и «чем-то». Чтобы хоть как-то почувствовать, что «это» и как «это» на «меня» действует, «я» принужден брать слова и представления всех тех действий, которые в «себе» же чувствую, которые сам действую, в крайнем случае, все те действия над общими понятиями, которые применимы ко всякой внешней единице, так называемыми «числами»; но и эти понятия действуют, помимо моей воли, в моей мысли, только потому что таков; с такого рода действиями в себе «я» от чего-то сделался и делаю «есмь». И вот крайняя форма того познания внешних предметов, к которому стремится человеческая наука. Что значит такое знание? Разве это сознание, ощущение того, что суть внешние предметы? На самом деле, знать ведь и значит всегда быть только «я» и встречать столкновение с множеством каких-то точек, которые не то, что «я». Это и называется объективизацией действий личности, потому что ее собственные действия ею как бы отбрасываются от себя, отметаются и так перед нею предметы. Она в них отражается, глядит на себя.

Знание есть, пока «я» есмь, только «я» и есть для меня еще что-то, что не «я»; что «я» действую на «него», и «оно» на «меня», это значит только то, что «я» будучи в одном месте, уже не в другом, где был. Никак не ощутить мне себя, то есть быть, желать, действовать не здесь, не в том, где «я» теперь. Кто знает – быть может, те же ходы, действия, которые во «мне», в моей воле, в моем представлении, даже эти же самые обособленные рассудочные действия над общими единицами моих представлений – числами, все они суть и в том, что, вне меня, где «меня нет», это внешнее, быть может, так же желает и представляет меня, как «я» – «его». Тогда это было бы случайное совпадение – «представленная гармония между монадами», за которыми, однако, пока – я не более, чем я, ни я сам, ни что другое поручиться мне не могут. Или же, быть может, есть во мне нечто, чего в нем нет, и в нем – чего нет во мне, но есть и нечто из наших чувств и мыслей, что есть в нас обоих. Эта загадка может дать единственный исход из себя, долю бытия в ином. Но ведь мне никак не представить, чтобы когда-нибудь и где-нибудь не было вовсе ничего вне меня. Поэтому, если захочу быть то, что и во мне и вне меня, и притом не только в нескольких местах и минутах вне меня, но всюду и всегда, где и когда бы ни было что-нибудь вне, так мне придется быть и «я», и еще некоторое великое бытие, быть и здесь, и там, всюду, где есть что-нибудь, значит, и теперь, и во все времена, когда было и будет что-нибудь, потому что, чтобы быть всюду, чтобы пройти все то пространство, где все это есть, приходится пройти такому же времени. Чтобы быть все дела и предметы, все бытие с начала и до конца, мне пришлось бы быть и собой, и то, что прямо противоположно мне, существо неограниченное. Беспредельное: иначе все, что мне известно будет не далее, чем во мне самом, а за этими пределами для меня недоступно, непознаваемо. <…>

Такие и многие иные мысли обступали думу молодого поэта, когда кончался день. Вот уж он не ощущал более многого, из чего слагались знакомые ему представления предметов – их красок и очертаний их, в движении и в покое, с другой же стороны, многие другие представления о них – их звуки, запахи, тепло их или холод – стали иные, иного свойства, и наконец, впервые стали ощутимы на всем простирающемся над ним пространстве совсем новые явления световые. И вот через это ощущение, что известное исчезло или изменилось, что многое неизвестное объявилось и проявилось; он ощущал насколько многого он еще не знал, более того, не был уверен уже, сомневался, знал ли что-нибудь прежде. И тут же, когда почти слились многие знакомые представления зрения, вместо них явились новые, невидимые прежде, остались, да и то лишь отчасти, в новом виде, одни смутные звуки, запахи, струи теплого и холодного воздуха, и ему сказалось, что все же есть нечто, что он знает, что, значит, есть и в нем. Но это бытие не есть никак ни в чем одном только, теперь и здесь только, а во всем многом, всегда и всюду. Стало быть, есть и он сам в нем, он есть часть его, и вместе с тем, есть в этом же бытии множество неисчислимое, неузнаваемое, такого, чего никогда в нем, в человеке, не было, в чем он никогда не бывал.

И так Тютчев чувствовал, что есть великая жизнь и в человеке и во всех тех представлениях и предметах, какие у него были и есть и будут, но именно потому что человек немногим более, чем человек, потому-то и этого великого бытия ему не вместить в чувстве. В ночи, когда многие наиболее отчетливые грани между предметами и человеком не ощущаются, человек более всего и в себе, и в ином ощущает это бытие. И этому бытию не помыслить конца, потому что нет сил помыслить, чтобы когда-нибудь или где-нибудь ничего не было: значит, есть это одно, ибо ни самого человека, ни чего бы то ни было из представляемого им нельзя представить себе всегда и всюду.

Из этих ощущений и помышлений в душе поэта возникали слова, единственные в своем роде потому, что с изумляющей и устрашающей прямотой и наготой высказывают издавна тайный помысл человечества – ощущение бездны, сущей в жизни[49]

Со всех сторон чуя бездну, Тютчев более всего далек был, однако, от того, чтобы забыть присущую человеку, вопреки всему, доступную чувствам и мыслям, свет и радость дня. Как глубоко ни казался ему день «давно минувшим сном» в часы ночи, каждый раз одушевлялся он новой жизнью, когда «раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей», более того – во всякий миг, если

вдруг солнца луч приветный

войдет украдкой к нам

и брызнет огнецветной

струею по стенам.

И всегда, во всей его поэзии, всякое явление и трепет земли полны для него какой-то достоверности, в точном смысле – истины. Немногие в такой мере, как этот поэт, сознавали в минуты самой явной радости, что и тут над человеком и его предметами, «жизнь быстротечная» «пролетает тенью»[50].

<…>

И все же от ощущения этой тени всегда неотделимо было у него лицезрение всех цветов и внимание всем голосам земли. Он любит их и верит им за то именно, что они только они, и потому плывут в бездне. И вот, в самом деле, когда является весна, возрождение и рассвет всей преходящей твари, тут именно ему сообщается олимпийское блаженство, торжественное соединение текущего, летучего мгновения с вечностью. Все дело в том, что тут темную бездну он понял, наконец, как «животворный океан», как «жизнь божески всемирную». Он понял, что этот океан – более и вне всякой частной, отдельной, единичной жизни, и всюду и всегда во всякой из них.

Таким образом, в нем глубока и жива была вера столько же в то, что в нем одном вмещается всей целостью, что человек знает и разумеет. Просто в его ощущении не существует никакого разграничения разрядов, все, что действует на него, и в чем он действует, а таково все сознаваемое человеком – для него одинаково действительно. Не перечесть в его жизни таких минут, когда ему явны были на свете одни известные, понятные, откровенные, «как день», тела и дела.

И неминуемо следовали за этими часами, происходили из них настроения сокровенные. Они сокровенны потому, что входят в сознание лишь отчасти, чуть-чуть, почти, мельком: это – настроения непостижимые и восторгающие, чувства предвидения, предвкушения, предсказания, прозрения и проницания, минуты ожидания и гадания, чаяния и чуяния, часы, которые не открываются и не сообщаются въявь, лицом к лицу, а только дышать на человека, видятся в отсвете, в тени и слышится ему в отголоске, в отзвуке; и шепот этот и тени эти неизвестные, но вещие, не отвечающие, но обещающие. Это те душевные состояния, которые являют только небольшой просвет в тайное, недоступное для человеческого сознания и тем глубже внушают чувство ничуть не объявленной тайны, беспредельной, неведомой и невидимой тьмы! Это – и те непредвиденные молнии, сияния и радуги, неслыханны возгласы, громы и хоры, которые тем мгновеннее меркнут, чем ярче и лучезарнее, или звонче и громогласнее возникли. Таковы меры Надежды и Мечты в отличие от миров Наличности и Осуществления.

<…> Так в поэте все углублялось сознание того, что, пока он человек, ему нельзя не встречаться с множеством неведомого. И это неведомое есть или просто еще непознанное человеческим разумом, или познаваемое лишь для исключительных состояний сознания людского, или же наконец непознаваемое для какого бы то ни было частного сознания или ощущения, но без этого непознаваемого ему также нельзя ничего ни помыслить, ни почувствовать. В самом деле, когда наблюдение и разумение предметов познавали доступные и познаваемые для них представления, всюду изыскивалась их связь, единство, какими они находились за раз, совместно, или возникали одно за другим, последовательно. У всякого явления искалась причина, которая, присоединяясь к одной части предмета, составила целое, таков простейший математический вид причинности, от которых все другие виды причинности отличаются лишь недостатком составных, слагающих частей. И вот в этом-то исследовании разумному наблюдению и опыту пришлось дойти до чего-то никак непознаваемого и в самом познании. Искание причин во времени, изыскание единства составных частей всякого предмета привело к признанию неизвестной первопричины, ибо непонятным остается возникновение второй единицы, первого движения из первой, одной недвижной единицы, и тем более безысходен вопрос о происхождении первой единицы. – С другой стороны, из первого сознания, что есть теперь и здесь «я» и «другое», а другое есть первое и есть второе.

И. Коневской

Параллели между Фетом и Тютчевым

Смерть – Тютчев воображал себе смерть гораздо недосказаннее, как-то теплее и вдумчивее. В удивительных строках по поводу заразы «Mal’aria» в воздух римской Кампаньи почти въявь предстает перед душой некий переход сознания в жизнь более вольную, свежую и тайнозрительную путями неведомо прекрасных благоуханий роз, теплого ветра и радужных лучей вод источника «прозрачных как стекло»[51]. Так же, как и в тех чуть слышно и светло шелестящих, как зябь листвы, звуках, просящих «зарыть его в траве густой»[52], здесь с редкой нежностью и истинностью передано объединение с какой-то великой, верить хочется, что