дороге еще, пришел к тому же заключению. Главное же я не корректурных неисправностей боюсь (тем более, если просмотрит сам Михаил Никифорович, как Вы уведомляете), а того боюсь, что многие шероховатости, лишние слова, и даже две-три лишние фразы, которые я сам выпустил в чтении, останутся неисправленными. Как я ни исправлял статью, сидя дома, но, когда стал читать, то увидел, что 2-3 фразы оказались лишь ненужными повторениями уже сказанного прежде. Шероховатости же есть большие, например, в одном месте, в течение каких-нибудь шести строк, раза три или четыре употреблено слово «несомненно», которое легко могло быть заменено другим словом. Так что в результате я не того опасаюсь, что будут перемены (о чем Вы и успокоиваете меня в телеграмме, что «изменений не будет»), а того, что их не будет. Во всяком случае, большая просьба моя сохранить листки рукописи, хотя бы их и разрезали надвое наборщики типографии, и немедленно по напечатании выслать их мне сюда, в Старую Руссу. Очень, очень об этом прошу Вас и жду от Вас, многоуважаемый К<онстантин> А<лександрови>ч, Вашего доброго личного участия в этом случае.
Здесь, в Старой Руссе, я все газеты и письма получаю весьма поздно. «Московские же ведомости» особенно, потому что их сперва присылают в Петербург и уже из Петербурга они приходят в Старую Руссу. А потому очень тоже прошу выслать мне №, где будет напечатана моя речь, сюда, в Старую Руссу, экстренно, невзирая, что в Петербург тоже пошлется. Ради бога, не забудьте распорядиться, ибо очень может быть, что Ваш № в Старую Руссу все же раньше придет ко мне, чем из Петербурга, В одном или в нескольких №-х будет напечатано? Примите уверение в моем глубоком уважении, а вместе с тем, будьте добры, передайте мой глубочайший поклон Михаилу Никифоровичу, с которым я не успел лично проститься. Всегдашний слуга Ваш
Ф. Достоевский.
875. С. А. ТОЛСТОЙ
13 июня 1880. Старая Русса
Старая Русса 13 июня 1880 г.
Глубокоуважаемая графиня София Андреевна,
Вчера лишь воротился из Москвы в Старую Руссу и нашел вашу прелестную коллективную телеграмму. Как хорошо с вашей стороны, что вы (все) обо мне вспомнили. Почувствуешь, что имеешь таких добрых друзей, и светло становится на сердце.
О происшествиях со мною в Москве Вы, конечно, узнали из газет. Но газеты и не могли, даже если б хотели, передать все факты, потому что корреспонденты многому и не могли быть свидетелями. Верите ли, дорогие друзья мои, что в публике, после речи моей, множество людей, плача, обнимали друг друга и клялись друг другу быть впредь лучшими, и это не единичный факт, я слышал множество рассказов от лиц совсем мне незнакомых даже, которые стеснились кругом меня и говорили мне исступленными словами (буквально) о том, какое впечатление произвела на них моя речь. Два седых старика подошли ко мне, и один из них сказал: «Мы двадцать лет были друг другу врагами и двадцать лет делали друг другу зло: после Вашей речи мы теперь, сейчас помирились и пришли Вам это заявить». Это были люди мне незнакомые. Таких заявлений было множество, а я был так потрясен и измучен, что сам был готов упасть в обморок, как тот студент, которого привели ко мне в ту минуту студенты-товарищи и который упал передо мной на пол в обмороке от восторга. Факт, по-видимому, невероятный, но он, однако же, явился в «Современных известиях», газете Гилярова-Платонова, который сам был свидетелем факта. Что же до дам, то не курсистки только, а и все, обступив меня, схватили меня за руки и, крепко держа их, чтобы я не сопротивлялся, принялись целовать мне руки. Все плакали, даже немножко Тургенев. Тургенев и Анненков (последний положительно враг мне) кричали мне вслух, в восторге, что речь моя гениальная и пророческая. «Не потому, что Вы похвалили мою Лизу, говорю это», — сказал мне Тургенев. Простите и не смейтесь, дорогие мои, что я в такой подробности всё это передаю и так много о себе говорю, но ведь, клянусь, это не тщеславие, этими мгновениями живешь, да для них и на свет являешься. Сердце полно, как не передать друзьям! Я до сих пор как размозженный.
Не беспокойтесь, скоро услышу: «смех толпы холодной». Мне это не простят в разных литературных закоулках и направлениях. Речь моя скоро выйдет (кажется, уже вышла вчера, 12-го, в «Московских ведомостях» ), и уже начнут те ее критиковать — особенно в Петербурге! По газетным телеграммам вижу, что в изложении моей речи пропущено буквально всё существенное, то есть главные два пункта. 1) Всемирная отзывчивость Пушкина и способность совершенного перевоплощения его в гении чужих наций — способность, не бывавшая еще ни у кого из самых великих всемирных поэтов, и во-2-х, то, что способность эта исходит совершенно из нашего народного духа, а стало быть, Пушкин в этом-то и есть наиболее народный поэт. (Как раз накануне моей речи Тургенев даже отнял у Пушкина (в своей публичной речи) значение народного поэта. О такой же великой особенности Пушкина: перевоплощаться в гении чужих наций совершенно никто-то не заметил до сих пор, никто-то не указал на это.) Главное же, я, в конце речи, дал формулу, слово примирения для всех наших партий и указал исход к новой эре. Вот это-то все и почувствовали, а корреспонденты газет не поняли или не хотели понять.
Но оставим это: речь моя вышла вчера или сегодня в «Московских ведомостях», (увы, без моей корректуры, наскоро, ужас!), а к 1-му числу июля я издаю «Дневник писателя», то есть единственный № на 1880-й год, в котором и помещу всю мою речь, уже без выпусков и со строгой корректурой. Тогда и пришлю ее Вам, глубокоуважаемая Софья Андреевна, на Вашу строгую и тонкую критику, которой не боюсь и которую всегда люблю, будь она даже мне неблагоприятна.
В Москве сделал несколько знакомств; не знаете ли Вы или не слыхали ли об одной Вере Николаевне Третьяковой. Какая прелестная женщина.
А сколько женщин приходили ко мне в Лоскутную гостиницу (иные не называли себя) с тем только, чтоб, оставшись со мной, припасть и целовать мне руки (это уже после речи). А знаете, я столько наговорил о себе и нахвастался, что стыдно ужасно. Милая, добрая Софья Андреевна, черкните мне Вашим прелестным размашистым почерком хоть одну страничку: ей-богу, утешите. При личном свидании я Вам многое, многое расскажу. Так Юлия Федоровна гостила у Вас. Глубокий ей от меня поклон и всевозможные пожелания, потому что я ее очень люблю.
А Владимира Сергеевича пламенно целую. Достал три его фотографии в Москве: в юношестве, в молодости и последнюю в старости; какой он был красавчик в юности.
Приехал и сажусь за «Карамазовых» и буду писать до октября день и ночь. В Эмс не поеду. Примите, глубокоуважаемая графиня, мой глубоко сердечный привет. Слишком, слишком ценю Ваше расположение ко мне и потому Ваш весь навсегда.
<Ф. Достоевский>.
876. В. Н. ТРЕТЬЯКОВОЙ
13 июня 1880. Старая Русса
Старая Русса
13 июня/80.
Глубокоуважаемая Вера Николаевна,
Простите, что, уезжая из Москвы, не успел лично засвидетельствовать Вам глубочайшее мое уважение и все те отрадные и прекрасные чувства, которые я ощутил в несколько минут нашего коротковременного, но незабвенного для меня, знакомства нашего. Говорю о «прекрасных» чувствах из глубокой к Вам благодарности, ибо Вы заставили меня их ощутить. Встречаясь с иными существами (о, очень редкими) в жизни, сам становишься лучше. Одно из таких существ — Вы, и хоть я мало Вас знаю, но уже слишком довольно узнал, чтоб вывести такое заключение. Тогда, 6-го числа, дал слово себе: не уезжать из Москвы, не повидавшись с Вами и не простившись, но все дни, вплоть до 8-го, я был занят день и ночь, а 9-го, в последний день в Москве, у меня явилось вдруг столько неожиданных хлопот по помещению моей статьи, ввиду трех на нее конкурентов, — что буквально ни одной минуты не осталось времени. 10-го же я непременно должен был выехать. Но да послужат перед Вами эти несколько строк свидетельством, как дорожу я знакомством и добрым участием ко мне такого прекрасного существа, как Вы. Простите за «прекрасное существо». Но такое Вы на меня произвели глубокое, доброе и благородное впечатление.
А теперь примите уверение в самых искренних и теплых чувствах моих к Вам и в самом глубочайшем уважении, которое я когда-либо имел счастье ощущать к кому-нибудь из людей.
Р. S. Всегдашний и искренний Ваш почитатель
Ф. Достоевский.
Старая Русса, Ф<едору> М<ихайлови>чу Достоевскому.
Р. S. Простите за помарки в письме. Не умею написать без них. Не сочтите за небрежность.
На конверте: В Москву.
Его превосходительству
Сергею Михайловичу Третьякову.
Московскому городскому голове. Для передачи
Вере Николаевне Третьяковой
от Ф. М. Достоевского.
877. П. М. ТРЕТЬЯКОВУ
14 июня 1880. Старая Русса
Старая Русса 14 июня/80.
Милостивый государь Павел Михайлович,
Простите великодушно и меня, что, быв в Москве, не заехал к Вам, воспользовавшись добрым случаем к ближайшему между нами знакомству. Вчера я только что отправил письмо глубокоуважаемой супруге Вашей, чтоб поблагодарить ее за прекрасное впечатление, произведенное на меня ее теплым, симпатичным ко мне участием в день думского обеда. Я объяснил в письме к ней причины, по которым я, несмотря на всё желание, не мог исполнить твердого намерения моего посетить Ваш дом. Прекрасное письмо Ваше ко мне вдвое заставляет меня сожалеть о неудавшемся моем намерении. Будьте уверены, что теплый привет Ваш останется в моем сердце одним из лучших воспоминаний дней, проведенных в Москве, — дней, прекрасных не для одного меня: всеобщий подъем духа, вообще близкое ожидание чего-то лучшего в грядущем, и Пушкин, воздвигшийся как знамя единения, как подтверждение возможности и правды этих лучших ожиданий, — всё это произвело (и еще произведет) на наше тоскующее общество самое благотворное влияние, и брошенное семя не погибнет, а возрастет. Хорошие люди должны единиться и подавать друг другу руки ввиду близких ожиданий. Крепко жму Вам руку за Ваш привет и горячо благодарю Вас.
Искренно преданный Вам и глубоко Вас уважающий
Федор Достоевский.
На конверте: В Москву.
Его высокородию
Павлу Михайловичу Третьякову.
878. Ю. Ф. АБАЗА
15 июня 1880. Старая Русса
Старая Русса. 15 июня/80 г.
Милостивая государыня
многоуважаемая Юлия Федоровна,
Простите, что почти полгода не отвечал Вам на письмо Ваше. Причиною была единственно трудность ответа, а не лень и не небрежность. Ответ задержал бы меня всего лишь час, а на прочтение повести Вашей я употребил двое суток, отняв их у моих собственных занятий, а бог видит, как я нуждаюсь во времени. Стало быть, не лень
