их капли,
И с грезами придет забвенье.
Оно закроет рану сердца.
И исстрадавшаяся душа
Сама себя увидит уносящейся в потоке.
Мужские и женские рифмы реализуются в немецком тексте смежно. Размер ямбический. В четных строках с женскими рифмами усечен последний ударный слог. Перевод также написан ямбической строкой. В нечетных строках реализован четырехстопный, а в четных строках трехстопный ямб (Л. Л., М. М.).
Развернутый отзыв о тютчевском стихотворении принадлежит В. Ф. Саводнику, который полностью перепечатал «Успокоение» и прокомментировал: «Все в природе находится в вечном течении, — возникает, растет, изменяется, исчезает; но для нее, как целого, нет ни рождения, ни смерти: она вечно обновляется, и в этом обновлении находит свое бессмертие. В светлой беззаботности природы, в ее невозмутимом спокойствии заключается высшая мудрость, — человеку остается только учиться ей у природы и, созерцая вечный поток ее явлений, примиряться со своими испытаниями и покоряться роковой неизбежности». Саводник подходит к этому размышлению, вспоминая стих. «Весна», «Певучесть есть в морских волнах…», подводя читателя к тютчевской мысли о «равнодушии» природы ко всему человеческому (Саводник. С. 194–195).
Д. С. Дарский обнаружил в стихах Тютчева разрешение мучительных диссонансов в переживании временами особого «облегчения», «спасительного перелома»: «Спадает угрюмое напряжение и немятежное входит безволие. Сознание освобождается от привычных понятий и страхов. Вселяется что-то другое и противоположное прежнему, — светлая примиренность и отдача себя роковым силам. Мысль о конце не грозит и не терзает более, — сладостной и изнеможенной радостью исполняет преобразившийся дух. Состояние полнейшей резиньяции, умиленность, покой…» (Дарский. С. 60–61). Далее исследователь полностью привел «Успокоение». Разъясняя смысл стихотворения, Дарский говорил об отказе поэта от уз эгоистического самосохранения: «Всею телесною и кровною своею полнотой готово увериться существо человека, что в общем для всего живого уделе не стоит своекорыстного отстаивания собственного «я». Не в «отдельной струе» утверждается «я», а «во всеобъемлющем море» мирового бытия. Поэтому «Бесследно все, и так легко не быть!» Дарский привел эту строку, указав на способность Тютчева «отвлекаться от себя и забывать свою личность», отсюда и смирение поэта как философско-нравственный принцип. Дальнейший ход мысли исследователя привел его к стих. «Дума за думой, волна за волной…» (В. К.).
«ОСЕННЕЙ ПОЗДНЕЮ ПОРОЮ…»
Автографы (2) — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 34. Л. 2–2 об. и РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 5. Л. 1–1 об.
Первая публикация — РБ. 1859. Кн. 13. С. 2–3. Вошло в Изд. 1868. С. 179; Изд. СПб., 1886. С. 223; Изд. 1900. С. 230.
Печатается по автографу РГБ. См. «Другие редакции и варианты». С. 290*.
В автографе РГАЛИ 9-я и 10-я строки исправлены. В первом чтении: «И сходят сумрачные тени / Октябрьских ранних вечеров», во втором: «И на широкие ступени / Екатерининских дворцов». Новый вариант вносится непосредственно по ходу записи стихотворения. Развивая зрительное впечатление, поэт вводит в текст конкретные приметы царскосельского сада. Внизу помета рукой Эрн. Ф. Тютчевой: «22 октября 1858».
Автограф РГБ беловой. Вверху справа помета Эрн. Ф. Тютчевой: «Царское Село, 22-ое октября 1858». Текст представлен в другой редакции. Переработаны заключительные 7-я и 8-я строки первой строфы: «В какой-то неге онеменья / Коснеют в этой полумгле» (в автографе РГАЛИ: «Безгласны, тихи — без движенья / Белеют в этой полумгле»). Статичная картина становится эмоционально-выразительной. Серьезным изменениям подверглась вторая строфа стихотворения. В 9-й строке поэт использует другое определение: «И на порфирные ступени» (в автографе РГАЛИ: «И на широкие ступени»). В новом чтении фиксируется не величина дворцовых ступеней, а цвет, в который их окрасило заходящее солнце. Этот цвет выступает как характерный признак царской власти («порфира» — пурпурная мантия монарха). В автографах представлены разночтения 13-16-й строк: РГАЛИ — «И в тайне сумрака немого / Лишь слабо светит под звездой — / Как память дальнего былого, / Пустынный купол золотой», РГБ — «И сад темнеет как дуброва, / И при звездах из тьмы ночной, / Как отблеск славного былого, / Выходит купол золотой». В этих заключительных строках в обеих редакциях внимание обращено на светящийся в темноте купол, однако в первом варианте его слабое сияние лишь напоминает о прошлом, во втором — он величественный свидетель былого уважения и заслуг.
В РБ текст напечатан в соответствии с автографом РГБ, с разночтением 13-й строки: «И сад желтеет как дуброва» (в автографе: «И сад темнеет как дуброва»). Скорее всего, это просто ошибка. По автографу РГАЛИ публикуется в Изд. 1868, Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900. В Изд. СПб., 1886 текст озаглавлен: «Царское Село», в Изд. 1900 15-я строка дана в варианте автографа РГБ: «Как отблеск славного былого».
Датируется 22 октября 1858 г. по пометам Эрн. Ф. Тютчевой.
Стихотворение было отмечено Л. Н. Толстым буквой «К.» (Красота) (ТЕ. С. 147) (А. Ш.).
НА ВОЗВРАТНОМ ПУТИ
Автограф — Альбом Тютч. — Бирилевой, в письме поэта к дочери Д. Ф. Тютчевой, без даты.
Списки — Альбом Тютч. — Бирилевой (с. 17); Альбом Тютчевой (с. 161–162); РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 183. Л. 65 об. — 66; ед. хр. 184. Л. 61–62.
Первая публикация — газ. «Наше время». 1860. 17 января. С. 12. Вошло в Изд. 1868. С. 183–184; Изд. СПб., 1886. С. 229–231; Изд. 1900. С. 233–234.
Печатается по автографу. См. «Другие редакции и варианты». С. 291*.
Автограф сопровождается припиской на фр. яз. к Д. Ф. Тютчевой: «Вот, моя милая дочь, несколько рифмованных строк, они помогли мне отвлечься от тягот надоевшего путешествия, посылаю их тебе вместо длинного письма… Однако справедливости ради должен тебе сказать, что в эту самую минуту ярко светит солнце, правда, озаряет оно не розовые кусты и не цветущие апельсиновые деревья, а свежие, только что распустившиеся сосульки» (ЛН-1. C. 445).
В альбоме Е. Ф. Тютчевой (РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 183) отмечено, что стихотворение написано «из-за границы, осенью, 1859-го года». В списке Альбома Тютч. — Бирилевой дата уточняется: «октябрь 1859 г.». В это время поэт был на пути между Кенигсбергом и Петербургом. В конце октября Тютчев писал из Веймара жене, что он не может без ужаса думать о том, что ему придется скоро вернуться в Петербург (см. СН. 1916. Кн. 21. С. 171). В следующем письме, из Берлина, Тютчев сообщает: «Сегодня вечером я окунусь — не в вечность, как повешенные в Англии, но в бесконечность, как путешественники в России» (там же. С. 172). Вечером 24 октября / 5 ноября он выезжает из Берлина через Кенигсберг в Россию. 2/14 ноября поэт прибывает в Петербург, на что указывает запись в дневнике М. Ф. Тютчевой-Бирилевой (Мураново. Ф. 1. Оп. 1. Ед. хр. 177. См.: ЛН-2. С. 307).
Датируется концом октября 1859 г.
Издания (Изд. 1868 и последующие) ограничились указанием года: «1859». Немного варьируется заглавие: «На возвратном пути» («Наше время», Изд. 1900, с пометой в скобках: «(Из Кенигсберга в Петербург)» и «Дорога из Кенигсберга в Петербург» (Изд. 1868, Изд. СПб., 1886). В списках РГАЛИ, в «Нашем времени», в Изд. 1868, Изд. СПб., 1886 первым поставлено стих. «Родной ландшафт…Под дымчатым навесом…», однако такая последовательность не отражает ни хронологии создания, ни движения художественной мысли.
Унылый северный пейзаж и необозримые пространства России осознавались Тютчевым как погружение в небытие, истощение жизни. В письме к Эрн. Ф. Тютчевой от 23 июня 1843 г. поэт писал из Варшавы: «Краков тебе понравился бы. <…> это последний живописный ландшафт, какой видит путешественник, направляющийся к Востоку. Ибо, едва выедешь за ворота этого города, как попадаешь на необъятную равнину, скифскую равнину, которая так часто поражала тебя на моей рельефной карте, где она образует огромную плоскость; а в действительности она не привлекательней, чем на карте. Представь себе местность между Мюнхеном и Фрейзингом, на пространстве, вдвое большем, чем вся Европа. Вот и все… Ты сама понимаешь, что такие края плохо врачуют боль разлуки» (Изд. 1984. Т.2. С. 79). В том же письме: «Закутайся покрепче в свои горы, чтобы возместить для меня отвратительную равнину, в которую я погружаюсь».
Тематически «На возвратном пути» перекликается с рядом стихотворений, где «места немилые, хоть и родные» сопоставляются с «души… родимым краем»: «Здесь, где так вяло свод небесный…» (1830), «Давно ль, давно ль, о Юг блаженный…» (1837), «Глядел я, стоя над Невой…» (1844), «Русской женщине» (1848–1849), «Вновь твои я вижу очи…» (1849), «Итак, опять увиделся я с вами…» (1849). Соотнесение параллелей Север — Юг и Россия — Запад приводило критиков (см., например, Гарин И. И. Тютчев // Гарин И. И. Пророки и поэты. М., 1994. Т. 3. С. 393–397) к ошибочной мысли об антирусской направленности поэта, его нелюбви к родине. Справедливо отмечает современная исследовательница Н. В. Королева (История русской поэзии. Л., 1969. Т. 2. С. 212): для Тютчева Север и Юг — понятия не столько географические или политические, сколько эмоциональные. Так, после смерти Е. А. Денисьевой посещение милых сердцу Швейцарии, Франции уже не будет радовать Тютчева («Утихла биза… Легче дышит…», 1864; «О, этот юг, о, эта Ницца…», 1864). Россия станет в полной мере родимым краем для поэта. В письме к А. И. Георгиевскому из Ниццы от 10–11/22-23 декабря 1864 г. он отметит: «…Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, — это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом соприкосновении с нерусским миром. Здесь, в Ницце, все, состоящее в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимо этим чувством, — и никакое яркое, декабрьское солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья — ничто не может заглушить чувство чужеземности и сиротства. И вот почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действует так освежительно и успокоительно на русские нервы. <…> Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благолепное захолустье» (ЛН-1. С. 385–386).
Произведение вызвало интерес у дореволюционной критики. Д. С. Дарский отмечал «встревоженно-подавленный, сомнамбулический тон» стихотворения «Родной ландшафт… Под дымчатым навесом…», свидетельствующий о глубоком сомнении поэта в реальности окружающего. «Страх, ноющий и неотвязчивый страх перед скудостью, недостатком жизни одолевал поэта. «Сниться самому себе» — это было его живым, может быть, каждодневным опытом под северным небом» (Дарский. С. 79). «Грустный вид и грустный час…» привлекло внимание В. Я. Брюсова мастерством стихотворной формы. В критико-биографическом очерке, открывающем Полн. собр. соч. Тютчева (Изд. Маркса. С. 5–37), оно приведено в качестве примера «утонченного построения» стихотворения, облеченного «в очень изысканные метры». «При
