меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль: ну что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем? Правда, сейчас же и усмехнусь на себя. Тем не менее все-таки мы должны и неустанно делать. А Вы ли не деятель? Кстати: Пуцыкович, услышав от меня содержание письма Вашего насчет отправки преступников в Сахалин, пристал ко мне, чтоб я дал напечатать в "Гражданине". Я, разумеется, не дал.
Весь Ваш Ф. Достоевский.
(1) описка, следует: 5
818. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
27 августа (8 сентября) 1879. Эмс
Эмс. 27 августа — 9 (1) сентября /79.
Милый голубчик мой Аня, получил от тебя вчера вечером (по поводу воскресения у нас раздают переписку вечером) твой клочочек бумажки карандашом из каких-то Клепиков и чрезвычайно как благодарен тебе за него. Но, однако же, из Рязани до имения, значит, 80 верст с лишком и езды 1 1/2 дня; я думал, что гораздо ближе. Стало быть, из 6 дней три уходят на дорогу. Оно теперь мне понятнее, и 3 дня в деревне не возбуждают теперь во мне такого удивления. Но следовало с твоей стороны писать обстоятельнее, а то я совсем потерялся в моих расчетах: "Что, дескать, будешь ты делать в деревне 6 дней?". Да и теперь, впрочем, не знаю, но думаю по крайней мере, что к 28-му или 29-му вы возвратитесь же, наконец, в Руссу. (Ох, только бы бог дал благополучно.) То, что ты пишешь о детях, меня несколько ободрило. Но опять-таки в твоем письме как будто недомыслие. Рассуди сама: пишешь ты от 19-го и приписываешь, что теперь уже 4 дня не будешь мне писать более. А я здесь ясно вижу, что ни в каком уж случае не получу здесь от тебя ничего более, ни одного то есть письма, ибо сам выезжаю послезавтра, 29-го. Дело в том, что это твое письмецо из Клепиков, от 19-го, помечено на конверте в Московском почтамте 22-м августом, ко мне же в Эмс пришло 26-го, шло, значит, неделю. Положим, ты мне напишешь (через 4 дня, как ты говоришь) из Рязани, значит, 23-го числа августа, придай 6 дней ходу до Эмса и будет 29-го, а 29-го утром мне уже нельзя будет идти в почтамт, ибо поезд идет в 6 1/2 часов утра, то есть когда еще и почта не приходит. (Приходит в 1/2 8-го.) Из этого заключаю, что уже более от тебя известий никаких не получу. Это значит с 19-го до 3-го сентября, то есть ровно 2 недели! Это жутко. Я, голубчик мой, помнится, тебе уже много раз писал, что последнее письмо твое должно пойти непременно не позже 24-го (из Руссы), чтоб я мог еще получить его, а теперь из Рязани. Полагаю, что ты мало обратила внимания на то, что я писал об этих сроках, и забыла.
— Но уж теперь нечего делать. По крайней мере сам-то отсюда выезжаю и в дороге тоска по вас будет конечно сдерживаться чувством, что всё же я приближаюсь к вам, к вам же еду и наконец приеду. Так как сегодня 27-е, то полагаю уже наверно, что письмо это застанет тебя уже в Руссе, так что тебе не будут уже никуда пересылать его из Руссы, и оно не пропадет. Не знаю только, много ли ты опять останешься в Москве? Хороша ли погода, не простудились бы дети? Поедешь ли ты во 2-м классе? и проч. и проч. вопросы так и кишат у меня в голове. На бога, однако же, надеюсь и на тебя тоже, хотя и взбалмошная, но деловая женочка. Жаль только, что не всегда откровенна с мужем, который так ее любит и ценит.
Об себе скажу, что, кажется, лечение мое здесь не принесло мне особенной пользы. Говорить заране, конечно, нельзя, может быть, потом, к зиме, объявится польза, но теперь я точно так же кашляю, как и приехал сюда, а всю последнюю неделю чувствовал даже особенную тесноту в груди, как в худшие времена. Полагаю, что всему виноват Орт, черт знает с чего пересадивший меня 3 недели назад с кренхена на кессельбрунен. А я именно после 2-х недель кренхена почувствовал было себя несравненно лучше. А он пересадил, кессельбрунен, как мне кажется теперь, после 3-х недельного испытания — вода для меня сильная, больше той меры, которой требовал организм мой, а потому только раздражал мне нервы и, может быть, уничтожил доброе действие кренхена. Впрочем, не знаю, может быть, я ошибаюсь.
— Что до денег, то, кажется, приеду в Руссу лишь с последними копейками, едва хватит. 100-вую бумажку меняют здесь на 208 марок. Как-нибудь ухитрюсь. В дороге, должно быть, очень устану и расстроюсь. Роман же (на сентябрь) не довел и до половины. Как приеду, сейчас надо будет садиться писать.
— . Проклятой здешней диетой (одна говядина и пудинги) расстроил только желудок, точно деревянный стал.
— Кончается наконец скука моя безысходная, наконец-то начну громко говорить, а то 35 дней молчания — черт знает что такое. Погода здесь хоть и очень непостоянная, но теплая: какую-то у вас застану? И не простудиться бы дорогой. Поцелуй милых ангелов деток. От Победоносцева еще получил письмо и отвечал ему. Если в Петербурге будет время, то схожу к нему. В Петербурге я буду, кажется, в воскресение — это скверно, всё заперто. Пуцыкович уже уведомил меня, что денег мне не отдаст. До свидания, мой ангел. Ну что если ты как-нибудь в дороге простудишься, расхвораешься? Мне жизнь ваша в деревнюшке и в лесу, хоть и 3-х-дневная только, очень не нравится. И разве не случалось тебе простужаться, простужать горло, например, что простужала уже и прежде, — твое больное место. Слишком ты рискуешь, Аня. А тут 2 недели без известий. Но надеюсь на бога. Ворчать нечего, убереги вас только бог. Еду наконец. Ну до свидания и все-таки не до близкого: неделя целая еще пройдет. Деток целую и благословляю, а тебя целую 1000 раз, и намерен скоро всласть целовать, голубчик ты мой.
Твой весь Ф. Достоевский.
Всем поклон. Еще раз всех вас целую.
— Теперь у меня хлопоты, укладывать чемодан, покончивать все дела, а погода, кажется, переходит к дождю.
(1) описка, следует: 8
819. H. A. ЛЮБИМОВУ
8 сентября 1879. Старая Русса
Старая Русса 8-го сентября/79
Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,
Я воротился в Старую Руссу, но так был изломан дорогой, что сел продолжать работу (на сентябр<ьский> №) только третьего дня. Пишу Вам теперь с тем лишь, чтоб уведомить Вас, что на этот № принужден буду сильнейшим образом опоздать присылкою продолжения романа, то есть получится в редакции всё (для сентябр<ьского> №) не ранее, как между 15 и 20 числами сентября (зато уже никак не позже). Торопиться же слишком я не могу, хотя бы и хотел, ибо предстоит закончить сцену из капитальнейших в целом романе и хочется сделать сколь возможно лучше. Таким образом, я в крайнем беспокойстве, не зная наверно: опоздаю я теперь до невозможности напечатать (с моим сроком от 15 до 20) или еще нет? Величиною всё будет в 2 1/2 печатных листа, кажется, не более — отдельная и законченная сцена, или, лучше сказать, эпизод. Мне бы чрезвычайно, чрезвычайно желалось, чтоб появилось в сентябре. Само собой разумеется, что корректур я уже ждать не буду, а по примеру августовского № (за корректуру которого, довольно тщательную, изъявляю Вам полнейшую мою благодарность) попрошу продержать имеющее быть прислано продолжение так же тщательно, как и августовский отрывок. Обещаю не опаздывать впоследствии так ужасно. Во всяком случае, считал нужным написать Вам всё это, чтоб уведомить. Весьма может быть, что пришлю гораздо раньше 20-го, я взял нарочно самый отдаленный срок.
Примите уверение, многоуважаемый Николай Алексеевич, в моем искреннем и глубочайшем уважении.
Ваш слуга Фед. Достоевский.
К 25 сентября, примерно, перебираюсь в Петербург. Петербургский адресс мой тот же, что и прежде: Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, кварт<ира> № 10. Ф. M. Достоевскому.
820. H. A. ЛЮБИМОВУ
16 сентября 1879. Старая Русса
Старая Русса 16 сентября/79
Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,
Вместе с сим высылаю в редакцию "Р<усского> вестника" книгу седьмую "Карамазовых", для сентябрьской книги, в числе 41 полулистка. В этой книге четыре главы: три высылаю, а 4-ю вышлю через два дня, получится в редакции 20-го числа. В этой 4-й главе всего будет 4 страницы печатных, но она важнейшая и заключительная. Выслал бы вместе, но припадок падучей болезни заставил на два дня отложить работу. Но по крайней мере высылаю 41 полулист, и их можно сейчас начать набирать (получатся 18-го сентября), остальные же 3 полулистка (то есть 4-я глава), которую на два дня задержал, не составят много и не задержат, если только Вы решитесь печатать всё, несмотря на позднюю высылку. А как бы я желал теперь не дробить. Вся моя надежда на Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич.
Я к 25-му сентября переезжаю в Петербург (прежний адресс). А потому корректур опять ждать не могу. Кажется, переписано четко. Передайте от меня, многоуважаемый Николай Алексеевич, покорнейшую мою просьбу корректору, чтоб не утопил меня и на этот раз. За прошлый же № большое ему спасибо.
Умоляю Вас, Николай Алексеевич, в этой книге ничего не вычеркивать. Да и нечего, всё в порядке. Есть одно только словцо (про труп мертвого): провонял. Но выговаривает его отец Ферапонт, а он не может говорить иначе, и если б даже мог сказать: пропах, то не скажет, а скажет провонял. Пропустите это, ради Христа. Больше ничего нет. Кроме, разве, про пурганец. Но это написано хорошо, и притом оно существенно, как важное обвинение. Последняя глава (которую вышлю), "Кана Галилейская" — самая существенная во всей книге, а может быть, и в романе. С этой высылкой кончаю с монастырем: больше о монастыре ничего не будет. В следующей книге (на октябрь) закончится часть и будет перерыв, как я уже и уведомил.
А теперь примите уверение в моем самом искреннем уважении.
Ваш покорнейший слуга Федор Достоевский.
Петербургский мой адресс: Кузнечный переулок, близ Владимирской церкви, дом № 5, квартира № 10, Ф. М-чу Достоевскому.
Одно маленькое Nota bene на всякий случай: не подумайте, ради бога, что я бы мог себе позволить, в сочинении моем, хотя малейшее сомнение в чудодействии мощей. Дело идет лишь о мощах умершего монаха Зосимы, а уж это совсем другое.
— Подобный переполох, какой изображен у меня в монастыре, был раз на Афоне и рассказан вкратце
