проявившейся в его новом романе, писал и другой рецензент: «Талант Ф. М. Достоевского развился рельефно, и главная сторона и свойства его таковы, что он резко отличается от дарований других наших писателей. Предоставив им внешний мир человеческой жизни: обстановку, в которой действуют их герои, случайные внешние обстоятельства и т. п., Достоевский углубляется во внутренний мир человека, внимательно следит за развитием его характера и своим глубоко основательным, но беспощадным анализом выставляет перед читателем всю его внутреннюю, духовную сторону — его мозг и сердце, ум и чувства. Этот анализ и отличает его от всех других писателей и ставит на почетное и видное место в русской литературе».
О двойственном характере восприятия романа широкой массой читателей — как «тенденциозного» произведения, направленного против настроений демократической молодежи, с одной стороны, и — с другой — как вещи, отмеченной огромной мощью психологического проникновения в душу героев, — иронически вспоминал через год один из современников:
«Начало этого романа наделало много шуму, в особенности в провинции, где все подобного рода вещи принимаются, от скуки, как-то ближе к сердцу. Главнейшим образом заинтересовала всех не литературная сторона романа, а, так сказать, тенденциозная: вот, мол, студент ведь старуху-то зарезал, следовательно, тут
тово,что-нибудь да не даром! А тут, как раз кстати, появилась и известная рецензия в „Современнике“, которая, надобно правду сказать, много дала „Русскому вестнику“ новых читателей. О новом романе говорили даже шепотом, как о чем-то таком, о чем вслух говорить не следует <…> С этого именно времени научное слово „анализ“ получило право гражданства в провинциальном обществе, которое прежде его совсем не употребляло, — и новое слово, как видно, пришлось по вкусу. Только, бывало, и слышишь толки: „Ах, какой глубокий анализ! Удивительный анализ!..“ „О, да! — подхватывала другая барыня, у которой и самой уже возбудилось желание пустить в дело это новое словечко, — анализ действительно глубокий, но только, знаете ли что? — прибавляла она таинственно, — говорят, анализ-то потому и вышел очень тонкий, что сочинитель сам был…“ — при этом дама наклонялась к уху своей удивленной слушательницы… „Неужели?..“ — „Ну да, зарезал, говорят, или что-то вроде этого…“».
«Роман этот <…> — писал другой печатный орган, — возбуждает в обществе толки самые разнообразные. Приводим здесь главные из них, которые чаще других привелось нам слышать: „Что можно сказать особенного на эту избитую тему?“ — говорят, пробежавши первые страницы романа люди, начитавшиеся вдоволь судебно-уголовных процессов и романов на подобные темы. „Как жалко этого молодого человека (преступника) — он такой образованный, добрый и любящий, и вдруг решился сделать такой ужасный поступок“, — отзываются люди, обыкновенно с жаром читающие всякого рода романы и не размышляющие о том, для чего они пишутся. „Фу… какое скверное и мучительное впечатление остается после этой книги!..“ — говорят, бросая ее, люди, доказывающие этими самыми словами, что ни одно слово романа не оставлено ими без внимания и что мысли, возбужденные им, тяжело западают в голову, несмотря на все желание от них отделаться».
Из суждений писателей-современников о начальных главах романа нам известен отзыв И. С. Тургенева, отметившего после чтения первых двух книжек «Русского вестника» 25 марта (6 апреля) 1866 г. в письме к А. А. Фету из Баден-Бадена, что первая часть «Преступления и наказания» Достоевского «замечательна» (вторая половина первой части, т. е. теперешняя вторая часть, показалась ему слабее первой, отдающей «самоковыряньем»),
А. Ф. Кони сообщает в своих воспоминаниях о восторженном отношении А. Н. Майкова к первой части.
Одобрительно отозвался о романе в Женеве в 1867 г., по свидетельству А. Г. Достоевской, по прочтении его первой половины и Н. П. Огарев.
Что касается непосредственно читающей публики, вспоминал позднее H. H. Страхов, впечатление, произведенное на нее романом, «было необычайное». «Только его («Преступление и наказание». —
Ред.), — писал он, — и читали в этом 1866 г., только об нем и говорили охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу романа, на тяжелое впечатление, от которого люди с здоровыми нервами почти заболевали, а люди с слабыми нервами принуждены были оставлять чтение».
По свидетельству Достоевского, в письме к племяннице С. А. Ивановой, от 8 (20) марта 1869 г. Катков в 1867 г. говорил ему, что благодаря «Преступлению и наказанию» у «Русского вестника» «прибыло 500 подписчиков лишних» (XXIX, кн. 1, 24).
Усилению интереса публики к роману способствовало появление в печати сообщений о совершенном в Москве студентом Даниловым преступлении, внешняя фактическая сторона которого во многом была сходна с картиной, обрисованной в романе.
12 января 1866 г., во время печатания в «Русском вестнике» первых глав «Преступления и наказания», в Москве студентом А. М. Даниловым были убиты и ограблены отставной капитан — ростовщик Попов и его служанка М. Нордман. В течение всего 1866 г. в газетах и журналах печатались сообщения об этом убийстве и о процессе Данилова, приговор которому (9 лет каторжных работ) был вынесен 14 февраля 1867 г.
По словам одной из тогдашних газет, первые главы «Преступления и наказания» «были написаны и сданы в редакцию „Русского вестника“ прежде, чем Данилов совершил свое преступление и прежде, вероятно, чем он даже задумал его; окончание же романа, его роковая развязка (признание Раскольникова и его осуждение) появились в печати почти одновременно с процессом Данилова и его осуждением».
Неудивительно, что в первых статьях о «Преступлении и наказании», появившихся в 1867 г., после завершения печатания романа в «Русском вестнике», постоянно проводились психологические сопоставления Раскольникова с Даниловым, хотя, как показали материалы процесса, преступление Данилова было совершено под влиянием иных, более элементарных мотивов, чем «идейное» преступление Раскольникова. Об этом писал в начале 1867 г. рецензент газеты «Русский инвалид» А. С. Суворин: «Странное дело: незадолго до появления „Преступления и наказания“ в Москве совершено убийство, почти такое же, какое описывает г-н Достоевский, и также молодым образованным человеком. Мы говорим об убийстве Попова и служанки его Нордман, — убийстве, подробности которого читатели недавно имели случай читать. Раскольников убивает старуху, потом Лизавету, которая нечаянно входит в незапертую дверь. Данилов убил Попова, потом Нордман, которая вернулась из аптеки, войдя также в незапертую дверь. Если вы сравните роман с этим действительным происшествием, болезненность Раскольникова бросится в глаза еще ярче. Убийца Попова и Нордман вел себя вовсе не так, как вел себя Раскольников, и тотчас после преступления, и во время следствия. Честная, добрая природа Раскольникова постоянно проявлялась сквозь болезненную рефлексию и давила ее почти против его воли, внутренний голос заставил Раскольникова принести повинную, хотя он всячески старался уверить себя, что он совершил вовсе не преступление, а чуть ли не доброе дело: убийца Попова и Нордман сплетает невероятные происшествия, отличается хладнокровием и лжет в самые торжественные минуты. Тут не было никакой давящей рефлексии, никакой idйe fixe, a просто такое же черное дело, как и все дела подобного рода».
Психологическое отличие Данилова от Раскольникова отмечал также рецензент газеты «Гласный суд»: «Данилов <…> — красивый франт, не имеющий с университетскими товарищами ровно ничего общего и постоянно вращающийся между женщинами, ювелирами и ростовщиками. Раскольников убивает старуху единственно только потому, что дворника не было дома, а топор лежал под лавкой: он глупейшим манером зарывает захваченные вещи где-то вблизи здания министерства государственных имуществ у Синего моста и потом опять бежит, сомневаясь, наяву он сделал преступление или все это видел в белогорячечном бреду, — Данилов же действует вовсе не так. Этот красивый салонный франт действует очень основательно <…> Данилов — человек практический, созревший с двадцати, а может быть, и с пятнадцати лет; на господ этого сорта университет может иметь такое же влияние, как на гуся вода, т. е. самое поверхностное <…> Одним словом, Данилов столько же похож на Раскольникова, сколько живая, хотя и печальная, действительность может походить на произведение болезненно настроенного воображения».
Сам Достоевский, возвращаясь к оценке «Преступления и наказания», в письме к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. писал (имея в виду дело Данилова и противопоставляя свое понимание реализма пониманию его задач своими современниками): «Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты» (XXVIII, кн. 2, 329). О своей авторской гордости, вызванной тем, что своим романом он художественно предвосхитил реальные явления, подобные преступлению Данилова, Достоевский тогда же говорил Страхову.
Центральное место в критических статьях о романе, появившихся после завершения его печатания, в 1867 г. занял анализ мотивов, толкнувших Раскольникова на преступление.
Критики «Русского инвалида» (Суворин) и «Гласного суда», защищая Достоевского от упреков в намерении «опозорить молодое поколение», в то же время характеризовали героя романа как «нервную, повихнувшуюся натуру», «больного человека», у которого «все признаки белой горячки».
Тем самым они снимали вопрос о социально-психологической типичности идей Раскольникова как представителя „определенного направления, усвоенного обществом“, толкуя его преступление как продукт больной психики, т. е. чисто индивидуальный, клинический случай.
Противоположная этому точка зрения на роман, подчеркивающая широкую социально-психологическую типичность преступления Раскольникова, получила наиболее глубокое и последовательное развитие в статье Д. И. Писарева «Борьба за жизнь», которую можно рассматривать как итоговую оценку романа, исходившую от одного из наиболее влиятельных представителей революционно-демократического лагеря 1860-х годов.
Первая часть статьи Писарева появилась в журнале «Дело» (1867 № 5) под названием «Будничные стороны жизни». Продолжение ее, которое должно было появиться в следующей книжке журнала, было запрещено цензурой и появилось в печати лишь год спустя под заглавием «Борьба за существование» (Дело. 1868. № 8), уже после смерти автора. В том же году обе части статьи были перепечатаны в составе собрания сочинений критика в объединенном виде и под восстановленным авторским заглавием «Борьба за жизнь».
В своей статье Писарев подчеркивал, что ему «нет никакого дела ни до личных убеждений автора <…> ни до общего направления его деятельности». Положив в основу своей статьи принципы добролюбовской «реальной критики», Писарев стремился понять роман не как выражение субъективных идей Достоевского, но как отражение реальных процессов жизни русского общества своего времени, трагического положения в нем массы, «огромного большинства людей». В противовес критикам «Русского инвалида» и «Гласного суда» Писарев подчеркивал, что «Раскольникова невозможно считать помешанным» и что преступление его, как и вообще большинство преступлений в современном обществе, обусловлено социальными, а не «медицинскими» факторами.
Как на основную причину преступления Раскольникова и других аналогичных преступлений критик указал на общественное неравенство, лежащее в основе современного ему социального и политического строя. Неизбежным следствием его, утверждал Писарев, является для сотен и тысяч бедняков тягостная и изнурительная повседневная борьба за существование, одной из жертв которой стал Раскольников.
«Нет ничего удивительного в том, — писал критик, — что Раскольников, утомленный мелкою и неудачною борьбою за существование, впал в изнурительную апатию; нет также ничего удивительного
