рад, что статья вам понравилась. Впрочем, — простите мне самолюбивое признание — я и не сомневался в вашем сочувствии и одобрении. Вы из малого, малого числа весьма зрячих и разумеющих» (цит. по: Поэты тютчевской плеяды. М., 1982. С. 191). О том, что происходило в Петербурге, сообщал П. А. Вяземскому в Константинополь П. А. Плетнев в середине февраля 1850 г.: «Его (Тютчева. — Б. Т.) статья в 1-й январской книжке Revue d. d. m. о папе и императоре Николае теперь составляет модный разговор общества» (Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 3. С. 404). В этом же месяце А. И. Кошелев писал А. Н. Попову из Москвы: «Чаадаев хлопочет о статье Тютчева, помещенной в Revue des Deux Mondes об Римском вопросе и готовится писать возражение ‹…› Хомяков ею доволен и хотя не апробует все мнения, но вообще видит в ней явление замечательное. По-моему, статья эта и написана неотлично, и содержит в себе более ложных, чем истинных мыслей. Его определение слова революция, его понятие о народной войне — просто нелепости» (РА. 1886. № 3. С. 353).
О том, какого рода возражение собирался сочинять Чаадаев, можно судить по его письму в начале 1850 г. к Е. А. Долгоруковой: «Заметьте, что спор о светской власти пап был начат отнюдь не греческой церковью, а новейшими протестантами, детьми XVIII века и предшественниками сегодняшних мудрецов. Это они первыми открыли, что Иисус Христос подразумевал небо в этих словах (“Царствие Мое не от мира сего” (Ин. 18, 36). — Б. Т.), что царствие Божие, как и Его Церковь, есть царствие невидимое, что Бог желает править лишь в сердцах людских и прочее в том же роде ‹…› Слишком часто забывают о задаче, стоявшей перед христианством на Западе, о силах, с которыми ему надо было там бороться. Не замечают, что не догмат и не честолюбие некоторых старых священников построили там церковь, а настоятельная потребность целого нарождавшегося мира, победоносных племен, которые воцарились на дымящихся развалинах мира, и самих этих руин, все еще всемогущих своим пеплом и прахом; что даже если “церковь и устроилась там как царство мира сего”, это было потому, что она не могла поступить по-другому, это было потому, что ее великим призванием в этом полушарии христианского мира было спасение общества, которому угрожало варварство, подобно тому, как в другом (полушарии) ее великим призванием было спасти догмат, которому угрожало гибельное дуновение с Востока и изощренный ум греков; что папа не отправился в Aix-la-Chapelle (резиденция Карла Великого, сейчас Аахен. — Б. Т.), чтобы возложить императорскую корону на голову Карла Великого, но что последний прибыл в Рим, чтобы ее получить из его рук; наконец, что отнюдь не папство создало историю Запада, как, похоже, считает наш друг Тютчев, но что, напротив, именно история создала папство» (Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избр. письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2 С. 237–238).
Реакция на статью в RDM не ограничивалась ближайшими непосредственными откликами. Так, в вышедшей в 1851 г. в Париже книге фурьериста Д. Лавердана «Socialisme catholique. La déroute des Césars. La Gaule très chrétienne et le czar orthodoxe» («Католический социализм. Поражение цезарей. Христианнейшая Галлия и православный царь») существенные смысловые акценты этой статьи менялись на противоположные и уже не западная цивилизация, а русское самодержавие характеризовалось как «лихорадочное торжество человеческого я». Резкой и тенденциозной критике подверг «Папство…» живший в Париже польский эмигрант Ж. Б. Островский, выступления которого в периодической печати были объединены и дополнены в опубликованной им в 1851 г. на фр. яз. книге «La Russie considérée au point de vue européen» («Россия, рассматриваемая с европейской точки зрения»). Общение этого эмигранта с известным французским историком Ж. Мишле оказало на последнего определенное влияние, под чьим воздействием, пишет Р. Лэйн, он «написал свой горький этюд» «Les Martyrs de la Russie» («Мученики России»), одна из глав которого посвящена декабристам. Ж. Мишле без оснований считал, что автор «Папства…» всего лишь «писец», преданно следующий велениям Николая I, «царский рупор», «секретарь властительного господина», «один из его рабов», «его агентов, обрабатывающих главнейшие органы европейской прессы» и т. п. «Статья Тютчева характеризуется как “непрямая, но очень ясная и очень достоверная ‹…› мистическая и благочестивая форма императорской пропаганды”. Мишле обращает к Тютчеву его же слова, несколько их перефразируя: “Против кого направлен этот крестовый поход? против демократического индивидуализма ‹…› Но что такое сам царь и русское правительство? Это индивидуализм”. Историк противопоставляет друг другу две формы индивидуализма: с одной стороны, французский республиканский, с другой — русский самодержавный. “Если республиканское я (le moi républicain) — беспокойно, мятежно, преисполнено суеты, то это беспокойство плодотворно, эта тревожная суета производительна ‹…› Царизм — это тоже индивидуальное я (le moi individuel), но что же он производит?” Мишле обвиняет Николая I в желании стать божеством, приводя в доказательство заключительные строки статьи Тютчева, в которых описывается посещение царем собора св. Петра в Риме. Слова: “Распростертый царь был не один там…” — получают в интерпретации французского историка уничтожающе памфлетную окраску. С возрастающим пафосом заканчивает Мишле свою филиппику словами, имеющими в виду Францию великих идей 1789 года: “Охранительница Новой церкви, она остановит на пороге этого адского Мессию, приходящего во имя Бога. Убийца дела Господня, Его живого творения, что намерены вы делать здесь? Возникает новый мир, мир человечности и справедливости. Франция стоит на пороге, и вам не ступить далее. Она говорит повелительно: “Вы не войдете!”» (ЛН-1. С. 241).
В 1852 г. снова выступил П. С. Лоранси, на этот раз с книгой «La Papauté. Réponse à M. Tutcheff, conseiller de S. M. l’Empereur de Russie» («Папство. Ответ Г. Тютчеву, советнику Е. В. Императора России»), в которой развивались положения его статей и подводились своеобразные полемические итоги. Если, по мысли Тютчева, из-за отпадения от Вселенской Церкви, внутреннего нравственного истощения и подмены духовной власти светской властью пап католицизм неизбежно вызывает реформацию, революцию, безбожие и индивидуализм современной цивилизации, то, по логике П. С. Лоранси, напротив, именно в России духовная власть порабощена светской, которая использует Церковь в своих целях, пренебрегая нравственными задачами.
Логика П. С. Лоранси в полемике с Тютчевым вызвала возражения А. С. Хомякова, который в 1853 г. опубликовал в Париже под псевдонимом Ignotus (Неизвестный) брошюру на фр. яз. «Ouelques mots par un chrétien orthodoxe sur les communions occidentales à l’occasion d’une brochure de M. Laurentie» («Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях по поводу брошюрыг. Лоранси»). «В статье, напечатанной в “Revue des Deux Mondes” и писанной, как кажется, русским дипломатом г. Тютчевым, — отмечал А. С. Хомяков, — указано было на главенство Рима и в особенности на смешение в лице епископа-государя интересов духовных с мирскими как на главную причину, затрудняющую разрешение религиозного вопроса на Западе. Эта статья вызвала в 1852 году ответ со стороны г. Лоранси, и этот-то ответ требует опровержения» (Хомяков 1994. С. 27). Автор брошюры оставляет в стороне общественно-политические последствия церковных разногласий и сосредоточивает свое внимание на богословском ядре возникшей полемики, полагая, что Церковь возглавляет Христос, а не духовный или светский правитель. Поэтому неправомерно, как это делает П. С. Лоранси, навязывать русскому государю роль видимого главы Церкви. Опровергая и другие обвинения французского автора, направленные на поиск в православной традиции протестантских уклонений, А. С. Хомяков как бы развертывает сжатые выводы Тютчева и раскрывает заключенную в них логику, показывает внутреннюю причинно-следственную связь и закономерное движение западного религиозного сознания от разрыва со Вселенской Церковью до современного безверия через промежуточное посредничество протестантизма. «Авторитет папы, заступивший место вселенской непогрешимости, был авторитет совершенно внешний ‹…› Папа делался каким-то невольным оракулом, каким-то истуканом из костей и плоти, приводимым в движение затаенными пружинами. Для христианина этот оракул ниспадал в разряд явлений материального свойства, тех явлений, которых законы могут и должны подлежать исследованиям одного разума; ибо внутренняя связь человека с Церковью была порвана. Закон чисто внешний и, следовательно, рассудочный, заступил место закона нравственного и живого, который один не боится рационализма, ибо объемлет не только разум человека, но и все его существо.
Государство земное заняло место Церкви Христовой. Единый живой закон единения в Боге вытеснен был частными законами, носящими на себе отпечаток утилитаризма и правовых отношений. Рационализм развился в форме властительских определений; он изобрел чистилище, чтоб объяснять молитвы за усопших; установил между Богом и человеком баланс обязанностей и заслуг, начал прикидывать на весы грехи и молитвы, проступки и искупительные подвиги; завел переводы с одного человека на другого, узаконил обмены мнимых заслуг; словом, он перенес в святилище веры полный механизм банкирского дома. Единовременно Церковь-государство вводила государственный язык — латинский; потом она привлекла к своему суду дела мирские; затем взялась за оружие и стала снаряжать сперва нестройные полчища крестоносцев, впоследствии постоянные армии (рыцарские ордена), и наконец, когда меч был вырван из ее рук, она выдвинула в строй вышколенную дружину иезуитов ‹…› Отыскивая источник протестантского рационализма, я нахожу его переряженным в форме римского рационализма и не могу не проследить его развития ‹…› Нетрудно было бы показать, что римское тавро отметило неизгладимым клеймом учения реформаторов и что все тот же присущий папству дух утилитарного рационализма стал духом Реформы ‹…› Западный раскол есть произвольное, ничем не заслуженное отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения — словом, нравственное братоубийство. Таков смысл великой ереси против вселенскости Церкви, ереси, отнимающей у веры ее нравственную основу и по тому самому делающей веру невозможною» (там же. С. 42–43, 45, 70).
Накануне Крымской войны о Тютчеве вновь вспоминает французский публицист Е. Форкад, называя его «русским де Местром» и одновременно высокопоставленным чиновником, якобы выражающим не личную точку зрения, а рискованные мнения официальной дипломатии России. Е. Форкад излагает свое понимание основных положений ст. «Папство и Римский вопрос» (отпадение Рима от Вселенской Церкви, вызвавшее в дальнейшем протестантизм и революцию, надежды на его возвращение в лоно православного единства под началом русского императора) и заключает: «Вот до чего может дойти, даже у лучших умов, устремленность русского прозелитизма; очевидна та миссия, о которой грезит православный император. Для России императора Николая, как раньше — Бориса Годунова, Москва стала третьим Римом. Самодержец удвоен в царе утопистом, мистагогом. Такие идеи в его голове и религиозная экзальтация его народов не позволяют ли говорить о том, что ‹…› воинственная Россия хочет навязать Европе “христианский Коран”?»
