его и проехать мимо него. При этом, разумеется, нескладные немецкие хоры, похожие на рев, музыка, а пуще всего то, что дело происходило в проливной дождь, но буквально вся публика высыпала к перилам набережной и так простояла более 2 1/2 часов под сильнейшим дождем. Император же смотрел из окна вокзала. Публика здесь прескучная, всего больше немцев. Наших русских довольно, мужчины еще туда-сюда, но дамы русские ужасны. Пищат, визжат, смеются, наглы и трусихи вместе. По смеху уж слышно, что она смеется не для себя, а для того, чтоб обратили на нее внимание. Немки не таковы: та и захохочет, и закричит, и кавалера по плечу ударит чуть не кулаком, но видно, что она смеется для себя и не думает, что на нее глядят. И как бы наши русские, особенно grand mond’a, где-нибудь на Елагином острове осмеяли ее за манеры, да жаль, нельзя. Одна при мне закричала, подзывая кавалера: pst, pst, a как он подошел, шлепнула его по плечу. И вдруг слышу подле русские дамские голоса: «Это что еще, кто такая? что за манеры», и один русский вдруг отвечает им: «Это княгиня Tourn et Taxis» (то есть считается владетельным домом). Но наплевать на наших русских холопов. Газеты тоже русские не могу читать, ни на одну минуту не свободны, все читают русские. Один русский молодой человек держит в салоне «Голос» по целым дням, не вставая с места. Ждешь, ждешь и уйдешь.
Впрочем, мне нечего, решительно нечего здесь описывать. Вот не знаю только, когда мне уведомить тебя, чтобы ты перестала писать, чтоб не посылать писем даром, когда уже я уеду отсюдова. Впрочем, лучше не уведомлять: пиши до последнего раза. Уведомь меня, не забудь, насчет твоего решения о квартире: непременно ли я должен ее сыскать теперь, проездом по возвращении, или уже потом, когда мы воротимся и станем хоть в гостинице. Но до этого еще далеко, предстоят еще недели три муки и — работа, работа, ужас! Эта поездка в Эмс была ужасна во всех отношениях, и хоть бы я здоровье-то отсюдова вывез.
Ты пишешь о деньгах, что идут; идут и у меня, голубчик, а они, однако, нам ух как нужны. Ну, а насчет няньки и кухарки как ты думаешь? Ведь не одним же нам с детьми в Петербург возвращаться.
Всё боюсь, что ты получишь какие-нибудь дурные вести об Ив<ане> Григорьевиче и затревожишься. Ну, до свидания, ангел мой бесценный, будь здорова (и не снись мне по ночам, сделай одолжение). Обо мне не беспокойся, как-нибудь перемелется. Детишкам обо мне напоминай. Помнят ли они меня в лицо? Спроси, пожалуйста, Федю, какой я собою. Бедные в середине лета принуждены будут в Петербург воротиться.
Благословляю вас всех, люблю, целую и жду с бесконечным нетерпением, когда брошу проклятый Эмс и ворочусь к вам. Люблю вас всех четверых. До свидания, обнимаю, тебя. Поклон кому следует.
Твой весь Ф. Достоевский.
Р. S. Голубчик Анечка, прошу тебя очень, пошли немедленно хоть 3 рубля (не меньше) на моршанских погорельцев в редакцию «Московских ведомостей». Письмо же напиши так:
В редакцию газеты (2) «Московские ведомости».
Покорнейше просят принять прилагаемые три рубля на Моршанских погорельцев от Ф. Л. и неизвестного.
Ф. Л. и неизвестный, то есть от Феди, Любы и неизвестного, но лучше написать буквами: от Ф. Л. и неизвестного, чтоб не догадались, пожалуй, что неизвестный есть будущий.
Подписка же на моршанских погорельцев открыта по разным ведомствам и в редакциях всех почти газет.
Твой Д<остоевский>.
Еще раз всех вас обнимаю.
(1) было: пятницу
(2) было: журн<ала>
587. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
18 (30) июня 1875. Эмс
Эмс. (1) 18/30 июня. Среда.
Милый друг Анечка, письмо это пишу в среду, а пойдет оно завтра, в четверг, как я уже и писал тебе.
Только сегодня, в среду, получил я письмо твое, которое ты писала от 12 июня, в четверг, и которое, по словам твоим, должно было отправиться на другой же день, то есть в пятницу, стало быть, 13 числа. Между тем на конверте печатью старорусского почтамта помечено от 14-го числа, то есть оно пошло лишь в субботу, а получил я его не вчера, во вторник, как бы должен был получить, а лишь сегодня только, в среду. Ясное дело, что письма в старорусском почтамте задерживают и непременно вскрывают, и очень может быть, что Готский. Непременно, Аня, говори, кричи в почтамте, требуй, чтоб в тот же день было отправлено. Это черт знает что такое!
Письмо твое, разумеется, прочел с наслаждением и рад, что все здоровы, тем более, что всегда перед письмами начинаю очень беспокоиться о тебе и о детях. Жаль только, Аня, что ты ничего мне не пишешь об очень важном деле, несмотря на неоднократные мои запросы: именно, как мне нанять квартиру в Петербурге. 1) Непременно ли я должен нанять ее, проездом, и 2) Что мне будет делать, если квартира долго не наймется? Уведомляю тебя, Аня, что мне время теперь очень дорого, что в Петербурге, если я уже очень долго заживусь, я не в состоянии буду и нанимать квартиру и писать в то же время роман. А главное, если я очень заживусь, более недели в Петербурге, то что мне тогда делать? И не лучше ли нам всем вместе нанять квартиру уже возвратясь? Если остановимся и в гостинице, то столько же переплатим за № (если не гораздо меньше), сколько переплатим за квартиру за время, пока еще она будет стоять пустою и пока-то мы двинемся из Старой Руссы. Я, конечно, готов пробыть два или три дня в Петербурге, но желал бы не больше. Во всяком случае, прошу тебя (и наконец настоятельно) обратить внимание на этот вопрос мой, который я уже неоднократно задаю тебе, и написать мне наконец твое решение. Если на это письмо ответишь тотчас же (с понуждением на почте отправить его тотчас же, а не через день или через два), то очень успокоишь меня. Ко всем моим, уже и так многочисленным беспокойствам беспокойство о найме квартиры и об житии для нас в Петербурге примешивается самым мучительным образом. По крайней мере одно из сомнений моих будет разрешено.
Я могу отсюда скоро выехать, но ты не сомневайся и продолжай мне писать. Я напишу, когда тебе перестать писать. А в настоящую минуту сам не знаю, когда выеду. Завтра, 1 <июля>/19 июня, будет ровно 3 недели моему здешнему лечению. Доктор же говорит, что более 4-х недель здесь почти не лечатся (да и совсем не надо). 5 же недель назначается только в самых исключительных случаях, ввиду особых соображений. Итак, через 8 дней, в следующий четверг, то есть по здешнему (2) стилю 8 июля, а по-нашему 26 июня, я могу и кончить лечение и уехать по-нашему 27 или 28 июня. Но только к тому времени доктор посмотрит грудь мою. Теперь же, когда не вышло курса лечению (то есть 4-х недель), решить этого нельзя, то есть о том, кончить или еще на неделю остаться. Очень может быть, что я останусь и еще на неделю, а в таком случае выеду отсюда уже не 27-го июня по нашему стилю, а около 5 июля. Итак, верно только то, что я далее 5-го июля по нашему стилю здесь не пробуду. (Значит, мог бы, правильным путем, быть около 10-го июля в Руссе, если не останавливаться в Петербурге.) Впрочем, повторяю, на 3 дня я готов остановиться. Можно и в три дня что-нибудь нанять: это ведь на счастье.
Что же касается до лечения моего, то я решительно не могу сказать ничего положительного об успехе. Кажется, будет облегчение. Сам же я здоров. Здесь скверно то, что лечат почти одни воды, а доктор не вмешивается и даже не укажет порядком. Докторов хоть и много, но все осаждены и так, что придешь и ждешь буквально по 50 человек очереди. А потому они говорят с больными наскоро, почти небрежно. Пример со мной: неделю назад я был у Орта и жаловался, что все простужаюсь и кашляю. Он осмотрел горло и велел мне в тот же день взять у источника стакан кессельбруннена (другой горячий источник) и прополоскать горло (это называется gargariser, gargarisation). Я исполнил и в тот же вечер почувствовал облегчение. 3-го дня прихожу к доктору и говорю: так как мне уже раз gargarisation кессельбрунненом принесло пользу, то нельзя ли мне постоянно полоскать горло, потому что у меня постоянно раздражено горло, уже несколько лет (как муха в горле), так не будет ли, дескать, облегчения? Он удивился на это и вдруг спрашивает: «Так вы один только раз и ходили полоскать, а ведь я же вам велел постоянно! Вот вы неделю потеряли! Непременно в день по 2 раза». Итак, я неделю потерял, но решительно по его вине, потому что он положительно не сказал, чтобы продолжать постоянно, а доказательство тому, что о полоскании 2 раза в сутки, и подробности о том, что наблюдать при этом, объяснил только третьего дня, а если б велел 8 дней назад, то я знал бы об этих подробностях еще тогда, потому что при гаргаризации они всеми здесь неуклонно наблюдаются и их непременно надо растолковать больному заранее, а он 8 дней назад ничего не растолковал о подробностях.
Таким образом, к лечению моему присоединилось и полоскание горла кессельбрунненом. Если в эту 4-ю неделю увижу пользу и поздоровеет горло, то рискну сам остаться еще на неделю (то есть до 5-го июля), потому что раздражительность горла — один из самых главных припадков моей болезни. Я и не знал, что на водах, тут же при источниках, устроено 2 кабинета, собственно для гаргаризации, мужской и дамский. В кабинете до 20 мест, вроде как в писсуарах, и все 20 человек полоскают горло разом. Такая музыка. А полоскает несколько сот больных.
Ну, так вот обо мне главнейшее. Что же до остального, то у меня нет совсем новостей и подробностей. Я здоров, и погода у нас дня три уже не дурная (хотя не жаркая). Я по-прежнему один. Знакомых никого. Сосед мой, немец, уехал в Берлин, а рядом со мною нанял один приехавший русский (имени его не знаю и знать не хочу). Русских множество — все незнакомы. Какой-то один господин Сорокин подскочил ко мне сегодня и уведомил, что видел меня у Лизаветы Атамаровны (Барановой). Я его совсем забыл. Пошел рядом и заговорил тотчас об литературе. Я очень
