лежит в основании историософии Тютчева, который видел в протестантизме движение к антропоцентрическому, материалистическому и атеистическому пониманию бытия, к нигилистическому торжеству «человеческого» и «природного».

Рим, и правда, поступил не так, как Протестантизм, и не упразднил Церковь как христианское средоточие в угоду человеческому я, но он поглотил ее в римском я. — По мысли Тютчева, протестантизм, выступая против «конфискаций», «захватов», злоупотреблений и искажений христианства в католичестве, вместе с водой выплескивал и ребенка, отказывался от ценности живого церковного опыта, от Предания, постановлений Вселенских Соборов, творений Отцов Церкви, большинства таинств, почитания икон и т. п. и опирался на зыбкую почву «человеческого я», произвольного разумения, ограниченного индивидуального рассудка, что как бы освящало своеволие и эгоцентризм, создавало условия для произрастания «антихристианского рационализма» и революционных принципов. В стих. «Я лютеран люблю богослуженье…» (1834) Тютчев говорит о драме «высокого ученья» христианства в протестантизме, голый и пустой храм которого как бы символизирует переход от распадающейся веры к господству атеистического сознания. Несмотря на внешнее противоборство протестантского и римского я, он обнаруживает у них общий корень в разных проявлениях не только отделения божественного от человеческого, но и растворения первого во втором.

…страшную, но неоспоримую связь сквозь разные времена между зарождением Протестантизма и захватами Рима. — В установлении и характеристике этой связи Тютчев полностью сближался со славянофилами. «Связанная с бытом житейским и языческим на Западе, — писал А. С. Хомяков, — она (римская Церковь. — Б. Т.) долго была темною и бессознательною, но деятельною и сухо-практическою; потом, оторвавшись от Востока и стремясь пояснить себя, она обратилась к рационализму, утратила чистоту, заключила в себе ядовитое начало будущего падения, но овладела грубым человечеством, развила его силы вещественные и умственные и создала мир прекрасный, соблазнительный, но обреченный на гибель, мир католицизма и реформатства» (Хомяков 1988. С. 49). Глубокое искажение христианского принципа в римском устройстве, пишет Тютчев далее, отрицание «божественного» в Церкви во имя «слишком человеческого» в жизни и послужило связующим началом между католичеством и протестантизмом. «Протестантизм сказал последнее слово папизма, — подчеркивал архимандрит Иларион Троицкий, — сделал из него конечный логический вывод. Истина и спасение даны любви, то есть Церкви — таково церковное сознание. Латинство, отпав от Церкви, изменило этому сознанию и провозгласило: истина дана отдельной личности папы, — пусть одного папы, но всё же отдельной личности без Церкви, — и папа же заведует спасением всех. Протестантизм только возразил: почему же истина дана одному лишь папе? — и добавил: истина и спасение открыты всякой отдельной личности независимо от Церкви. Каждый отдельный человек был произведен в непогрешимые папы. Протестантизм надел папскую тиару на каждого немецкого профессора и со своим бесчисленным количеством пап совершенно уничтожил идею Церкви, подменил веру рассудком отдельной личности и спасение в Церкви подменил мечтательной уверенностью в спасение через Христа без Церкви, в себялюбивой обособленности от всех» (Архимандрит Иларион (Троицкий). Христианства нет без Церкви. М., 1992. С. 7).

Революция, представляющая собой не что иное, как апофеоз того же самого человеческого я… — См. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 324*.

…не преминула признать за своих и приветствовать как двух славных учителей не только Лютера, но и Григория VII. — Основатель немецкого протестантизма Мартин Лютер (1483–1546), обвиненный Римом в ереси и публично сжегший в 1520 г. осуждавшую его папскую буллу, привлекал революционеров антицерковной оппозиционностью, радикальной критикой официального католического учения, индивидуалистическим бунтарством единоспасающей «личной веры». Подобные же свойства, но уже направленные, напротив, на укрепление католицизма и соединенные с волей к власти и тайным тактическим маневрированием, были присущи и папе-реформатору Григорию VII Гильдебранду (ок. 1020–1085), возглавлявшему римский престол в 1073–1085 гг. На протяжении 20 лет, находясь рядом с предшественниками, он готовил обновление церковной жизни, получившее по его имени название григорианской реформы: предполагались суровые наказания для духовенства за нарушение безбрачия, а также за продажу и покупку своих должностей, лишение светских властей права на инвеституру, т. е. на назначение, смещение и перевод епископов, запрет верующим причащаться у женатых или корыстолюбивых священников и т. п. Свою программу Григорий VII сформулировал в «Диктате папы», в соответствии с которым и светская власть подчинялась «наместнику Бога на земле», никому неподсудному, имеющему исключительное право именоваться вселенским епископом, выбирать и короновать императора.

…три звена этого ряда… — Т. е. католицизм — протестантизм — революция, образующие триединый фундамент европейской цивилизации и способствующие «апофеозу» отделяющейся от Бога личности с ее вне- или антихристианскими (в логическом завершении) принципами. В гегельянстве, особенно в левом, три звена этого ряда трактовались в смысле, обратном тютчевскому. Так, в сочинении 1840 г. «Gegenvart und Zukunft Europas» («Современное состояние и будущее Европы»), от которого мог полемически отталкиваться Тютчев, А. Руге противопоставлял романо-германское начало славянскому как свободу и неволю, историческое развитие и застойное прозябание, а положительное значение первого для всего человечества определял как эволюцию от Реформации, принесшей духовное раскрепощение, и Французской революции, давшей политическую свободу, к объединению Пруссии и германских государств как «центральной европейской нации». Если Ж. де Местр разводил три звена этого ряда и, в отличие от А. Руге, противопоставлял первое из них двум другим как положительное отрицательным, то в русской религиозно-консервативной мысли взаимосвязь католицизма, протестантизма и революции истолковывалась именно в тютчевском духе. Об исторической и типологической связи протестантизма и атеизма, католичества и революции (на основе духовного материализма, искажения христианства, устранения из него Христа и насильственного объединения человечества) размышлял Ф. М. Достоевский в очерке «Три идеи», так же, как и Тютчев, противопоставляя западным «звеньям» православно-славянские основы иной цивилизации (Достоевский. Т. 25. С. 5–9). Он же еще раньше, намечая план соответствующей статьи и ссылаясь на А. С. Хомякова, как и Тютчев, подчеркивал: «Доказать, что папство гораздо глубже и полнее вошло во весь Запад, чем думают, что даже и бывшие реформации есть продукт папства, и Руссо, и французская революция — продукт западного христианства и, наконец, социализм со всей его формалистикой и лучиночками — продукт католического христианства» (ЛН. 1971. Т. 86. С. 244). Ср. также сходную мысль А. С. Хомякова: «…Западная Европа развивалась не под влиянием христианства, но под влиянием латинства, т. е. христианства, односторонне понятого, как закон внешнего единства. Тот, кто понимает историю, может легко усмотреть постепенное развитие этого начала в идее всехристианства (tota Christianitas), понятого как государство, в борьбе императоров и пап, в крестовых походах, в военно-монашеских орденах, в принятии одного церковно-дипломатического языка (латинского) и т. д. Он увидит, что и вся жизнь Запада была проникнута этим началом и развивалась в полной зависимости от него, в иерархии феодальной, в аристократизме, в понятии о праве, в понятии о государственной власти и т. д.» (Хомяков 1988. С. 200). Ю. Ф. Самарин, которого Тютчев относил к умнейшим людям и предисловие которого к богословским трудам А. С. Хомякова называл «замечательной вещью», подчеркивал в этом предисловии: «Прежде, мы видели перед собою две резко определенные формы западного христианства, а между ними Православие, как бы остановившееся на распутии; теперь же мы видим Церковь, иначе живой организм истины, вверенной взаимной любви, а вне Церкви — логическое знание, отрешенное от нравственного начала, то есть рационализм, в двух моментах его развития, а именно: рассудка, хватающегося за призрак истины и отдающего свободу в рабство внешнему авторитету, — это Латинство, и рассудка, доискивающегося самодельной истины и приносящего единство в жертву субъективной искренности, — это Протестанство ‹…› Кажется, при свете происходящего на наших глазах, пора наконец уразуметь, что Латинство и Протестанство и вся выработанная ими система доказательств не более как проводники к неверию и что все, нами оттуда заимствованное, обращается нам же на пагубу, подавая рационализму единственное оружие, какое только он может с успехом обратить на нас» (Хомяков 1900. Т. 2. С. XXX, XXXIV). По мнению исследователя, «мысль Тютчева, что средоточием жизни в христианстве служит Церковь, что Рим право, принадлежащее одной только Церкви, конфисковал в пользу папы, что Протестантство, перенося на каждую личность узурпированные папою права, лишь расширило сферу действия рационалистического начала, выдвинутого впервые Римом, что Римская Церковь организовалась по образу государства, — все это излюбленные мысли Хомякова» (Завитневич В. З. Алексей Степанович Хомяков. Киев, 1902. Т. 1. Кн. II. С. 1259–1260). Сам А. С. Хомяков в постановке религиозного вопроса как основополагающего для истории как Запада, так и России отдавал первенство Тютчеву.

Она стала учреждением, политической силой — Государством в Государстве. — Эту мысль Тютчева обсуждал П. Я. Чаадаев, оправдывая превращение Западной Церкви в «политическую силу», в «государство в государстве». Без такого превращения, обусловленного, как считает Чаадаев, исторической необходимостью, обществу и цивилизации угрожала бы гибель от наступления мощных сил варварства, с которыми более покорная властям, более духовная и более совершенная Церковь могла бы не справиться. Таким образом, светское могущество римских первосвященников оказалось неизбежным историческим результатом, который для них явился сначала тяжелым испытанием, но которым они затем злоупотребили из-за «вечных законов человеческой натуры» (Чаадаев. С. 452–453). По Тютчеву же, отсутствие в католицизме целенаправленной воли к преображению темной основы человеческой природы и соответствующие злоупотребления приводили как раз к саморазложению христианства, к ослаблению его подлинной созидательной роли в ходе истории.

В этом устройстве зародилось и столкновение притязаний, вражда интересов, что не могло не привести вскоре к ожесточенной схватке между Священством и Империей ‹…› поистине нечестивому и святотатственному поединку… — Устроение католической Церкви как политической силы неизбежно выливалось в борьбу за абсолютное верховенство. В VIII в. при папе Стефане II утверждается его право на обладание светской властью. С XI в. папы распространяли влияние не только на духовенство, но и на императоров. «Диктатом» Григория VII верховенствующий римский епископ признается единоличным, никому не подсудным правителем Церкви. К XII в. при Иннокентии III борьба пап за главенство над светской властью достигла триумфа, когда английский король и другие монархи признали себя его вассалами. Иннокентий III заявлял, что от папской курии должен зависеть в конечном итоге выбор императора, что папы имеют право вмешиваться во все дела светской власти во всех католических государствах: «Подобно тому, как Бог-создатель вселенной установил два великих светила в тверди небесной: большее, дабы днем руководило, меньшее же — ночью, так и в тверди церкви вселенской… он установил два великих достоинства — большее, дабы, подобно дням, душами руководило, и меньшее, которое, подобно ночам, руководило бы телами: таковы — папское полновластие (auctoritas) и королевское могущество (potestas). И затем — так же, как