Троицы, он увидел мальчика, который вырыл ямку в песке и переливал туда воду, которую зачерпывал ракушкой из моря. Блаженный Августин спросил, зачем он это делает. Мальчик ему ответил:

— Я хочу вычерпать все море в эту ямку!

Августин усмехнулся и сказал, что это невозможно. На что мальчик ему сказал:

— А как же ты своим умом пытаешься исчерпать неисчерпаемую тайну Господню?

И тут же мальчик исчез. Это не помешало Августину написать все его пятнадцать томов.

Ты знаешь, Хильда, я ведь стараюсь больше молчать, но тут меня понесло! Как можно вообще об этом разглагольствовать? Этой высокомудрой болтовнёй непостижимость Творца ставится под сомнение! Они уже постигли, что есть три лица! Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают! У евреев тоже есть такие исследователи, каббала этим занимается! Но меня это не интересует. Господь говорит: «Возьми свой крест и иди!» И человек отвечает «да!» — вот это я понимаю.

Вы, господин Префект, только что говорили о том, что ядро, сердцевина должны быть для всех общими. И эта сердцевина нашей веры — сам Христос. Он есть «необходимое и достаточное». Я вижу в нём Сына Божия. Спасителя и Учителя, но я не хочу видеть в Нём сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется. Мы не так много о Нём знаем, но несомненно, что он был еврейский учитель. Оставьте нам его как Учителя!

Знаешь, Хильда, я, конечно, орал. Но я вижу, он улыбается.

— Сколько, — он говорит, — у тебя прихожан?

— Пятьдесят, шестьдесят. Ну, сто…

Он кивнул. Понял, что он меня не победил. И ещё понял, что слушателей у меня немного…

Мы ещё с час разговаривали, и разговор был интересный. Он человек глубокий и высокообразованный. В общем, разошлись с миром.

Хильда, я вышел из Конгрегации. Пошёл в Собор Святого Петра, стал на колени и сказал ему на иврите: «Радуйся, Пётр, мы снова здесь! Нас так долго не было, но вот мы!»

Мне кажется, я имел право это сказать: наша маленькая церковь еврейская и христианская. Ведь так, не правда ли?

Я вышел от Петра, сел на ступенях на солнышке, и прямо на меня идёт отец Станислав, секретарь Папы. Прошлый раз, три года назад, когда я хотел к Папе на аудиенцию попасть, он меня не пустил. Ну, это я напрасно, может, так говорю, что он не пустил, так мне показалось… А теперь он вдруг сам ко мне подходит:

— Его Святейшество недавно о тебе вспоминал. Подожди меня здесь, я к тебе скоро выйду.

Я сижу. Странная история. Через пятнадцать минут прибегает отец Станислав — на ужин приглашает. Послезавтра.

Два дня я ходил по Риму. Я люблю ходить пешком, ты знаешь. Рим большой город, я неплохо его знаю, был там четыре раза. Ходил и думал, что я должен сказать Папе то, что никто ему не скажет, и другого случая может не представиться. Ничего из важных вещей нельзя упустить — я как перед экзаменом в школе себя чувствовал.

Всё время шёл дождь — то мелкий, то сильный. А потом начался ливень сильнейший. Одежда промокла насквозь, и я чувствовал, как по спине ползут капли воды. Я шёл по широкой пустынной улице, справа и слева ограды, мокрые деревья, уже темнеет, вижу вдали скелет Колизея, и все. Ну, хорошо, доберусь до Колизея, а там сяду в автобус, подумал я. Тут я как раз поравнялся с телефонной будкой. Дверца приоткрылась, и мокрая девчонка крикнула мне по-английски:

— Падре, заходи к нам!

Я заглянул в будку — их там было двое, совсем молоденькие хиппи, мальчик и девочка, обвешанные ожерельями и браслетами из ракушек и цветных камушков. Такие симпатичные детки. Они ужинали. Большая бутылка воды стояла в углу, в руках у них был разломанный багет и несколько помидоров. Я втиснулся — места хватило и на троих.

Они были из Бирмингема. Девочка очень похожа на тебя. И мальчик — тоже на тебя. Они спросили, откуда я взялся, и я сказал, что из Израиля. Они страшно обрадовались, и сразу же попросились в гости. Я их пригласил. Они путешествуют автостопом, но когда я сказал, что до Израиля невозможно добраться автостопом, потому что придётся плыть через море, они подняли меня на смех — а через Балканы, Болгарию, Турцию, Сирию? Так что жди, моя дорогая, скоро придут. Девочку зовут Патриша, а мальчика… забыл.

Мы съели хлеб с помидорами, поболтали о том, о сём, и я оставил их в будке, а сам пошёл к автобусу. Монастырское общежитие, в котором я ночевал, было сырым и холодным, вещи мои за ночь не просохли, и я пошёл на свидание к Каролю очень чисто вымытым, но совершенно сырым.

Встречает меня Станислав на той же лестнице, где мы столкнулись накануне, и приглашает в папские покои — рядом с Собором. Открывается дверь, он ведёт меня по коридору в комнату. Ждите. Смотрю — шкафы книжные, библиотека. Стол длинный. Довольно мрачно. Сбоку дверь открывается, выходит Папа. Одет просто — сутана белая, на ногах туфли мягкие, кожаные, в дырочках. Вижу, краковские. И носки белые, толстые. Он обнял меня, и по животу довольно крепко кулаком:

— Ишь, разъелся! Хорошо тебя кормят?

— Неплохо. Приезжайте, Ваше Святейшество, угостим ближневосточной едой!

— Брат Даниэль, — говорит он, — мы с тобой знакомы больше сорока лет, и уже тогда были «на ты», и ты называл меня другим именем.

— Конечно, Лолек, у всех нас было и другое имя.

— Да, Дитер, — он улыбнулся, и это было вроде пропуска в прошлое, приглашение к откровенному разговору. Хильда, я так за него порадовался, он тут мне ещё больше понравился. Когда человек так высоко поднимается, он много теряет. А Лолек — нет.

Так и было. Хильда, ну что ты рот открыла? Мы с 45-го года знакомы с Папой! Он же из Кракова! А я там был послушником, потом учился. Мы в одной епархии вместе служили. Дружили. Мы много ездили на проповеди, а он тогда не любил разъезжать, и я его иногда заменял. Было такое дело.

Секретарь с нами, стоит рядом, но как будто его и нет. Пошли в часовню — маленькая часовня, лавки с подушками для коленопреклонений.

— Бархатные подушки? — не удержалась Хильда.

— Да, бархатные, и с гербами. Дверей много. В одну сбоку вошёл прислужник, внёс икону Казанской Божьей Матери. Встали на колени. Молились молча. Потом Папа поднялся и повёл в столовую…

Длинный стол, человек на двенадцать, три прибора стоят. Я думал, будет ужин на сто человек, а тут — никого.

Дальше он говорит, что давно хотел со мной побеседовать, что ему известно, как сложно положение католического священника и монаха на Святой Земле в наше время — тут я немного разозлился:

— В Израиле, — говорю.

Он умница, мгновенно понял, к чему я клоню: государство Ватикан не признает существования государства Израиль. Повёл он разговор очень осторожно. Но, знаешь, без лукавства.

— Конечно, — я говорю, — положение христианина вообще очень сложно, это никогда не было просто! И положение еврея тоже очень непростое, чему и Пётр свидетель. А каково быть еврею-христианину в Израиле в XX веке? Непросто! Но такие люди есть, и это меня радует, потому что не так важно, сколько человек в еврейской церкви — десять, сто или тысяча — но они есть, и это свидетельствует о том, что евреи приняли Христа. Это Церковь Израиля. А Ватикан Израиля не признает.

— Даниэль, я знаю. У нас там арабы-христиане, и мы заложники в каком-то смысле. Политика должна быть взвешенна, чтобы не раздражать арабов — и мусульман, и наших братьев-христиан. Богословских причин нет, есть политические… Ты лучше меня это понимаешь, — он как будто ждёт сочувствия, но я не могу, не могу…

— Я бы не хотел быть на твоём месте, — я сказал. — где политика, там позор.

— Подожди. Подожди немного. Мы и так очень быстро движемся. Люди за нами не успевают… Мысли медленно меняются.

— Но если ты не успеешь, другой может не захотеть, — я все говорил, что думал.

Тут прислужник принёс еду. Не по-итальянски, а по-польски — блюдо с закусками — сыр, колбаса краковская. Матка Боска! Я такую колбасу с отъезда из Польши не видел. Ещё бутылка воды и графин вина. Еда была польская — суп принесли, потом ещё бигос — не понял, в мою ли честь, или Понтифик держится старых привычек.

— Даниэль, когда ты на деревенском приходе служил, тебе еду приносили? Такую же? — спросил он и засмеялся.

И ведь точно, Хильда, приносили. После войны в Польше очень тяжело было. Правда, приносили яйца, пирога, сметану приносили старушки. Польша моя, Польша…

Я столько лет копил то, что должен был ему сказать, вот так, между супом и бигосом, и не мог найти первого слова, но он сам сказал так, что видно было, он готов меня выслушать. Он сказал:

— Знаешь, Даниэль, этот большой корабль трудно разворачивать. Есть привычка думать определённым образом — и про евреев, и про многое другое… Надо менять направление, но не перевернуть корабль.

— Твой корабль сбросил с борта евреев, и проблема в этом, — я сказал.

Он сидел напротив меня, ну, наискосок, руки у него большие, и папский перстень большой, и голова под белой папской шапочкой — точно кипа, — и слушал внимательно. И тогда я сказал ему все, о чём думал последние годы, что спать мне не даёт: Церковь выбросила евреев. Я так думаю. Но не важно, что думаю я — важно, что думал Павел! Для него «единой, кафоличной и апостольской» была Церковь из евреев и неевреев. Он никогда не представлял себе церковь без евреев. Она, церковь обрезания, имела право решать, кто принадлежит к этой «кафоличности». И Павел приходил в Иерусалим не просто поклониться апостолам Петру, Иакову и Иоанну. Он был посланником дочерней церкви, церкви «от язычников». Он приходил к материнской церкви, к тому перво-христианству, к иудео-христианству, потому что в нём видел источник существования. А потом в четвёртом веке, после Константина, дочерняя церковь замещает собой материнскую. И уже не Иерусалим оказывается «праматерью» церквей, и «кафоличность» теперь означает не «единство», не «соборность», не «всемирность», а всего лишь «верность Риму». Греко-римский мир отворачивается от своего источника, от первоначального христианства, которое унаследовало от иудаизма его установку на «ортопраксию», то есть на соблюдение заповедей, на достойное поведение. Быть христианином теперь означает по преимуществу признавать «доктрину», которая исходит из Центра. И с