ли смеешься,

Отражая неба свод,

Иль мятешься ты и бьешься

В одичалой бездне вод —

Сладок мне твой тихий шёпот,

Полный ласки и любви,

Внятен мне и буйный ропот,

Стоны вещие твои.

Будь же ты в стихии бурной

То угрюма, то светла,

Но в ночи твоей лазурной

Сбереги, что ты взяла.

Не кольцо, как дар заветный,

В зыбь твою я опустил,

И не камень самоцветный

Я в тебе похоронил —

Нет, в минуту роковую,

Тайной прелестью влеком,

Душу, душу я живую

Схоронил на дне твоем.

Памяти В. А. Жуковского*

I

Я видел вечер твой. Он был прекрасен!

В последний раз прощаяся с тобой,

Я любовался им: и тих и ясен,

И весь насквозь проникнут теплотой…

О, как они и грели и сияли —

Твои, Поэт, прощальные лучи…

А между тем заметно выступали

Уж звезды первые в его ночи…

II

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья —

Он все в себе мирил и совмещал.

С каким радушием благоволенья

Он были мне Омировы читал…

Цветущие и радужные были

Младенческих первоначальных лет…

А звезды между тем на них сводили

Таинственный и сумрачный свой свет…

III

Поистине, как голубь, чист и цел

Он духом был; хоть мудрости змииной

Не презирал, понять ее умел,

Но веял в нем дух чисто голубиный.

И этою духовной чистотою

Он возмужал, окреп и просветлел.

Душа его возвысилась до строю:

Он стройно жил, он стройно пел…

IV

И этот-то души высокий строй,

Создавший жизнь его, проникший лиру,

Как лучший плод, как лучший подвиг свой,

Он завещал взволнованному миру…

Поймет ли мир, оценит ли его?

Достойны ль мы священного залога?

Иль не про нас сказало Божество:

«Лишь сердцем чистые — те узрят Бога!»

«Сияет солнце, воды блещут…»

Сияет солнце, воды блещут*,

На всем улыбка, жизнь во всем,

Деревья радостно трепещут,

Купаясь в небе голубом.

Поют деревья, блещут воды,

Любовью воздух растворен,

И мир, цветущий мир природы,

Избытком жизни упоен.

Но и в избытке упоенья

Нет упоения сильней

Одной улыбки умиленья

Измученной души твоей…

«Чародейкою зимою…»

Чародейкою Зимою*

Околдован, лес стоит —

И под снежной бахромою,

Неподвижною, немою,

Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован, —

Не мертвец и не живой —

Сном волшебным очарован,

Весь опутан, весь окован

Легкой цепью пуховой…

Солнце зимнее ли мещет

На него свой луч косой —

В нем ничто не затрепещет,

Он весь вспыхнет и заблещет

Ослепительной красой.

Последняя любовь*

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Неман*

Ты ль это, Неман величавый?

Твоя ль струя передо мной?

Ты, столько лет, с такою славой,

России верный часовой?..

Один лишь раз, по воле Бога,

Ты супостата к ней впустил —

И целость русского порога

Ты тем навеки утвердил…

Ты помнишь ли былое, Неман?

Тот день годины роковой,

Когда стоял он над тобой,

Он сам, могучий, южный демон* —

И ты, как ныне, протекал,

Шумя под вражьими мостами,

И он струю твою ласкал

Своими чудными очами?..

Победно шли его полки,

Знамена весело шумели,

На солнце искрились штыки,

Мосты под пушками гремели —

И с высоты, как некий бог,

Казалось, он парил над ними

И двигал всем и все стерег

Очами чудными своими…

Лишь одного он не видал…

Не видел он, воитель дивный,

Что там, на стороне противной,

Стоял Другой — стоял… и ждал…

И мимо проходила рать —

Всё грозно-боевые лица…

И неизбежная Десница

Клала на них свою печать…

А так победно шли полки —

Знамена гордо развевались,

Струились молнией штыки,

И барабаны заливались…

Несметно было их число —

И в этом бесконечном строе

Едва ль десятое число

Клеймо минуло роковое…

А. С. Долгорукой*

Un charme vit en elle — irrésistible et pur,

Un charme de mystère et de mélancolie,

Et sa douce présence est comme un rêve obscur,

Dont, sans le s’expliquer, on a l’âme remplie.

<См. перевод>*

Спиритистическое предсказание*

Дни настают борьбы и торжества,

Достигнет Русь завещанных границ,

   И будет старая Москва

Новейшею из трех ее столиц.

Лето 1854*

Какое лето, что за лето!

Да это просто колдовство —

И как, прошу, далось нам это

Так ни с того и ни с сего?..

Гляжу тревожными глазами

На этот блеск, на этот свет…

Не издеваются ль над нами?

Откуда нам такой привет?..

Увы, не так ли молодая

Улыбка женских уст и глаз,

Не восхищая, не прельщая,

Под старость лишь смущает нас!..

«Увы, что нашего незнанья…»

Увы, что нашего незнанья*

И беспомо́щней и грустней?

Кто смеет молвить: до свиданья

Чрез бездну двух или трех дней?

На новый 1855 год*

Стоим мы слепо пред Судьбою,

Не нам сорвать с нее покров…

Я не свое тебе открою,

Но бред пророческий духов…

Еще нам далеко до цели,

Гроза ревет, гроза растет, —

И вот — в железной колыбели,

В громах родится Новый год…

Черты его ужасно-строги,

Кровь на руках и на челе…

Но не одни войны тревоги

Несет он миру на земле!

Не просто будет он воитель,

Не исполнитель Божьих кар, —

Он совершит, как поздний мститель,

Давно обдуманный удар…

Для битв он послан и расправы,

С собой несет он два меча:

Один — сражений меч кровавый,

Другой — секиру палача.

Но для кого?.. Одна ли выя,

Народ ли целый обречен?..

Слова неясны роковые,

И смутен замогильный сон…

«Теперь тебе не до стихов…»

Теперь тебе не до стихов*,

О слово русское, родное!

Созрела жатва, жнец готов,

Настало время неземное…

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем…

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

Тебе они готовят плен,

Тебе пророчат посрамленье, —

Ты — лучших, будущих времен

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом…

По случаю приезда австрийского эрцгерцога на похороны императора Николая*

Нет, мера есть долготерпенью,

Бесстыдству также мера есть!..

Клянусь его священной тенью,

Не все же можно перенесть!

И как не грянет отовсюду

Один всеобщий вопль тоски:

Прочь, прочь австрийского Иуду

От гробовой его доски!

Прочь с их предательским лобзаньем,

И весь апостольский их род

Будь заклеймен одним прозваньем:

Искариот, Искариот!

«Пламя рдеет, пламя пышет…»

Пламя рдеет, пламя пышет*,

Искры брызжут и летят,

А на них прохладой дышит

Из-за речки темный сад.

Сумрак тут, там жар и крики —

Я брожу как бы во сне, —

Лишь одно я живо чую —

Ты со мной и вся во мне.

Треск за треском, дым за дымом,

Трубы голые торчат,

А в покое нерушимом

Листья веют и шуршат.

Я, дыханьем их обвеян,

Страстный говор твой ловлю;

Слава Богу, я с тобою,

А с тобой мне — как в раю.

«Так в жизни есть мгновения…»

Так, в жизни есть мгновения* —

   Их трудно передать,

Они самозабвения

   Земного благодать.

Шумят верхи древесные

   Высоко надо мной,

И птицы лишь небесные

   Беседуют со мной.

Все пошлое и ложное

   Ушло так далеко,

Все мило-невозможное

   Так близко и легко.

И любо мне, и сладко мне,

   И мир в моей груди,

Дремотою обвеян я —

   О, время, погоди!

«Эти бедные селенья…»

Эти бедные селенья*,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты Русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что́ сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

«Вот от моря и до моря…»

Вот от моря и до моря*

Нить железная бежит,

Много славы, много горя

Эта нить порой вестит.

И, за ней следя глазами,

Путник видит, как порой

Птицы вещие садятся

Вдоль по нити вестовой.

Вот с поляны ворон черный

Прилетел и сел на ней,

Сел и каркнул, и крылами

Замахал он веселей.

И кричит он, и ликует,

И кружится все над ней:

Уж не кровь ли ворон чует

Севастопольских вестей?..

«Не богу ты служил и не России…»

Не Богу ты служил и не России*,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Все было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

Графине Ростопчиной*

О, в эти дни — дни роковые*,

Дни испытаний и утрат —

Отраден будь для ней возврат

В места, душе ее родные!

Пусть добрый, благосклонный гений

Скорей ведет навстречу к ней

И горсть живых еще друзей,

И столько милых, милых теней!

«О вещая душа моя!..»

О вещая душа моя!*

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так, ты — жилица двух миров,

Твой день — болезненный и страстный,

Твой сон — пророчески-неясный,

Как откровение духов…

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые —

Душа готова, как Мария*,

К ногам Христа навек прильнуть.

«Молчи, прошу, не смей меня будить…»*

<Из Микеланджело>

Молчи, прошу — не смей меня будить —

О, в этот век — преступный и постыдный —

Не жить, не чувствовать — удел завидный —

Отрадно спать, отрадней — камнем быть.

«Тому, кто с верой и любовью…»

Тому, кто с верой и любовью*

Служил земле своей родной —

Служил ей мыслию и кровью*,

Служил ей словом и душой,

И кто — недаром — Провиденьем,

На многотрудном их пути,

Поставлен новым поколеньям

В благонадежные вожди…

«Все, что сберечь мне удалось…»

Все, что сберечь мне удалось*,

Надежды, веры и любви,

В одну молитву все слилось:

Переживи — переживи!

«Il faut qu’une porte…»

Il faut qu’une porte*

Soit ouverte ou fermée —

Vous m’embêtez, ma bien-aimée,

Et que le diable vous emporte.

<См. перевод>*

Н. Ф. Щербине*

Вполне понятно мне значенье

Твоей болезненной мечты,

Твоя борьба, твое стремленье,

Твое тревожное служенье

Пред идеалом красоты…

Так узник эллинский, порою

Забывшись сном среди степей,

Под скифской вьюгой снеговою,

Свободой бредил золотою

И небом Греции своей.

«С временщиком Фортуна в споре…»

(Из Шиллера)

С временщиком Фортуна в споре*

К убогой Мудрости летит:

«Сестра, дай руку мне — и горе

Твоя мне дружба облегчит.

Дарами лучшими моими

Его осыпала, как мать, —

И что ж? Ничем не насытимый,

Меня скупой он смел назвать!..

София, верь мне, будем дружны!

Смотри: вот горы серебра —

Кинь заступ твой, теперь ненужный, —

С нас будет, милая сестра». —

«Лети! — ей Мудрость отвечала. —

Не слышишь? Друг твой жизнь клянет —

Спаси безумца от кинжала,

А мне в Фортуне нужды нет…»

«Прекрасный день его на Западе исчез…»

Прекрасный день его на Западе исчез*,

Полнеба обхватив бессмертною зарею,

А он, из глубины полуночных небес,

Он сам глядит на нас пророческой звездою.

«Над этой темною толпой…»

Над этой темною толпой*

Непробужденного народа

Взойдешь ли ты когда, Свобода,

Блеснет ли луч твой золотой?..

Блеснет твой луч и оживит,

И сон разгонит и туманы…

Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет, —

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа…

«Есть в осени первоначальной…»

Есть в осени первоначальной*

Короткая, но дивная пора —

Прозрачный воздух, день хрустальный,

И лучезарны вечера…

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все — простор везде, —

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде…

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до первых зимних бурь —

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле…

«Смотри, как роща зеленеет…»

Смотри, как роща зеленеет*,

Палящим солнцем облита —

А в ней какою негой веет

От каждой ветки и листа!

Войдем и сядем над корнями

Дерев, поимых родником, —

Там, где, обвеянный их мглами,

Он шепчет в сумраке немом.

Над нами бредят их вершины,

В полдневный зной погружены —

И лишь порою крик орлиный

До нас доходит с вышины…

«Когда осьмнадцать лет твои…»

Когда осьмнадцать лет твои*

И для тебя уж будут сновиденьем, —

С любовью, с тихим умиленьем

И их и нас ты помяни…

Е. Н. Анненковой

(«D’une fille du Nord, chetive et languissante…»)*

D’une fille du Nord, chétive et languissante,

   Eclose à l’ombre des forêts,

Vous, en qui tout rayonne et tout rit et tout chante,

   Vous voulez emprunter les traits?

Eh bien, pardonnez-moi mon doute involontaire,

   Je crains que l’on ne dise, en voyant ce tableau:

«C’est l’oranger en fleur, tout baigné de lumière,

   Qui veut simuler un bouleau».

<См. перевод>*

«В часы, когда бывает…»

В часы, когда бывает*

Так тяжко на груди —

И сердце изнывает,

И тьма лишь