он опять, но в улыбке его было что-то очень недоброе.
Я взял.
Глава третья
I
Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому, стало быть, взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не обидеть. Увы, я так тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходя от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда еще не было; а против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков, конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебелькова. Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было заметить и во все последние дни, но не так, не до такой степени — вот что главное.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился прямо — поверят ли к кому? — к Стебелькову! То-то и есть, что он давеча удивил меня не столько приходом своим к князю (так как он и обещал ему быть), сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера вечером я получил от него по городской почте записку, довольно для меня загадочную, в которой он очень просил побывать к нему именно сегодня, во втором часу, и «что он может сообщить мне вещи для меня неожиданные». И вот о письме этом, сейчас, там у князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым и мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь, отправляясь к нему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
Стебельков жил совершенным особняком, и жил зажиточно: квартира из четырех прекрасных комнат, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и какая-то экономка, довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе.
— Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.
— А вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? — раздвинул он рот в самодовольнейшую улыбку.
— Потому что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность, — крикнул я, вдруг разгорячившись.
— А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? — чуть не подскочил он на месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил меня за плечо.
— Нет, нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.
Я сел. Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого письменного стола, один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было палец.
— Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! — крикнул я опять в гневе.
— Вы… горды! — произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко мне в креслах и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.
— Так и надо с вами!
— Вы… у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.
— Откуда вы знаете, что я брал? — ужасно удивился я. — Неужто ж он про это вам сам сказал?
— Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к одному только слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не брать. Так или не так?
— Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.
— У меня Mont de piété, a я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других Mont de piété…
— Этот Mont de piété был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее.
— А приятелям я большие суммы даю.
— Что ж, князь вам разве такой приятель?
— При-я-тель; но… он задает турусы.[т. е. плетет небылицы.] А он не смеет задавать турусы.
— Что ж, он так у вас в руках? Много должен?
— Он вам заплатит; у него наследство…
— Это — не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало наследства. Я вам дам без процентов.
— Тоже как «приятелю»? Чем же это я заслужил? — засмеялся я.
— Вы заслужите. — Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было палец.
— Стебельков! без пальцев, иначе уйду.
— Слушайте… он может жениться на Анне Андреевне! — И он адски прищурил свой левый глаз.
— Послушайте, Стебельков, разговор принимает до того скандальный характер… Как вы смеете упоминать имя Анны Андреевны?
— Не сердитесь.
— Я только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков!
— Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь. Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь может жениться… ведь знаете?
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
— Не он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал.
— Еще бы! Я одобряю его.
— Старичок, князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она угодила. Тогда жених князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный долг тоже отдаст. Наверно отдаст! А теперь ему нечем отдать.
— Я-то, я-то зачем вам нужен?
— Для главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все узнать.
— Ах, черт… что узнать?
— Хочет ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь. Узнать наверно.
— И вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это — за деньги! — вскочил я в негодовании.
— Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут пять всего. — Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов; но я решился дослушать.
— Мне нужно скоро узнать, скоро узнать, потому… потому, может, скоро будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с Ахмаковой заговорил?
Я решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
— Никаких, но он бесится.
— Это неправда!
— Бесится. Теперь, стало быть, Ахмакова — пас. Он тут плиэ[Плиэ — (франц. plie, букв. согнутый, сложенный). В старинных карточных играх — восклицание, обозначающее желание играть на удвоенную ставку, на гнутую карту; удвоенная ставка.] проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без процентов и без векселя.
Выговорив это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и выпучил на меня глаза. Я тоже глядел во все глаза.
— На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги лучше, чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам…
— Да за что? За что, черт возьми?
Я топнул ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:
— За то, чтоб вы не мешали.
— Да я и без того не касаюсь, — крикнул я.
— Я знаю, что вы молчите; это хорошо.
— Я не нуждаюсь в вашем одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим делом, и что мне это даже неприлично.
— Вот видите, вот видите, неприлично! — поднял он палец.
— Что вот видите?
— Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я понимаю, понимаю, что вам неприлично, но… мешать не будете? — подмигнул он; но в этом подмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно было, но я никак не понимал, в чем дело.
— Анна Андреевна — вам тоже сестра-с, — произнес он внушительно.
— Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не смеете говорить.
— Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, — веско сказал Стебельков, — всех, всех, вы следите?
— Так вы думаете, что я возьму у него деньги?
— Теперь берете же?
— Я беру свои!
— Какие свои?
— Это — деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.
— Так Версилову, а не вам.
— Версилов — мой отец.
— Нет, вы — Долгорукий, а не Версилов.
— Это все равно! — Действительно, я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я опять-таки из «деликатности» так тогда рассуждал.
— Довольно! — крикнул я. — Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели призывать меня за такими пустяками?
— Неужто вправду не понимаете? Вы — нарочно иль нет? — медленно проговорил Стебельков,
