что и права они не имели так поступать. Мерзость, и если б только я не ввязался так в эти празднества, то, может быть, прервал бы с ними сношения. Резко выскажу всё это Юрьеву. — Затем спросил у Каткова: кто здесь лучший зубной врач, и он мне назвал Адельгейма на Кузнецк<ом> мосту, сказав, чтоб я объявил Адельгейму, что прислал меня он, Катков. Пружинка моя совсем уж сломалась и держалась на ниточке. Съездил к Адельгейму, и тот вставил мне новую за 5 руб. От него приехал домой, и с Григоровичем и Висковатовым поехали в «Эрмитаж», обедали по рублю. Между тем начался дождь. Чуть утихло, мы вышли и уселись на одного извозчика втроем до саду «Эрмитажа». Дорогой поднялся дождик. Приехали в сад мокрые и спросили в ресторане чаю. Билеты же взяли рублевые с правом входа в театр «Эрмитажа». Дождь не унимался. Григорович врал разные рассказы. Затем пошли в театр уже на 2-й акт: шла опера «Paul и Virginie»,* театр, оркестр, певцы — всё недурно, только музыка плоха (в Париже выдержала несколько сот представлений). Прелестная декорация третьего акта. Не дослушав, вышли и отправились по домам. Я у себя в «Лоскутной» застал твое 2-е письмо. Чрезвычайно волнует меня завтрашняя репетиция. Григорович обещал за мной зайти, чтоб ехать вместе. Немного промок. Я еще прежде с дороги простудил немного левую руку, и она мозжит. Вчера утром заехал к архиерею викарию Алексею и к Николаю (Японскому). Очень приятно было с ними познакомиться. Сидел около часу, приехала какая-то графиня, и я ушел. Оба по душе со мной говорили. Изъяснялись, что я посещением сделал им большую честь и счастье. Сочинения мои читали. Ценят, стало быть, кто стоит за Бога. Алексей глубоко благословил меня. Дал вынутую просвирку.* До свидания, голубчик, если можно будет, то напишу и завтра. Очень люблю тебя. Деток крепко целуй. Анне Николавне глубокий мой поклон и, сверх того, поцелуй у ней за меня ручку. Твой весь без раздела.

Ф. Достоевский.

Но ты ошибаешься.* Сны прескверные. Слушай: ты всё пишешь о записке в дворянство.* Во-1-х, если б и можно было, то мне некогда, а главное, это дело надо делать из Петербурга, через людей. Лично всё объясню тебе, непременно сделаю в Петербурге. Здесь же все хлопоты ни к чему не послужат: я знаю твердо, убежден.

Был у Ив<ана> Аксакова — на даче. Чаев тоже на даче. К Муравьеву съезжу, если найду время.* Еще раз весь твой тебя любящий.

232. А. Г. Достоевской*

4 июня 1880. Москва

Москва, 3/4 июня. Вторник.

2 часа пополуночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милый мой голубчик Анечка, сегодня опять получил дорогое твое письмецо и очень тебе благодарен, что не забываешь своего Федечку. Со времени частых твоих писем я решительно стал за вас спокойнее и благополучнее. Рад и за детишек. Сегодня утром пришел ко мне Лопатин и принес расписание дней и церемоний. Выдал ему 17 руб. заказать венки в Думе (2 венка). Золотарева нет. Затем приходил один присяжный поверенный Соловьев* отрекомендоваться, человек ученый, и явился лишь говорить о мистически-религиозных вопросах. (Новое поветрие.) Затем пришли Григорович и Висковатов, а затем и Юрьев. Мы страшно все напали на Юрьева за письмо его к Каткову и распекли его ужасно. Затем обедал в «Московском трактире» с Григоровичем и Висковатовым и там познакомился с актером Самариным, старикашка 64 лет, всё говорил мне речи. Он будет играть на празднестве в честь Пушкина Скупого рыцаря в костюме (отбил у меня). В «Москов<ском> трактире» всегда очень полно, и редко кто не оглядывается и не смотрит на меня: все знают, что это я. Самарин рассказывал много анекдотов о московской артистической жизни. Затем, прямо с обеда, поехали в общее заседание комиссии «Любителей» для устройства окончательной программы утренних заседаний и вечерних празднеств. Были Тургенев, Ковалевский, Чаев, Грот, Бартенев, Юрьев, Поливанов, Калачев и проч. Всё устроили к общему согласию. Тургенев со мною был довольно мил, а Ковалевский (большая толстая туша и враг нашему направлению) всё пристально смотрел на меня. Я читаю на второй день утренних заседаний 8-го июня, а 6-го июня вечером читаю на празднестве (разрешена музыка) сцену Пимена из «Б<ориса> Годунова». Многие читают, почти все: Тургенев, Григорович, Писемский и проч. На 2-й же вечер 8-го прочту 3 стихотв<орения> Пушкина (2 из «Западн<ых> славян» и «Медведицу»)* и в финале для заключения празднества — «Пророк» Пушкина — маленькое, страшно трудное для чтения стихотворение, меня назначили нарочно в финале, чтоб произвести эффект, — не знаю: произведу ли? Ровно в 10 часов воротился домой и застал у себя 2 карточки Суворина с надписанными строчками, что придет в 10 часов. 2 карточки были ошибкой (склеились), и я, подумав, что он был уже и во второй раз, но меня не застал, поехал в «Славянский базар» (очень недалеко от меня), где он стоит, и застал его с женою за чаем. Ужасно был рад. Он у «Любителей» за статьи свои на фербанте,* как и Катков.* Ему даже не дали билета на утренние заседания. У меня же был один билет (Варин, от которого она отказалась), и я предложил ему. Очень был рад. Уж даст он им знать потом. Сказал, что здесь и Буренин. Завтра условились быть у Чаева в Оружейной палате, где он нам всё покажет, в 1 час пополудни. Хотели прийти Григорович и Висковатов. Не знаю, придут ли в Оружейную. С заседания же они, в 10-м часу, укатили в «Эрмитаж» и ужасно просили, чтоб и я приехал, но я пошел к Суворину. Суворин, узнав, что мы завтра в Оружейную, упросил, чтоб и его с женой взяли, а затем стал пробить, чтоб обедать вместе в «Москов<ском> трактире», он с женой, я, Григорович и Висковатов, а затем чтоб поехать в «Эрмитаж». Он, кажется, бедный, с женою скучает. На вечерних чтениях, где билеты за деньги, он, конечно, будет. Репетиция чтений для воспитанников заведений отменена. Послезавтра, 5-го, начинаются мытарства: надо всем депутатам во фраках являться в Думу, и, боюсь, времени не будет тебе писать. Завтра же в нашу «Лоскутную» прибудет поезд петербургских депутатов. 8-го всё кончится, 9-го, стало быть, сделаю визиты, а 10-го выеду — в котором часу, напишу потом. Майков телеграфировал, что приедет. Полонский тоже. Ну вот и всё, моя радость. Таким образом, жди меня 11-го числа, и это, кажется, уж наверно. Суворин просит мою статью.* Решительно не знаю, кому дать и как это устроить. А вот пусть послушает меня на чтении.

Крепко обнимаю тебя, моя Анька. Крепко целую тебя за «очень-очень и очень».* Детишек целую и благословляю. Ты пишешь, что видишь сны, а что я тебя не люблю. А я всё вижу прескверные сны, кошмары, каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-богу. Страшно мучаюсь. Целую тебя тысячу раз.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поцелуй деток.

233. А. Г. Достоевской*

5 июня 1880. Москва

5 июня/80 год. Москва.

8 часов пополудни.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милая моя Анютка, милое письмецо твое от 3-го июня получил сейчас и спешу написать тебе поскорее, сколько успею. Нет, голубчик, не требуй теперь длинных писем, потому что и просто-то письма вряд ли можно теперь будет писать. Буквально всё время, все минуты теперь будут заняты, да и недостанет их, это наверно, на здешнее даже, не то что на письма. По порядку: вчера утром я, Суворин, его жена, Буренин и Григорович были в Кремле, в Оружейной палате, осматривали все древности, показывал смотритель Ор<ужейной> палаты Чаев. Затем ходили в Патриаршую ризницу. Всё осмотрев, зашли в трактир Тестова закусить и остались обедать. Затем был на минутку у Анны Ник<олаевны> Энгельгардт и разъезжал по мелким покупкам. Затем по условию отправились в сад «Эрмитаж». Там уже были Суворины, Григорович и проч. В саду же встретил почти всех прибывших в эти дни из Петербурга депутатов. Множество всяких лиц подходили ко мне — и не запомню кто: Гаевский, Лентовский, певец Мельников и проч. Сидел и всё время пил чай с Сувориными и с Бурениным и изредка с Григоровичем, который то подходил, то уходил. И вдруг разнеслась весть, что праздник отложен. Распустил слух Мельников. Было 11 часов, и я поехал к Юрьеву. Его не застал, но застал его сына, и тот меня разуверил, что вздор. (Так и оказалось.) Приехав домой, принялся готовиться к чтению 6-го числа вечером. Это, Аня, дело бедовое. Представь себе, что открытие памятника будет 6-го числа, с 8 часов утра я на ногах. В два часа кончится церемония и начнется акт в университете (но, ей-богу, не буду). Затем обед в Думе, и в тот же день, вечером в 9 часов, я, усталый, измученный, наевшийся и напившийся, должен читать монолог Летописца — самый трудный к чтению, требующий спокойствия и обладания сюжетом. Чувствую, что я еще не готов. Сверх того, я почти начинаю вечер — самое неудобнейшее положение. Досидел до 4-х часов утра, и вдруг сегодня в 10-м часу разбудил меня Золотарев, наконец прибывший. Спал я всего 5½ часов. За ним Федор Петрович Корнилов, за ними Лопатин с венками (венки стоят 14, а не 17 рублей, но без лент). Ленты я навязал Золотареву, равно и завтрашние хлопоты. Таким образом, за венки 14 руб., выходит, заплачу один я. Правда, Золотареву будут не меньше стоить дальнейшие аксессуары. В 2 часа поехали в Думу, все депутации (депутаций до 100) являлись к Ольденбургскому и проч. Церемониал, суетня, беспорядок — не описываю слишком, невозможно описать. Видел (и даже говорил) с дочерью Пушкина (Нассауской).* Подходил ко мне Островский — здешний Юпитер. Любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев и даже хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: дескать, ты ретроград, а мы-то либералы. И вообще здесь уже начинается полный раздор. Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся. История исключения Каткова из празднеств возмущает ужасно многих.* Пришел домой и обедал дома в надежде получить от тебя письмецо, ответить тебе, затем просмотреть Пимена и мою статью, затем приготовить рубашку, фрак к завтраму, а затем пораньше лечь спать. Но пришел Гайдебуров, и вдруг затем Майков, а затем Висковатов. Майков приехал читать свои стихи. Ничего, мил и обнюхивает воздух. Я с ними поговорил, но, однако, их выпроводил. Дописываю теперь тебе эти строки. Золотарев не приходит, а эти проклятые венки у меня