очень много; всё придет своим чередом и придет хорошо, само собою. В жизни бесконечное число шансов; слишком много заботиться — значит время терять. Желаю Вам энергии и твердости характера, — в них я, впрочем, уверен. Голубчик мой, занимайтесь своим образованием и не пренебрегайте даже и специальностию, но не торопитесь, главное; Вы еще слишком молоды, всё придет своим порядком, но знайте, что вопрос о женщине, и особенно о русской женщине, непременно, в течение времени даже Вашей жизни, сделает несколько великих и прекрасных шагов. Я не о скороспелках наших говорю, — Вы знаете, как я смотрю на них.* Но на днях прочел в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова (сестра Аполлинарии Сусловой) выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка; ей, впрочем, теперь 23 года, редкая личность, благородная, честная, высокая!*
Много, слишком много задумал было писать к Вам и вот уже сколько исписал, а не написал и 1/10-й доли. До следующего письма, милый друг мой!
Мне хотелось бы поговорить с Вами об одном очень интересном предмете, особенно касающемся Вас.* Не забывайте меня и пишите. Здоровье сохраняйте пуще всего. Обнимите еще раз Масеньку. Я слышал, что <…>[83] произведен в генерал-лейтенанты папской армии и будет играть на дудочке польку своего сочинения на разбитие Гарибальди,* а кардинал Антонелли и генерал-канцлер (за даму) танцевать в присутствии папы, а Юленька будет смотреть и сердиться. Поцелуйте ее тоже, если допустит поцеловать (от меня!), Витю тоже от меня поцелуйте и хваленого Лелю. Затем всех, а братцу Александру Александровичу пожмите от меня руку покрепче.
Обнимаю Вас и целую. Всегдашний друг Ваш
Федор Достоевский.
Честное слово свое писать Вам каждый месяц — исполню. Но, ради Бога, пишите тоже ко мне!
125. А. Н. Майкову*
18 февраля (1 марта) 1868. Женева
Женева, 18 февр<аля> / 1 марта /68.
Добрый, единственный и бесценный друг (все эти эпитеты к Вам применимы и со счастьем их применяю), не сердитесь на мое бессовестное молчание. Судите меня с тем же умом и с тем же сердцем, как прежде. Молчание мое хоть и бессовестное, но почти ведь буквально невозможно мне было отвечать, — хоть и порывался несколько раз. Завяз с головой и со всеми способностями во 2-й моей части, приготовляя ее к сроку. Окончательно испортить не хотелось, — слишком много от успеха зависит. Теперь же даже и не успеха надо, а только чтоб не случилось окончательного падения: в дальнейших частях еще можно будет поправиться, потому что роман выходит длинный. Отослал наконец и 2-ю часть (опоздал сильно, но, кажется, поспеет). Что Вам сказать? Сам ничего не могу про себя самого выразить. До того даже, что всякий взгляд потерял. Нравится мне финал 2-й части;* но ведь это только мне; что скажут читатели? Остальное всё как и в первой части, то есть, кажется, довольно вяло. Мне бы хоть бы только без большой скуки прочел читатель, — более ни на какой успех и не претендую.
Голубчик, Вы мне обещали тотчас же по прочтении 1-й части отписать сюда Ваше мнение о ней. И вот каждый день шляюсь на почту, и нет письма, а вероятно, уж Вы «Русский вестник» имели. Заключение вывожу ясное: что роман слаб и так как Вам говорить мне такую правду в глаза, по деликатности, и совестно и жалко, то Вы и медлите. А я именно в такой правде нуждаюсь! Жажду какого-нибудь отзыва. Без этого просто мучение.*
Правда, Вы мне написали 2 письма еще до выхода, — но не может быть, чтоб Вы, в таком деле, со мной письмами считались! Но довольно об этом.
Если б Вы знали, друг мой, с каким счастьем я перечитываю по нескольку раз каждое письмо Ваше! Если б Вы только знали, какова моя здешняя жизнь и что для меня значит получение письма от Вас! Никого-то я здесь не вижу, ни о чем-то не слышу, а с начала года так даже и газеты («Московск<ие> ведомости» и «Голос») совсем не приходили. Живем с Анной Григорьевной глаз на глаз и хоть живем довольно согласно и друг друга любя и, кроме того, оба заняты, а все-таки скучно, — мне по крайней мере. Анна Григорьевна уверяет совершенно искренно (я в этом убедился), что она очень счастлива. Представьте себе, до сих пор еще у нас нет ничего и ожидаемый джентльмен еще не являлся на свет. Я каждый день жду, потому что все признаки. Ждал вчера в мои именины; не было. Жду сегодня и уж завтра-то, кажется, наверно. Анна Григорьевна ждет с благоговением, любит будущего гостя чрезмерно, переносит бодро и крепко, но в самое последнее время у ней нервы расстроились и иногда посещают ее мрачные мысли: боится умереть и проч. Так что положение довольно тоскливое и хлопотливое. Денег у нас самая малая капелька, но, по крайней мере, не бедствуем окончательно. Предстоят, впрочем, траты. В этом, однако, положении Анна Григорьевна мне стенографировала и переписывала, кроме того, успела сама всё сшить и приготовить, что следует ребенку.
Сквернее всего то, что Женева уж слишком скверна; мрачное место. Сегодня воскресение: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресения. Переехать же теперь никуда нельзя, недель пять просидим здесь по болезни, а там еще неизвестно как деньги. Наступающий месяц для меня тяжел будет: болезнь жены и 3-я часть, которую, хотя и опоздаю, а все-таки надо безостановочно выслать. А затем и 4-ю; вот тогда, я думаю, и выедем из Женевы, этак к маю. Хорошо еще, что здесь зима вдруг смягчилась. Весь здешний февраль был теплый и ясный, точь-в-точь как у нас в Петербурге в апреле, в ясные дни.
Обо всем, об чем мне сюда пишете, всегда и беспрерывно интересуюсь. В газетах ищу всегда чего-нибудь в этом же роде, как потерянной иголки, — соображаю и угадываю. Подлость и мерзость нашей литературы и журналистики и здесь ощущаю. И как наивна вся эта дрянь: «современники», н<а>пр<имер>, лезут на последние барыши всё с теми же Салтыковыми и Елисеевыми — и всё та же заскорузлая ненависть к России, всё те же ассоциации рабочих во Франции и больше ничего.* А что Салтыков на земство нападает, то так и должно.* Наш либерал не может не быть в то же самое время закоренелым врагом России и сознательным. Пусть хоть что-нибудь удастся в России или в чем-нибудь ей выгода — и в нем уж яд разливается. Я это тысячу раз замечал. Наша крайняя либеральная партия в высшей степени стакнулась с «Вестью»,* и не может быть иначе. А про цинизм и гадость всей этой швали, — я иногда из газет вижу. Прислали мне сюда из ред<акции> 1-й № «Русского вестника». Прочел от доски до доски. Вашего нет, — должно быть, Вы или опоздали, или для скрашивания февральской книжки Вас берегут, а в 1-й Полонский (стихотвор<ение> премилое)* и Тургенев с повестью весьма слабою.* Прочел разбор «Войны и мира».* Как бы желал всё прочесть. Половину я читал. Должно быть, капитальная вещь, жаль, что слишком много мелочных психологических подробностей, капельку бы поменьше. А впрочем, благодаря именно этим подробностям как много хорошего. Ради Бога, пишите мне чаще о литературных новостях. Вы о «Вестнике Европы» упоминали (это Стасюлевич?). Мне кажется, такого направления у нас много развелось.* Представьте: об «Москве», об «Москвиче» — понятия не имею.
Ваша «Софья Алексеевна» — совершенная прелесть, но у меня мысль махнула: как бы хорошо могло бы быть, если б вот этакая «Софья Алексеевна» очутилась эпизодом в целой поэме из того времени, то есть поэме раскольничьей, или в романе в стихах из того времени! Неужели Вам такие намерения никогда не заходят в голову? А такая поэма произвела бы огромный эффект.* Но что же, что же наконец «Слово о полку Игореве» — Вы не пишете, где оно будет? Вероятно, в «Русском вестнике».* В таком случае я прочту его! Можете представить, с каким нетерпением жду. Кроме чтения, о котором Вы упоминали, — не читали ли Вы где его в публике? Опишите мне всё. Что Вы читали на юбилее Крылова, кроме того, что мне прислали? Я читал в газетах, но неясно.*
В последнее время у нас как будто затихло;* только вот о подписке на голодных читаю.* Славянство и стремления славянские, должно быть, вызывают у нас целую тьму врагов из русских либералов.* Когда-то эти проклятые подонки застарелого и ретроградного выскребутся! Потому что русского либерала нельзя никак считать чем-нибудь иначе, как застарелым и ретроградным. Это — так называемое прежде «образованное общество», сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося — вот что либерал русский, а стало быть, ретроград. Вспомните лучших либералов — вспомните Белинского; разве не враг отечества сознательный, разве не ретроград?
Ну, черт с ними! Здесь я только полячишек дрянных встречаю по кофейным, громадными толпами, — но в сношения не вхожу ни в какие. С священником я не познакомился.* Но вот родится ребенок — придется сойтись. Но, друг мой, вспомните, что священники наши, то есть заграничные, не все такие же, как висбаденский, о котором я Вам говорил, уезжая из Петербурга (а познакомились ли Вы с этим? Это редкое существо: достойное, смиренное, с чувством собственного достоинства, с ангельской чистотой сердца и страстно верующее. Ведь он, кажется, ректор теперь в Академии).* Впрочем, дай Бог, чтоб и здешний оказался хорош, хотя он не может не быть избалован аристократией. Здесь, в Женеве (по «Journal des Etrangers»), ужасно много русской аристократии, так даже странно, что всю зиму зимовали не в Montreux, например, а в Женеве, где климат плохой.
Если перееду куда-нибудь, то в Италию, но до этого еще далеко, и, во всяком случае, тотчас же Вас уведомлю, так что в адрессе Вам не будет задержки. А Вы мне, ради Христа, пишите. Здоровье мое не скажу чтоб очень хорошо. С весной припадки стали опять почаще. Читал Ваш рассказ о Вашем присяжничестве, и у самого сердце билось от волнения.* Об судах наших (по всему тому, что читал) вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного — выше европейской бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны. Но одна вещь как будто еще и не установилась: мне кажется, в этой гуманности с преступником еще много книжного, либерального, несамостоятельного. Иногда
