торговле идут пока помаленьку. Во всяком случае не мучайте так себя насчет ее здоровья. Передайте мой искренний поклон Ивану Григорьевичу и его супруге. Деток тоже поцелуйте. Наши детки, слава богу, здоровы и учатся, очень выросли. Примите уверение в глубочайшем и искреннем уважении Вам сердечно преданного
Федора Достоевского.
842. П. И. ВЕЙНБЕРГУ
17 февраля 1880. Петербург
17 февраля.
Милостивый государь Петр Исаевич,
Читать на вечере я согласен, если только в пользу детей. А что именно читать — можно впоследствии уговориться. Когда надо будет, Вы, конечно, соблаговолите мне дать знать. В ожидании позвольте пожать Вам руку за то, что стараетесь о детях. Вас глубоко уважающий
Ф. Достоевский.
843. А. Е. КОМАРОВСКОЙ
19 февраля 1880. Петербург
Многоуважаемая графиня,
Изо всех сил постараюсь быть, если только какой-нибудь самый экстренный случай (а таковые могут явиться) не задержит меня. Во всяком случае, сочту долгом исполнить Ваше желание прежде всего другого.
Примите уверение в глубочайшем моем уважении,
Ваш слуга
Федор Достоевский.
19 февр<аля>/80.
844. П. П. КАЗАНСКОМУ
23 февраля 1880. Петербург
23 февраля/80
Милостивый государь Павел Петрович,
Полчаса после Вас я опомнился и сознал, что поступил с Вами грубо и неприлично, а главное, был виноват сам, — а потому и пишу это, чтоб перед Вами извиниться вполне. Если пожелаете, то приеду извиняться лично; но замечу, однако, (как необходимую подробность), что г-на Шера я назвал чер<вонным> валетом отнюдь не в прямом (юридическом) значении, а просто выбранил его первым попавшимся словом, не сопрягая с ним значения прямого, какое имеет слово валет. Это отнюдь.
Грубость же, которую сказал Вам в лицо, я выговорил уже после Вашего обращения ко мне с словами: «После того Вы сами червонный валет». С словами, обращенными Вами ко мне.
Но этими объяснениями не оправдываюсь, равно как и болезненным моим состоянием, которое вполне сознаю, а наконец, и беспокойным состоянием нашего времени вообще, мысль о котором приводит меня в болезненное расстройство, что было уже неоднократно в последние дни. Все эти объяснения (как оправдания) были бы для меня постыдными. Я виноват вполне, и так, что никакими объяснениями и сам не хочу себя оправдывать.
Но если я прошу прощения, так вполне и искренно то желал бы, взамен, лишь одного, милостивый государь: именно чтоб Вы обратили внимание на мотивы, которые заставили меня так поступить: ведь не из страха же перед Вами личного? Что могли бы Вы мне сделать страшного и чем бы могли меня испугать? Не из заботы же, наконец, об этом несчастном наследстве, которое никак не может разделиться (хоть бы его вовсе не было)? И даже не из боязни же, наконец, общего мнения обо мне делаю это: характер мой больной знают очень многие, хотя очень многие, чрезвычайно уважаемые всеми люди, любят меня и несмотря на мой нелепый характер, прощают мне мои выходки вероятно, ради чего-либо другого во мне заключающегося. Но об этом не к месту: я прямо хочу лишь сказать, что если прошу у Вас теперь прощения, то делаю это потому, что так мне велит моя совесть и что слишком мучают ее угрызения. Вот как хотелось бы мне, чтоб Вы поняли. — Еще раз подтверждаю, что ругательные слова были лишь ругательства и что я не сопрягал с ними никакого фактического значения. Пустые слова, в которых прошу прощения.
А засим, милостивый государь, зависеть будет от Вас: извинить меня или нет? Я ведь не претендую вовсе на то, что Вы меня почему-либо должны извинить ввидах того, что я написал такое повинное письмо. Вовсе нет. Поступите, как Вам будет угодно.
Примите уверение в моем совершенном уважении.
Ф. Достоевский.
845. П. И. ВЕЙНБЕРГУ
6 марта 1880. Петербург
Буду читать или отрывок из жизнеописания старца Зосимы («Братья Карамазовы»), «Русский вестник» 79 года, или из романа «Подросток», рассказ о купце, часть
3-я, стр. 54-67.
Ф. Достоевский.
846. В. П. ГАЕВСКОМУ
21 марта 1880. Петербург
21 марта/80
Многоуважаемый Виктор Павлович,
Извините, ради бога, что не сейчас отвечаю Вам. Но надо было справиться у студентов университета, которым я обещал читать на предстоящем публичном (в пользу студентов) вечере, когда именно их чтение, так как они приглашали меня 5 дней тому назад, тоже на 30 марта. Эти два дня я ждал, что кто-нибудь из них придет, но они не приходили. Сегодня же вечером на публичн<ом> чтении в пользу педагогичек один студент объявил мне, что чтение их назначено на 28 марта. Итак: если чтение Литер<атурного> фонда 30, а у тех действительно 28, то я могу участвовать (1) в чтении для Литературного фонда. (2) Полагаю, впрочем, что студентское чтение и Ваше ни в каком случае не сойдутся в один и тот же день, так что на меня Вы бы могли рассчитывать. Но вот еще обстоятельство неблагоприятное: «Великого инквизитора» попечитель позволил мне прочесть месяца 1 1/2 назад на лит<ературном> чтении, тоже бывшем в пользу студентов университета. Сам попечитель присутствовал на чтении. Но после чтения он мне объявил, что, судя по произведенному впечатлению, он впредь мне его запрещает читать. Таким образом, «Инквизитора» безусловно нельзя теперь читать. Стало быть, надо взять что-нибудь другое. Но я столько раз читал в последнее время, что перечитал решительно всё, и буквально не знаю, что выбрать. А потому об этом надо бы уговориться, тем более что надо прочесть что-нибудь очень короткое, так как у Вас и без меня чрезвычайно много участников. А потому решите о сем уже сами.
Искренно преданный и покорнейший
Ф. Достоевский.
(1) далее было: в Ва<шем> (2) далее было: если
847. Б. Б. ПОЛЯКОВУ
26 марта 1880. Петербург Телеграмма
Разрешаю Полякову дать Вам Шеру передоверие продать Пехорку согласно заказному письму жены моей Вам от 12 сего (1) марта.
Федор Достоевский.
Москва, Покровка, Лялин переулок, д. Ляшкевича. (2)
(1) 12 сего вписано рукой А. Г. Достоевской (2) адрес вписан А. Г. Достоевской
848. H. A. ЛЮБИМОВУ
9 апреля 1880. Петербург
Петербург апреля 9/80.
Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,
Имею к Вам одну покорнейшую и настоятельнейшую просьбу: когда редакция станет высылать мне корректуру апрельской книжки «Р<усского> вестника», то пусть вышлет всю эту корректуру в 2-х экземплярах, то есть в 2-х оттисках. Всю лишнюю цену, которую возьмет почтамт, поставьте на мой счет. — Здесь затевается (на Святой) чтение в пользу Славянского благотворительного общества, (1) и меня просят прочесть что-нибудь из этого апрельского № «Карамазовых», еще неизвестного публике. Может быть, и можно будет что-нибудь прочитать с необходимыми сокращениями. Вот для чего и нужны мне теперь лишние оттиски.
Есть и еще одно маленькое обстоятельство, которое капельку меня смущает: это то, что у меня, в этой книге, «Маленькие мальчики», упомянуто о прогимназии. И вот, уже отправив к Вам рукопись, я вдруг сообразил, что у меня все эти мои мальчики одеты в партикулярные платья. Я справился здесь у знающих дело, и мне сказали, что 13 лет тому назад (время действия в моем романе) гимназисты имели все-таки какую-то форму, хоть и не теперешнюю. Приготовительные же классы (особенно, если дети бедных родителей) могли ходить и в партикулярных платьях. Пальтишки же были какие угодно, равно и фуражки. Но так ли это? И не нужно ли будет что-нибудь изменить насчет платья в корректуре. Если нужно, черкните мне одну строчку сверху 1-го листочка корректуры, и я изменю, что можно. Если же не очень нужно, то сойдет и так.
Очень прошу исполнить эти обе мои просьбы. Надеюсь, что письмо мое не запоздает.
Ради бога, простите помарки в письме, не сочтите за небрежность и примите уверение в глубочайшем уважении и преданности Вашего покорнейшего слуги.
Ф. Достоевский.
(1) было: Литературного фонда
849. С. А. ЮРЬЕВУ
9 апреля 1880. Петербург
Петербург, апреля 9-го 1880.
Глубокоуважаемый С<ергей> А<ндреевич>.
Я действительно здесь громко говорил, что ко дню открытия памятника Пушкина нужна серьезная о нем (Пушкине) статья в печати. И даже мечтал, в случае если б возможно мне было приехать ко дню открытия в Москву, сказать нем несколько слов, но изустно, в виде речи, предполагая, что речи в день открытия непременно в Москве будут (в своих местах) произнесены. Но в настоящее время я так связан моею нескончаемою работой по роману, который печатаю в «Р<усском> вестнике», что вряд ли найду сколько-нибудь времени, чтобы написать что-нибудь. Написать же — не то, что сказать. О Пушкине нужно написать что-нибудь веское и существенное. Статья не может уместиться на немногих страницах, а потому потребует времени, которого у меня решительно нет. Впоследствии может быть. Во всяком случае ничего не в состоянии, к чрезвычайному сожалению моему, обещать положительно. Всё будет зависеть от времени и обстоятельств, и если возможно будет, то и на майскую книжку «Р<усской> мысли» пришлю. Журнал Ваш читаю с большим любопытством и искренно желаю Вам наибольшего успеха. Благодарю за присылку его. Сотрудничать же в нем сочту за великое удовольствие, — вот только бы время. Простите, ради бога, за помарки, не сочтите за небрежность.
<Ф. Достоевский.>
850. Е. Ф. ЮНГЕ
11 апреля 1880. Петербург
Петербург 11 апреля/80.
Милостивая государыня глубокоуважаемая Катерина Федоровна,
Простите, что слишком долго промедлил Вам отвечать на прекрасное и столь дружественное письмо Ваше, не сочтите за небрежность. Хотелось ответить Вам что-нибудь искреннее и за душевное, а ей-богу, моя жизнь проходит в таком беспорядочном кипении и даже в такой суете, что, право, я редко когда принадлежу весь себе. Да и теперь, когда я наконец выбрал минуту, чтоб написать Вам, — вряд ли, однако, я в состоянии буду написать хоть малую долю из того, что сердце бы хотело Вам сообщить. Мнение Ваше обо мне я не могу не ценить: те строки, которые показала мне, из Вашего письма к ней, Ваша матушка, слишком тронули и даже поразили меня. Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжелые минуты внутреннего отчета я часто с болью сознаю, что не выразил, буквально, и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлет бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии. На недавнем здесь диспуте молодого философа Влад<имира> Соловьева (сына историка) на доктора философии я услышал от него одну глубокую фразу: «Человечество, по моему глубокому убеждению (сказал он), знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве». Ну вот так
