ответ, но всё равно начну его. Благодарю, во-первых, что пишешь чаще. Это прекрасно. А то ждать было мучительно. Отправив тебе последнее письмо (в среду, кажется), я очень тосковал о том, что ты писала о своем здоровье, и рад был, что Шенк хоть на время отложил питье вод. Что ж, если швальбах так враждебно действует, — так и оставить его. Но Шенк велел, как ты пишешь, только погодить, а там опять начать; не видит ли он признаков действия вод? Может быть, эта тоска твоя, раздражительность — больше ничего как действие вод. На меня здесь кренхен точно так же действует, и хоть теперь мне только скучно и тоскливо, как в каторге, но все-таки я не так раздражителен, как был еще недавно. А если б только рассказать все другие действия на организм! Лихорадка моя прошла на другой же день, как я отправил тебе последнее письмо, и я уже больше не потею совсем, хотя жара ужасная. Из того, что прошло лихорадочное состояние без малейшего приема лекарств, и заключаю, что лихорадка была не простудная, а просто действие вод. Пишешь тоже, милочка Аня, жена моя, о других припадках. Хотя тоже у меня в этом роде: сначала были ужасные желания, потом вдруг всё прошло, и я обратился в мумию; потом опять началось, хотя едва, но, однако же, с ночными последствиями, что очень дурно, ибо все-таки действует на грудь. Что касается собственно до леченья, то боюсь сглазить, а кажется, что лучше: дышать легче, хрипу и одышки очень мало, даже вот уже дня три по утрам, когда просыпаюсь, мало очень кашля. Однако ж скверно то, что иногда простужаюсь: чуть только на потную грудь капельку ветерка, и вот уже здесь и простудился и прокашлял вечер или день (редко дольше, быстро проходит). Теперь мне остается дней 9 или 10 принимать (по последнему решению доктора). Что-то будет? Не заживет ли и в самом деле? И, однако же, если я пробуду даже до 1 августа (нов<ого> стиля), то все-таки я пил кренхен в сложности всего только 4 недели (5-ю неделю кессельбрунена, я думаю, нельзя считать). А Кошлаков сказал: шесть недель! Вся важность теперь в двух вещах: во-1-х, долечиться, а во-вторых, не перелечиться.
Кроме того, надоело здесь до того, что лучше, думаю иногда, не долечиться. Говорят же здесь иные пациенты, что с одного разу никогда не вылечиваешься радикально, если даже и сильно действуют воды, а главное 2-й раз, то есть на будущее лето приехать на 2-й курс, тогда, дескать, болезнь искореняется окончательно. Однако шутка это сказать! Мало ли что выдумаешь; и подумать только об этакой муке. Ах, Аня, как мне здесь всё ненавистно. Какие подлые немцы; а русские, может, еще хуже немцев. Эмс, большею частию, каждые две недели переменяет своих жителей: остаются не более 1/3 старых, а другие уезжают, так что вдруг начинаешь примечать, что совсем пошли другие физиономии. Если б ты Аня, знала, какие здесь противные теперь физиономии; прежде был еще остаток публики, бывшей при императорах, а теперь — это бог знает что такое. Я всё стараюсь ни с кем не знакомиться, хотя есть которые гоняются, чтоб со мной познакомиться (из русских, например). Кроме того Эмс страшно дорогой городишко. Я очень много плачу, и если б ты знала, как всякий из этих немцев считает тебя за доходную статью, как безо всякого стыда приписывает на счете то, что ты никогда не брал, надеясь, что ты не проверишь! Но обо всех этих мелких подробностях расскажу после, если только будет стоить потом припоминать о такой пакости.
Вторник 21 июля.
Твои анекдоты о детишках, дорогая ты моя Анька, — меня просто обновляют, точно я у вас побывал. Лилины «добрые люди» меня ужасно развеселили: я читал твое письмо в саду, только что получив с почты и выбрав уединенную скамейку, чтоб прочесть, и расхохотался так, что и сам не ожидал. А знаешь, в воспитании наших деток есть большой недостаток: у них нет своих знакомств, то есть подруг и товарищей, то есть таких же маленьких детей, как и они. А все-таки, хоть ты и пишешь письма, а я об детях беспокоюсь страшно. Почему Федин жир не понравился Шенку? Находит он это опасным, что ли? Впрочем, во всяком случае, скоро вас всех увижу. Теперь не худо чаще писать уже хоть по тому одному, чтобы знать поскорее, когда нужно прекратить письма. Полагай наверно, что к 1-му августа отсюда выеду, а ведь бог знает: может, и до 7-го августа велит остаться Орт. Излечение хоть и заметно, а все-таки идет довольно медленно. Правда, до 1-го числа еще 9 дней, даже 10, но всё же мне как-то не верится, что можно в этот срок получить облегчение окончательное, потому, н<а>пример, что вот хоть сегодня, н<а>прим<ер>, с утра кашель усилился, потому что в воздухе очень сыро и понизился барометр, хотя дождь и не идет. Невероятно кажется воображению, чтоб всё это так вдруг прошло, хотя и действительно получилось облегчение. Опять-таки, если долго лечиться, то выдержит ли организм? Мне здесь только что рассказали про одного больного, который принял ванн 20 (я ванн не принимаю) и почувствовал чрезвычайное облегчение; но доктор, обрадовавшись, прописал ему еще 10 ванн и тем вдруг ослабил его так, что всё прежнее лечение было парализовано, и он уехал больнее, чем приехал. Орт особенно расспрашивал меня (и спрашивает каждый раз), не начинаю ли я чувствовать слабости, потери сил? Я в последний раз отвечал ему, что ничего такого не чувствую, но не знаю, правду ли я сказал? Я уже давно чувствую как бы беспрерывную усталость, хотя пью, ем, сплю и хожу по-прежнему. Здешние воды, говорят, очень сильны, и я понимаю, что Орт боится расстроить организм и тем потерять все результаты леченья.
На днях встретил здесь Штакеншнейдера, того самого, который прокурором в Харьковском окружном суде. Он только что женился в Харькове, в мае месяце, и поехал с женой месяца на два за границу (это как мы, помнишь, только мы не на два месяца). Он очень простодушный и откровенный молодой человек, очень неглупый, был у меня и рассказал мне, что были они в Париже и там — поистратились, но так, что приходится очень и очень рассчитывать, как добраться до дому. Но в Швейцарии, дней 5 тому назад, в Цюрихе, одна медицинская знаменитость, которую он просил осмотреть свою немного заболевшую грудь, осмотрев его, испугался и велел настоятельно, пока они здесь за границей, не потерять времени и хоть две недели да полечиться кренхеном. (Сюда многих присылают недели на 2 или даже на 10 дней.) Они стоят в тесной квартирке, впрочем, ходят в лучший table d’hфte обедать. Ей лет 18, и она очень недурна собой (hautes couleurs) — совсем русская, и оба они ругают ужасно немцев. Я у них не был и норовлю нарочно отдать визит в тот час, когда по расчету их не будет дома. Дело в
