résoudre que dans un chaos, dont on ne saurait préciser ni les limites, ni la durée. L’ingérence de l’étranger ne peut que le fomenter, sans le débrouiller. — La Russie seule, si elle avait la conscience d’elle-même, de son principe et de son droit, aurait le mot d’ordre de cette complication sans borne. Mais la pensée, qui dirige notre politique, n’en est pas encore arrivée à ce degré d’intuition qui fait reconnaître le moi du non-moi. Puissions-nous au moins, à défaut de l’intelligence consciente d’elle-même, avoir pour guide l’instinct animal, mais sûr, de la conservation personnelle. — Les symptômes ne sont pas précisément mauvais. En présence de la lutte qui ne tardera pas à s’engager entre les deux éléments constitutifs de l’Europe occidentale, la France et les peuples allemands, notre choix, je crois, est déjà fait. Nous serons pour la Prusse — le tout est de savoir, comment nous considérerons cette alliance et quelle est la part que nous nous y ferons… En effet, la seule considération qui doive nous décider en faveur de la Prusse, c’est que dans cette voie nous avons la chance à peu près certaine de rencontrer l’Autriche dans le camp opposé… Or l’Autriche, où va se poser et se décider la question de la race slave et de l’Europe orientale, c’est-à-d
Et sur ce je serre bien cordialement la main à ton mari et t’embrasse en attendant tes décisions.
Петербург. 16 августа <18>66
Милая моя дочь, вот уже несколько дней как я должен был бы ответить на твое письмо, но все это время я проболел гриппом, который держал меня в состоянии полного отупения. — Конечно же, мне очень хочется свидеться с вами, и с тобой, и с твоим мужем, и для того, чтобы принять решение или, вернее, отбросить нерешительность, я должен только знать, что же намерена делать ты. — Когда мы в последний раз говорили с Дарьей, она настоятельно просила меня передать тебе, что выделяет в твое распоряжение триста рублей на дорожные расходы и, следовательно, отметает доводы, приведенные в твоем письме, надеясь вскорости видеть тебя у себя… Ну, а для меня главное повстречаться с вами, а здесь или там, мне все равно…*
Сейчас я не буду обсуждать с тобой здоровье Дарьи*, ибо это тема давно нами исчерпанная и слишком грустная, чтобы к ней бесконечно возвращаться… Вчера я виделся с ее врачом, Красовским, который утверждает, что может наконец-то констатировать несомненное улучшение — но сколько ее ни лечило врачей, все точно так же обольщались. По-моему, единственный действительно утешительный симптом, хотя исключительно морального свойства, это то, что теперь она больше расположена к общению и что ей все приятнее и приятнее становится, например, общество Китти, прежде ее утомлявшее.
Однако вернемся к тебе. Меня очень огорчает ваша стесненность в средствах и то, что пока мало шансов выйти из этого тупика. Поэтому я вдвойне сетую на обстоятельства, до сих пор препятствующие выпуску в свет газеты, издание которой было бы желательно во всех отношениях…* и в материальном, и в нравственном. Ведь я же понимаю, как в нынешних обстоятельствах должен страдать твой муж из-за невозможности высказаться по злободневным вопросам, и никогда еще отсутствие в слаженном хоре печати мнения, им представляемого, не ощущалось столь остро, как теперь… Кризис европейского мира, усложняясь и углубляясь, скоро достигнет России — два происходящих у нас под боком грандиозных распада, Австрии и Турции, неизбежно ускоряются под взаимным влиянием. — Оба они непременно завершатся хаосом, размеры и продолжительность которого трудно точно предсказать. Иностранное вмешательство лишь усугубит его, не распутав дела. — Только Россия, если бы она сознавала самое себя, свое предназначение и свое право, могла бы указать выход из этого крайне сложного положения. Но мышление, определяющее нашу политику, не достигло еще того уровня развитости, при котором я начинает отличать себя от не я. Так пусть бы мы, по крайней мере, за неимением у нас самосознания, слушались животного, но верного инстинкта самосохранения. — И тут есть кое-какие обнадеживающие симптомы. В преддверии битвы, которая должна вот-вот завязаться между Францией и германскими народами, т. е. между двумя основными силами Западной Европы, наш выбор, мне кажется, уже сделан. Мы примем сторону Пруссии — неясно только, как мы будем понимать этот союз и какую роль себе в нем отведем… В действительности, единственное соображение, которое должно бы склонить нас в пользу Пруссии, состоит в том, что таким путем мы почти наверняка противопоставим себя Австрии… Австрия же, где сейчас будет ставиться и решаться вопрос славянства и Восточной Европы, т. е. вопрос будущего России, это та область, где нам прежде всего надлежит действовать. Именно сюда должны быть направлены все наши усилия, ибо здесь у нас личный интерес, и мы бы наилучшим образом воспользовались дракой на Западе, если бы не упустили предоставляющегося нам шанса крепко и надежно обосноваться в этой области, возвратив себе Галицию с цепью Карпат. — Вот ситуация, на которую «День»* мог бы и должен был бы пролить яркий свет. — Не прискорбно ли, что единственная национальная доктрина, заимствованиями из которой питается теперь вся серьезная и разумная часть нашей печати, так сказать, замурована…
Засим от души жму руку твоему мужу и обнимаю тебя в ожидании твоего решения.
Георгиевскому А. И., 3 сентября 1866*
90. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 3 сентября 1866 г. Петербург
Петербург. 3 сентяб<ря 18>66
Что с вами делается, друг мой Алек<сандр> Ив<аныч>? и что, особливо, делается с Marie? Ваше упорное молчание меня смущает и тревожит. Я невольно объясняю его усиленным нездоровьем Marie, а это самое грустное объяснение. — Я знаю от Делянова, что он уже, вслед за вашим письмом, известил вас по телеграфу о благоприятном решении министра, и следственно теперь не предстоит никаких препятствий к вашему переселению*. — Когда же вы полагаете приступить к делу? Вот что я очень желал бы знать положительно… Чтобы знать, когда, собственно, мне надо будет начать о вас тревожиться, т. е. все-таки за Marie, перемещения которой при данных условиях я столько же желаю, сколько и опасаюсь. — Надеюсь, что расставание ваше с Катк<овым> и Леонт<ьевым> будет мирное и любовное и что они примирятся, наконец, с мыслию вашего отпадения, как они ни старались выставить это отпадение в свете вашего окончательного нравственного падения, что было крайне наивно. — Есть же минуты страсти, когда и умные, и неумные люди становятся совершенно под один уровень.
В политическом мире теперь минутное затишье — скоро ли разразится буря и где? Это довольно трудно решить. Я не верю твердой решимости Наполеона возбудить во что бы ни стало восточный вопрос, да если бы он и хотел этого, то он не найдет сообщников, а без сообщников он ничего не предпримет. Наше положение улучшилось. Нашими правильными отношениями к Пруссии мы точно усвоили себе большую свободу действия.
Читали ли вы стихи Вяземского на Каткова?.. Здесь все друзья князя огорчены этою неуместною выходкою, и вот вам несколько строк, определивших экспромтом мое впечатление по этому случаю…* Вы можете их даже напечатать, где знаете, но только без подписи моего имени, а просто с инициалами Ф. Т.
Господь с вами.
Аксакову И. С., 7 октября 1866*
91. И. С. АКСАКОВУ 7 октября 1866 г. Петербург
Петербург. 7 октября <18>66
Благодарю вас, любезнейший Иван Сергеич, за добрые вести*. Мало вестей, которые могли бы порадовать меня более этих… Богам, может быть, приятно смотреть на человека, борющегося с несчастьем, но для нас, простых смертных, самое отрадное зрелище — это человек, действующий по призванию. — Впрочем, и тут без борьбы не обойдется… без этой упорной, нескончаемой борьбы с человеческою глупостью и предубеждениями…
Вы возвращаетесь к вашему делу в критическую минуту… На нас, по-видимому, опять нашел какой-то стих, слишком нам известный, периодически повторяющийся припадок самоубийственной мономании — авось либо и теперь повторится также и то, что мы так часто испытывали: не бывать бы счастию, да несчастье помогло…А какой-нибудь серьезной беды нам не избежать в близком будущем. В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе и соблазн, и безумие… И чем это отрицание бессильнее и нелепее, ввиду все грознее и грознее наступающей действительности, тем оно становится ожесточеннее… Здесь теперь случается слышать от очень влиятельных господ фразы вроде следующих: «Occupons-nous de nos affaires à l’intérieur, et crachons sur toute cette canaille de chrétiens d’Orient»[34] или, говоря о том, что происходит в Галиции: «De quel droit empêcherions-nous l’Autriche de faire chez elle ce que nous faisons chez nous?»[35] — Все это прекрасно… но есть, слава Богу, на свете люди, называемые поляками, и эти-то люди — благодетели наши — не потерпят и теперь, чтобы наш высокообразованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены, мог окончательно завладеть нами.
Приезжайте поскорее, жду вас с нетерпением, вас и жену вашу, и обоих обнимаю. — Препятствий со стороны власти для вашего издания не предвижу — не то чтобы вас любили, но Каткова очень ненавидят.
Ф. Т.
Богдановой Е. К., 16 октября 1866*
92. Е. К. БОГДАНОВОЙ 16 октября 1866 г. Петербург
Dimanche. 16 octobre
Le pauvre Mr Tutchef, mon ami intime, m’a chargé de vous informer, Madame, que, son mal s’étant exaspéré dans la nuit, il est décédé après une courte agonie, entre 5 et 6 heures du matin. — Par un acte de sa dernière volonté le défunt vous institue, Madame, légataire d’une bouteille de crême et d’une livre de beurre, en vous priant, Madame, de vouloir bien en retour
