год помнился. Примостят они, бывало, у печки скамейки, одна повыше другой, наставят разных закусок, девушки разоденутся и сидят на скамейках, словно картины писаные. Для парней скамьи у дверей припасены. И купеческие сыны не брезговали бывать на субботках и разных лакомств и закусок нанесут полные узлы. А фонарь-то какой девушки мастерили! Хорош тот, что пареньки клеят, но их был еще лучше. Уж как Потап Ильич малевал на том фонаре Иродово мученье в аду да убиение младенцев, так уж никто лучше его не распишет. А уж на ясли, волхвов и Страшный суд так и купцы заглядывались. Засветят девушки в фонаре десяток свечей и начнут славленьем, а песни поют, да какие песни — одна другой лучше! А прибаутки так и сыпались. Вот и она познакомилась на субботках со своим муженьком. Что ж, хорошо ведь как прожила она со своим Пахомычем, не дал ему только Господь долгого веку. Господня воля! И вдовой живется ей не ахти как худо: невестки ее берегут, почитают, внуки как красные яблоки в саду, молодость как вспомнится, так сердце встрепенется. Пойдут, бывало, девушки с фонарем из дома в дом, и в каждом-то им всего припасено. Натешатся девушки фонарем и ребятишкам отдадут, те на салазки поставят — и марш Христа славить. Иные подростки мастерски про Ирода певали, хоть кого распотешат.
— А что, ребята, — обратилась она к работавшим, — дай я вас старой песне научу.
— Научи, научи, бабушка! — закричали ребятишки.
Старуха одернула кофту и затянула дребезжащим голосом:
Шел, перешел месяц по небу,
Встретился месяц с ясною зарею.
— Ой, заря, где ты у Бога была?
Где ты у Бога была, где теперь станешь?
— Стану я в Ивановом дворе,
В Ивановом дворе, в его горенках,
А во дому у него да две радости
Первая радость — сына женити,
А другая радость — дочку отдати.
Будь здоров, Иван Терентьич,
С отцом, с матерью, со всем родом,
Со Иисусом Христом, Святым Рождеством!
— Мы песню эту Трофимычу споем, — решил Трошка. — У него сын жених и дочь подросток. А голосу-то научи!
— Вот погодите, малый встанет, так поучу.
Вскоре и малый поднялся, и песня громко парням пропета. Вот уж и солнышко заходит, того гляди, хозяева приедут — пора по домам. Собирают парни все свое добро, фонарь на палку у печки ставят, бумагой закрывают — пусть попросохнет в тепле, а сами бегут веселой гурьбой на улицу. Бабушка принимается мыть и скрести стол, слегка охает и головой покачивает:
— Ишь пострелята, что напачкали!
Вот и святые вечера Рождества Христова настали. Всем отдых, всем свои радости. Ребята как сыр в масле катаются…
Жил на Руси такой великий святой — Серафим Саровский. Очень любил его народ и любовно называл батюшкой Серафимом. Во время святок, 15 января день его памяти.
Митрополит ВЕНИАМИН (Федченков)
МАЛИНКА
ЧУДЕСА ПРЕПОДОБНОГО СЕРАФИМА
Это было давно. Приехал в Саровский монастырь новый архиерей. Много наслышан был он об угоднике Божием Серафиме, но сам не верил рассказам о чудесах батюшки. А может, и люди зря чего наговорили ему?..
Встретили архиерея монахи со звоном, честь-честью, в храм провели, потом в архиерейские покои. Ну, угостили его, как полагается. На другой день служба. Осмотрел все архиерей и спрашивает: «А где же живет отец Серафим?»
А батюшка тогда не в монастыре жил, а в пустыни своей. А была зима, снегу-то в саровских лесах — сугробы во какие!
С трудом проехал архиерей. Да и то последнюю дорожку и ему пешочком пришлось идти…
Батюшку предупредили, что сам архиерей идет к нему в гости. Угодничек Божий вышел навстречу без шапочки (клобука) и смиренно в ноги поклон архиерею положил. «Благослови, — говорит, — меня, убогого и грешного, святой Владыка! Благослови, батюшка!» Он и архиерея-то все звал: батюшка да батюшка.
Архиерей благословил и идет впереди в его пустыньку. Батюшка под ручку его поддерживает. Свита осталась ждать. Вошли, помолились, сели. Батюшка-то и говорит:
— Гость у меня высокий, а вот угостить-то у убогого Серафима и нечем.
Архиерей-то, думая, что батюшка хочет его чайком угостить, и говорит:
— Да ты не беспокойся, я сыт. Да и не за этим я к тебе приехал и снег месил. Вот о тебе все разговоры идут разные.
— Какие же, батюшка, разговоры-то? — спрашивает угодник, будто не зная.
— Вот, говорят, ты чудеса творишь.
— Нет, батюшка, убогий Серафим чудеса творить не может. Чудеса творить лишь один Господь Вседержитель волен. Ну а Ему все возможно, Милостивцу. Он и мир-то весь распрекрасный из ничего сотворил, батюшка. Он и через ворона Илию кормил. Он и нам с тобою, батюшка, вот, гляди, благодать-то какую дал…
Архиерей взглянул в угол, куда указывал угодничек, а там большущий куст малины вырос, а на нем полно ягоды спелой.
Обомлел архиерей и сказать ничего не может. Зимой-то — малина, да на голом полу выросла! Как в сказке!
А батюшка Серафим взял блюдечко чайное да и рвет малинку. Нарвал и подносит гостю.
— Кушай, батюшка, кушай! Не смущайся. У Бога-то всего много! И через убогого Серафима по молитве его и по Своей милости неизреченной Он все может. Если веру-то будете иметь с горчичное зерно, то и горе скажете: «Двинься в море!» Она и передвинется. Только сомневаться не нужно, батюшка. Кушай, кушай!
Архиерей все скушал, а потом вдруг и поклонился батюшке в ножки. А батюшка опередить его успел и говорит:
— Нельзя тебе кланяться перед убогим Серафимом, ты — архиерей Божий. На тебе благодать великая! Благослови меня, грешного, да помолись!
Архиерей послушался и встал. Благословил батюшку и только два-три словечка сказал:
— Прости меня, старец Божий: согрешил я перед тобой! И молись обо мне, недостойном, и в этой жизни, и в будущей.
— Слушаю, батюшка, слушаю. Только ты до смерти моей никому ничего не говори, иначе болеть будешь…
Глядит архиерей, а куста-то уже нет, а на блюдечке от малинки сок кое-где остался — значит, не привидение это было. Да и пальчики у него испачканы малинкой.
Вышел архиерей. Свита-то его дожидается. И чего это, думают, он так долго говорил с батюшкой Серафимом? А он, без шапочки, опять под ручку его ведет до самых саночек. Подсадил и еще раз в снег поклонился.
А архиерей, как только отъехал, говорит своим: «Великий угодник Божий. Правду про него говорили, что чудеса может творить». Но ничего про малинку им не сказал. Только всю дорогу молчал да крестился, а нет-нет и опять скажет: «Великий, великий угодник!»
А когда скончался батюшка, он и рассказал всем про малинку.
Этот случай произошел на Руси в конце XVI века. Иноки очень бедного Хутынского монастыря в Новгороде, получив в дар от одного боярина хорошие пастбища, решили завести овец. Шерсть от них давала все нужное обители: и одежду братии, и доход от продажи излишков.
Но вот в соседнем лесу поселился медведь и стал жестоко обижать бедных иноков, похищая их овец. Не смея сами предпринять ничего, послушники-пастухи не раз докладывали о чинимых медведем обидах настоятелю. Но старец-настоятель почему-то медлил с каким-либо решением насчет обидчика, говоря, что и медведю надо же есть. А у того от безнаказанности разрасталась алчность, так что на опушке леса стали находить уже овец не только съеденных, но почти и нетронутых, а лишь растерзанных. Снова доложили настоятелю.
«Э, это уже озорство. Ради потехи губить не позволю», — проговорил старец и, взяв свой посох, пошел один в лес.
На следующий день изумленная братия увидела своего настоятеля идущим из леса в монастырь в сопровождении огромного упитанного медведя. Старец вошел в келью, а медведь лег у крыльца.
«Отче, что же делать с медведем? — спрашивали келейники настоятеля, — он лежит у крыльца и никуда не отходит».
«Не трогайте его, пусть лежит. Мы завтра пойдем с ним в Москву на суд к Патриарху», — отвечал настоятель.
И на следующий день настоятель действительно отправился пешком из Новгорода в Москву, а за ним покорно пошел и монашеский обидчик-медведь. Пришлось, конечно, этим странным путникам проходить и через многие села и деревни, и везде народ с удивлением смотрел на такое странное явление. Тогда еще водили по деревням медведей ради потехи, но те бывали на цепи, с продернутым железным кольцом в носу и заморены, а этот шел свободно, и такой огромный.
И то не диво, — что люди страшились медведя крепко и даже отказывали настоятелю в ночлеге, так как он, боясь, чтобы на улице не убил кто-нибудь медведя, просил и его впускать куда-нибудь. А животные относились к странному зверю совершенно спокойно. Собаки даже близко подбегали к нему и обнюхивали его, а пасшийся на пути в поле скот при приближении настоятеля с его обидчиком лишь подымал голову и как бы с любопытством смотрел на диковинное шествие, а затем снова спокойно принимался щипать траву.
Так и добрел хутынский настоятель со своим обидчиком в Москву на Патриаршее подворье. Он вошел в покои Патриарха, прося доложить о себе, а медведь остался у ворот.
Патриарх принял хутынского настоятеля.
— Я к тебе, Святейший, пришел с жалобой на нашего обидчика, — принимая благословение Патриарха, проговорил игумен. — В соседнем с нашей обителью лесу поселился медведь и ведет себя непотребно — похищает наших овец больше, чем съесть может, стало быть, просто ради своей звериной страсти потешается над кроткой Божией тварью. Этого я стерпеть не мог, и привел его к твоему Святейшеству на суд.
— Кого привел? — недоумевал Патриарх.
— Да нашего обидчика, Владыко.
— Где же он?
— У ворот дожидается твоего суда. Внуши ему, Святейший, что такое поведение зазорно для создания Божия.
— Брат, зачем же ты трудился вести его ко мне, если он так повинуется тебе, что пришел за тобою в Москву? — сказал Патриарх. — Запрети ему сам.
— О, нет, Святейший. Что же я такое? Нет, запрети ему ты своими святительскими словами не чинить больше обиды неповинной твари. Скажи ему, что озорничать грешно и непотребно.
Патриарх вышел на крыльцо, а хутынский настоятель пошел к воротам и через минуту вернулся во двор сопровождаемый своим косматым обидчиком.
— Вот, Святейший, наш обидчик, рассуди нас твоим святительским судом, — сказал настоятель, указывая Патриарху на огромного медведя, стоявшего смирно понурив голову.
Подивился Патриарх такой покорности зверя и обратился к нему, как к разумной твари:
— Хутынский настоятель приносит жалобу на твое озорное поведение. Ты обижаешь бедную обитель, похищаешь ее достояние и позволяешь себе озорство, непристойное никакому созданию Божию. Отныне чтобы ты не смел трогать монастырских овец, Господь силен, и без этого пропитает тебя.
Суд кончился. Настоятель поклонился в ноги Патриарху и повернул
