знакомству) за половинную цену.
Всё это сопряжено было с значительными издержками: я должен был купить самовар, чашки, кофейник, даже одеяло, взять напрокат мебель, внести часть денег за дачу, выписать Пашу из холеры и проч. и проч. Да и вообще все эти переезды (как мой) из Петербурга в Москву хотя и полезны (как мне, например, относительно здоровья и нравственного спокойствия), но всегда сопряжены с чрезмерною тратою времени и денег. Таким образом, хотя я и укрепился окончательно в Люблине, уже более 2-х недель, в одном из прелестнейших местоположений в мире и в приятнейшей компании,* но дела мало сделал и вообще — еще только собираюсь делать, — хотя в последние 2 недели и очень занимался. Но есть возможность еще более (почти вдвое) заниматься, и я берегу свои силы для последнего времени, то есть для августа м<еся>ца.
Катков на даче, в Петровском парке, Любимов (редактор-исполнитель «Русск<ого> вест<ни>ка») тоже на даче. В редакции только и можно застать (и то не всегда) убитого тоской секретаришку, от которого ничего не узнаешь. Однако я с первых дней таки достал Любимова. У него уже были в наборе 3 моих главы. Четвертую же я предложил ему написать ускоренно, что и составило бы половину окончания 2-й части романа (4 печатных листа) и к следующему номеру осталось бы еще 4 главы — то есть полное окончание 2-й части. Но Любимов с первых слов сказал мне: «Я Вас ожидал, чтоб сказать Вам, что теперь, в июне и в июле, не только можно (и должно) печатать понемножку, но даже один месяц и совсем пропустить, ибо летние месяцы, а мы лучше расположимся так, чтоб вся 2-я половина романа пришлась бы более к осени и последние строки заключились бы в декабре, ибо эффект будет способствовать подписке». Вследствие чего и решено было пропустить еще м<еся>ц. Так что 4 главы (4 листа) явятся в номере, имеющем выйти в июле, и уже сданы в набор.*
Но в расчете Любимова (оказалось впоследствии) была еще и другая, весьма коварная для меня мысль, а именно что одну из этих сданных мною 4-х глав — нельзя напечатать, что и решено было им, Любимовым, и утверждено Катковым. Я с ними с обоими объяснялся — стоят на своем! Про главу эту я ничего не умею сам сказать; я написал ее в вдохновении настоящем, но, может быть, она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав, — ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое и, кроме того, видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал.*_ Но вот беда! Не видал Любимова потом и не знаю: удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами? То же было и еще с одной главой (из этих 4), где Любимов объявил мне, что много выпустил (хотя я за это и не очень стою, потому что выпустили место неважное).
Не знаю, что будет далее, — но эта начинающая обнаруживаться с течением романа противоположность воззрений с редакцией начинает меня очень беспокоить.
За роман Стелловскому я еще и не принимался, но примусь. Составил план весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров.* Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне.
Вообще сообщаю Вам всё поверхностно и наскоро, хотя и написал много. Ради Бога, отвечайте мне. Опишите мне себя, Вашу жизнь, Ваши намерения и Ваше здоровье. Напишите тоже и об наших, павловских,* потом еще не слыхали ль чего? Много я Вам не пишу. Мое нижайшее уважение Людмиле Александровне; напомните обо мне Вашим детям и передайте поклон нашим общим знакомым. До свидания, добрый друг, обнимаю Вас и пребываю
Ваш Федор Достоевский.
Припадков еще не было. Водку пью.
Что холера?*
105. M. H. Каткову*
19 июля 1866. Люблино
Многоуважаемый Михаил Никифорович,
Я просмотрел корректуру и два-три слова, не разобранные в рукописи, восстановил.*
Что же касается до переделок и выпусков, сделанных Вами, то некоторые из них, как замечаю теперь, конечно, необходимы, но других выпусков (в конце) мне жалко. Впрочем, будь по-Вашему! Вам, как судье литературному, я вполне верю,* — тем более что сам имею странное свойство: написав что-нибудь, совершенно теряю возможность критически отнестись к тому, что написал, на некоторое время по крайней мере. Впрочем, об одном бы выпуске попросил Вас, на странице 786 (отметил на полях карандашом NB), — нельзя ли восстановить? Тут ясно для читателя, что если он говорит: я счастли<в>, то, уж конечно, не потому, что любуется своим поведением. Впрочем, если нельзя, то нечего делать.
Примите уверение самого искреннего уважения.
Вам преданный Федор Достоевский.
19 июля/66.
P. S. Мне жалко не всех в конце выпусков. Некоторые действительно улучшили это место. Я чувствую уже 20 лет, мучительно, и яснее всех вижу мой литературный порок: многословность — и никак не могу избавиться.
Д<остоевский>.
106. H. A. Любимову*
2 ноября 1866. Петербург
Петербург, 2-го ноября/66.
Милостивый государь Николай Алексеевич,
31-го октября кончил я, и вчера сдал, роман в 10 листов, по контракту, Стелловскому* (я Вам говорил об этом; говорил и Михаилу Никифоровичу, когда просил у него льготы на месяц). Эти 10 печатных листов я начал и кончил в один месяц. Теперь принимаюсь за окончание «Преступления и наказания». Буду работать без устали и к 20 декабря непременно намерен кончить и сделать по крайней мере не хуже того, что уже напечатано.*
Начать присылать роман я, конечно, могу скоро, но не ранее 15-го ноября, по главам, так что и в будущем 10 № «Р<усско>го в<естни>ка» может явиться несколько; и за это я могу отвечать. Но не лучше ли будет, многоуважаемый Николай Алексеевич, если вся 3-я часть романа будет напечатана в 2-х № — в 11-м и 12-м, то есть, если только возможно, в Х-м № не помещать (объявив, впрочем, публике, что в следующих 2-х №№, то есть в настоящем году, непременно будет кончено «Преступление и наказание»).*
Если бы так, то роман кончился бы гораздо эффектнее, так мне кажется. И самому мне это бы очень желалось.
Но, впрочем, совершенно как решит редакция. И потому покорнейше и убедительнейше попрошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, уведомить меня: как решит редакция? Я же здесь не буду терять ни минуты и буду готов ко всякому решению.
Еще одна убедительнейшая просьба. В настоящую минуту я совершенно издержал все мои деньги. ¾ взятых мною из редакции денег пошли на кредиторов. А между прочим, они продолжают меня мучить, да и жить мне нечем. Прошу Вас: представьте мое положение на вид Михаилу Никифоровичу и передайте ему чрезвычайную и убедительнейшую просьбу мою — нельзя ли помочь мне еще раз? В настоящее время я нуждаюсь в 500 руб. (в пятистах руб.).* По расчету моему я думаю, что за мной теперь долгу в редакцию до 600 (шестьсот). Будьте уверены и передайте многоуважаемому Михаилу Никифоровичу, что, только испытав все средства и сам дойдя до последнего рубля, решился еще раз беспокоить его. Бог видит, как мне самому это тяжело, — тем более что я уже столько раз пользовался снисхождением редакции.
Александр Федорович Базунов, которому я случайно передал о моем намерении писать к Вам, <сказал>, что он с охотою возьмется выдать мне до половины этой суммы (то есть до 250 руб.) по переводу от редакции.
Примите уверение в искреннем моем уважении.
Ваш покор<ный> слуга
Федор Достоевский.
P. S. Я теперь нанимаю стенографа* и хотя, по-прежнему, продиктованное по три раза просматриваю и переделываю, тем не менее стенография чуть ли не вдвое сокращает работу. Единственно только этим способом мог я кончить, в один месяц, 10 печатных листов Стелловскому; иначе не написал бы и пяти.
Д<остоевский>.
107. Н. А. Любимову*
16 ноября 1866. Петербург
Петербург. Ноябрь 16/66.
Милостивый государь Николай Алексеевич,
С благодарностию уведомляю Вас, что имел чрезвычайное удовольствие получить оба Ваши слишком лестные и обязательные для меня письма. Я написал Вам тогда второй раз потому, что после первого моего письма, в котором заключалась моя просьба, получил из редакции вторичный запрос о высылке романа.
Работаю неутомимо и буду доставлять, по распоряжению Вашему, по мере подготовления.
Не могу удержаться, чтоб не написать Вам об одном литературном известии, хотя бы меня сочли сплетником. А. Н. Майков написал драматическую сцену, в стихах, листа в полтора печатных (не менее, может, и более). Это произведение можно назвать, безо всякого колебания, chef d’ceuvr’ом из всего того, что он написал. Оно называется «Странник».* Три лица. Все трое раскольники-бегуны. Еще в первый раз в нашей поэзии берется тема из раскольничьего быта. Как это ново и как это эффектно! И какая сила поэзии. Я слышал ее на разных чтениях (в домах) и не устаю слушать, но каждый раз открываю новое и новое. Все в восторге. Он будет читать ее здесь на юбилее Карамзина (от Литературного фонда).* Изучение быта и сущности его и учений — глубокое и богатое. Много нового. Он мне говорил Сам, что на этой неделе едет в Москву предложить это произведение редакции «Русского вестника». Он никому не хочет иначе. Во всяком случае — это богатое приобретение в нашей поэзии.
Примите уверение моего глубочайшего уважения.
Ваш покорный слуга Федор Достоевский.
108. Н. А. Любимову
9 декабря 1866. Петербург
Петербург, 9 декабря/66.
Милостивый государь Николай Алексеевич,
Простудился, пролежал два дня и опять опоздал. Спешу, однако же, выслать V-ю главу* и ужасно боюсь, что беспрерывными опаздываниями моими выведу Вас наконец из терпения. (V-я глава от 50-го до 63 листка включительно), VI-я глава (небольшая и заключительная для ноябрьской книги) — почти написана, но требует некоторой переписки и переделки. В два дня может быть готова, если ничто не задержит. Вышлю, стараясь из всех сил скорее.* Но на всякий случай спешу Вас уведомить, что если Вам уже нельзя будет более ждать (я рассчитываю, что Вы заблагорассудите выпустить ноябрьскую книгу до праздника)* — то в таком случае и V-я (теперь высылаемая) глава могла бы послужить заключительною главою для ноябрьской книги, так как остановилась на довольно эффектном месте. Извините, ради Христа, за такие мои замечания и не сочтите за желание с моей стороны вмешиваться каким бы то ни было образом в Ваши распоряжения. Пишу на всякий случай, предугадывая случайности и желая поправить свои собственные промахи и упущения.
