До свидания. Твой вечно Ф. Достоевский.
Аня, ты говоришь, что много выходит денег. Напиши, сколько у тебя теперь в руках денег. Не отчет о расходах я прошу, а только сумму. Переписку не прерву. Буду посылать по письму в каждые три дня.
Всем поклон. Пуцыкович выдал наконец № "Гражданина". Прислал мне. Ждет подписки и обещается отдать 40 марок. №, выданный, обратится, конечно, в библиограф<ическую> редкость, и надобно сохранить его. Написал так, что, кажется, не пропустят в Россию. 40 же марок не отдаст.
Деток целую и благословляю. Лилю очень благодарю за ее миленькую приписочку, а Федю очень прошу утешить меня и выучиться читать. Затем, детки голубчики, слушайте маму. Целую вас крепко.
На конверте: Russie (Staraya Roussa) В Старую Руссу Новгородской губернии
Ее высокородию Анне Григорьевне Достоевской (в собственном доме)
811. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
14 (26) августа 1879. Эмс
Эмс 14/26 августа/79
Милый друг мой Аня, вчера отправил тебе письмо, а о главном-то написать и забыл. А между тем я в беспокойство, которое постепенно возрастает с каждым днем, чем дальше, тем больше. Что же деньги, что же ты не высылаешь денег (100 р.)? Давно еще ты мне написала, что вышлешь к 15-му августа, и вот 15-е августа завтра, а завтра не только денег, но и письма простого от тебя не придет. Во вчера полученном от тебя письме ты уведомляешь, что напишешь 11-го, а пойдет 12-го (придет, стало быть, ко мне 16-го), а между тем вовсе умалчиваешь, какое это будет письмо, с деньгами или без денег. Вероятно выходит, что без денег, если не предупредила. И, однако, ты сама обещала прислать к 15-му. Я в страшном беспокойстве: мне думается, что ты забыла и вспомнишь, когда уже поздно будет. Вот почему экстренно пишу, чтоб напомнить. И до присылки денег всё буду в беспокойстве. Мне и так здесь невесело, а тут и это прибавилось. И почему ты откладываешь, когда я несколько раз, чуть не в каждом письме просил тебя выслать не откладывая, не медлить. Может быть <7 нрзб.> я больше писал в приписках. Главное беспокоит меня, что ты забудешь и поздно вспомнишь. Отправив вчера письмо и вспомнив, что забыл это приписать, я почти всю ночь не спал в беспокойстве. Повторяю тебе: я непременно хочу выехать 29-го августа, я ни дня не хочу оставаться больше в этой яме и скорей заложу часы и отправлюсь в 3-м классе, а в Берлине не возьму пальто, чем останусь здесь. Письмо это придет к тебе 18-го. Умоляю тебя, тотчас же по получении его, не откладывая даже до завтра, выслать мне 100 р. Если пойдет письмо из Старой Руссы даже 20-го, то придет ко мне 24-го.
Если же и 24-го не получу денег, то телеграфирую в Москву Любимову, авось пришлет 100 р., и если по медленности своей даже и замедлят, то всё же 2 — три дня каких-нибудь, а пришлют же. Голубчик Аня, исполни просьбу мою, а то я как буду мучиться. А что если вы уедете к Нилу, да за хлопотами сборов забудешь выслать, а письмо это пролежит до твоего возвращения?
Не сердись, голубчик, я просто даже в тревоге. Я ни одного дня не хочу здесь сидеть долее. В 3-х последних письмах своих ты о высылке даже и не упоминаешь,
Целую тебя и детей.
Ваш Ф. Достоевский.
Не сердись, Анечка.
812. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ
14 (26) августа 1879. Эмс
Эмс 14/26 августа/79
Многоуважаемый Виктор Феофилович, "Гражданин" я получил и благодарю за присылку, но удивили Вы меня очень: неужели Вы думаете, что наша цензура пропустит его в Россию? Если же не пропустит — зачем было и издавать? Подписчиков ведь не будет, если не дойдет в Россию №? И как это Вы ухитрились наделать столько промахов? Я представить не могу, чтоб цензура могла пропустить личные оскорбления известных сановников и глумление над ними. Нельзя было писать об Орлове, что он пересолил. А главное, о Горчакове и Шувалове, что они обрадовались, что за них будут делать чужие руки на конгрессе, чтоб не делать своими. А о купаниях в Биаррице и Остенде.
— Всё это личные насмешки. Выражение: "Сама себя высекла" невозможно тоже. Тут ведь государь, воля государя. Посмотрите, как у нас, под такой цензурой, газеты ухитряются говорить об этом: в "Москов<ских> ведом<остях>" я о конгрессе читал посильнее Ваших обличения в 10 раз, а между тем там не было ни Биаррица, ни Остенде, ни чужих рук, ни "сама себя высекла". Это положительно не пропустят, на мой взгляд по крайней мере. Как это, столько лет издавая журнал, не выработать в себе чувства меры. Мещерский написал анекдот про Горчакова (не называя имени) в 77-м году перед войной, и журнал был остановлен на 3 месяца или даже на 6. Неужели Вы думаете, что пропустят, потому только, что Вы издали за границей? Вот вам и подписка. И главное, из-за каких пустяков! Ведь эти глумления ничего не прибавляют к смыслу.
То же бы ты слово Да не так бы молвил — говорит пословица. Досаднее всего то, что № весьма недурен и действительно привлек бы подписчиков. Но довольно, до свидания, опоздал на ванны и спешу. Не сердитесь: это не наставления, это невольная досада за то, что сам же человек свое же дело губит. До свидания. Выеду отсюда через 2 недели. Уведомьте о чем-нибудь.
Ваш весь Ф. Достоевский.
813. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
16 (28) августа 1879. Эмс
Эмс. 16/28 августа/79 г.
Сейчас только получил твое дорогое письмецо (от 11-го), дорогая моя Анечка. Очень жалею, что послал тебе мое последнее нетерпеливое письмо о деньгах. Клянусь, я ужасно беспокоился: откладывая со дня на день, можно было действительно спохватиться, когда уже будет поздно. Мне же притом казалось, что ты ожидаешь моего возвращения гораздо позже, чем это должно быть. Выеду я отсюда (постараюсь изо всех сил) непременно 29-го (нашего стиля). Не сердись на меня. Я от уединения стал мнителен, и мне всё мерещится что ни есть худого и безотрадного. Тоска моя такая, что и не опишешь: забыл говорить даже, удивляюсь на себя даже, если случайно произнесу громкое слово. Голосу своего вот уже четвертую неделю не слышу. Пишешь, что уже выслала мне 100 руб. "вчера", это значит 10-го, а я, однако, сегодня, получив на почте твое письмо уже от 11-го, еще не получил никакой посылки. Странно, что так запоздало. Но конечно получу и, может быть, завтра. Пишешь, чтоб я берег деньги и о бинокле. Но деньги у меня идут регулярно, и всякая трата моя здесь обрегулирована, разве вот на табак трачу лишнее, за неимением обычного моего табаку. Трата же на всё чертовская, хоть и регулярная. Повторяю тебе, вряд ли и рубль оставшийся с собой привезу. Начнешь рассчитывать и только руками разводишь — почти не хватает. Что же до бинокля, то он стоил мне большой досады, потому что, очевидно, меня надули, и я переплатил лишнее, больше чем он стоит. Но ужасно хотелось купить. Но только никогда в России не было таких мошенников-купцов, какие теперь в Германии. Всё жиды, всем завладели жиды и мошенничают без предела, буквально мошенничают. Пишешь, что очень думаешь о моем здоровье. Повторяю: я сам не знаю, что выйдет из моего питья вод, хотя про себя и начинаю надеяться, что выйдет что-нибудь путное. Я положительно укрепляюсь в силах и это чувствую. Кашель мой очень уменьшился и ослабел, но всё еще есть и, уж конечно, излечить его невозможно. К тому же здесь так сыро, что я беспрерывно простужаю горло, и у меня вдруг, на целые сутки, начинается страшная перхотливость. Но дыхание чище и глубже, задышки гораздо меньше. С завтрашнего дня останется ровно 12 дней лечения, то есть одна последняя треть.
— Впрочем, дело моего здоровья обозначится осенью и зимою. Но ты-то о своем здоровье мало пишешь, вот что, Аня, а я очень боюсь за тебя. Я хочу, чтоб ты возвратилась в Петербург, за лето серьезно поправившись. Теперь твое здоровье для детей становится дороже, чем мое. Я очень о тебе беспокоюсь и много думаю. Твои милые слова о том, что ты меня любишь, прочел с упоением. Ты пишешь: "люби меня", да я ль тебя не люблю? Мне только высказываться словами претит, а многое ты и сама могла бы видеть, да жаль, что не умеешь видеть. Уж один мой постоянный (мало того: всё более с каждым годом, возрастающий) супружеский мой восторг к тебе мог тебе на многое указать, но ты или не хочешь понять этого, или по неопытности своей этого и совсем не понимаешь. Да укажи ты мне на другой, какой хочешь, брак, где бы это явление было в такой же силе, как и в нашем 12-летнем уже браке. А восторг и восхищение мои неиссякаемы. Ты скажешь, что это только одна сторона и самая грубая. Нет, не грубая, да от нее, в сущности, и всё остальное зависит. Но вот этого-то ты и не хочешь понять. Чтоб окончить эту тираду, свидетельствую, что жажду расцеловать каждый пальчик на ножке вашей, и достигну цели, увидишь. Пишешь: А ну если кто читает наши письма? Конечно, но ведь и пусть; пусть завидуют.
Извещаешь о страданиях своих насчет ремонту дома. Что делать, сама затеяла. Но вот проходит время — и что же ваше путешествие к Нилу? К тому же трепещу за посещение Бергеманши: будет стоить это тебе и хлопот и расстройства нервов необъятного. Дай бог, чтоб всё у вас уладилось к лучшему и веселому.
— Я здесь всё мечтаю об устройстве будущего и о том, как бы купить имение. Поверишь ли, чуть не помешался на этом. За деток и за судьбу их трепещу. Сел писать роман и пишу, но пишу мало, буквально некогда, можешь ты этому верить. К приезду моему (3-го или 4-го сентября) дай бог, чтоб привезть половину на сентябрьский-то номер, а остальную половину сяду дописывать на другой же день по приезде, ничего не отдыхая. А между тем работа должна быть чистая, щегольская, ювелирская. Это самые важные главы и должны установить в публике мнение о романе. Тем, что послал на август, я доволен, но предчувствую (знаю их), что они наделают самых роковых опечаток.
— Но это всё потом, а здесь мне покамест скука, не простая, а болезненная, с ума сойти можно. Кажется, начинают сильно разъезжаться
