знаки, я так не пишу. Но в этой прекрасной истории без восклицательных знаков никак не обойтись.
Да, вот еще что: совсем нет сексуальной озабоченности. Что для мира Улицкой не так уж и характерно. Секс обыкновенно располагает к серьезности – «Кобыла Мила» совершенно несерьезное сочинение, детское сочинение, сказка. Какая, однако, интересная эволюция: от «Кобылы Милы» к «Шурику».
И свойственной Улицкой родословной озабоченности, переносимой из одного романа в другой, – тоже нет. Старик Кулебякин собирается посадить под окном деревья, но эти деревья не родословные. Еврейская фамилия жеребенка Равкина – результат не исторической преемственности, но веселой случайности. Старик Кулебякин нашел его на весенней травке – так находят детей в капусте. Он взялся из ниоткуда. Возможно, его принес аист. Как вы полагаете, маленький жеребенок не слишком большая ноша для аиста?
Должно быть, это единственная книжка Улицкой, где история вообще не предполагается. И не надо! И без нее хорошо! Здесь нет вчера. И нет завтра. Я тут что-то говорил про завтра и послезавтра – забудьте, мало ли что сказал, не всякое лыко в строку, это решительно ничего не значит, ну разве что как метафора «потом» и «потом после потом».
Здесь длится один прекрасный бесконечный день.
И ночь никогда не наступит (Откр 22:5).
Евангелие от воробья
У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье, радость без конца.
Все они ну прямо —
Вылитая мама:
То же выраженье милого лица.
Грэм Грин делил свои сочинения на Novels (серьезное) и Entertainments (развлекуху). Любимое мной «Путешествие с тетушкой» – авантюрный роман, не обремененный категорическим императивом, – развлекуха, хотя по форме такой же роман (novel), как «Суть дела». Почему вообще такой человек, как Грин, писал развлекуху? Потому, что есть вещи, которые могут быть выражены только таким: легкомысленным и игровым способом. И есть настоятельная потребность выразить именно эти вещи и именно таким способом.
У Улицкой – то же.
«Даниэль Штайн» – Novel, «Воробей Антверпен» – определенно Entertainment. Правда, в отличие от Грина, Улицкой не приходило в голову облекать Entertainments в форму романов.
«Даниэль Штайн, переводчик» оказался сильным провокативным текстом. Его литературные достоинства-недостоинства обсуждались слабо, внимание многих читателей сосредоточилось на взглядах главного героя, бросавших вызов нормативному церковному сознанию. Полемизировали с персонажем, как с живым человеком, обличали – хула, оборачивающаяся хвалой роману: как, однако, Даниэль Штайн убедителен. Вплоть до написания богословских трактатов. Явились знатоки, не затрудняющиеся отличить ομοούσιος от όμιούσιος. Как ответ на беллетристику – беспрецедентно. Подобное всенародное обсуждение в прошлый раз, если мне не изменяет память, случилось, кажется, в IV веке, когда на константинопольском базаре торговки рыбой вели между собой оживленные тринитарные споры.
Между тем у Улицкой есть сочинение в своем роде куда более острое и провокативное – написано оно много раньше ее богословского романа[2] и совершенно обойдено читательским вниманием, во всяком случае, вниманием тех читателей, которых взволновали взгляды Даниэля Штайна. С одной стороны, сочинение заведомо несерьезное: сказка. И, что более важно, – в отличие от оказавшегося в фокусе читательского внимания романа, – непрямое высказывание. Сочинение это, как и все сказки Улицкой, называется намеренно громоздко: «История про воробья Антверпена, кота Михеева, столетника Васю и сороконожку Марью Семеновну с семьей».
На сказочной сцене, в своего роде вертепе, разыгрывается пасхальная драма и даже более широко – христианская богословская парадигма, преображенная природой райка.
Злонравные и, как положено, неблагодарные юные сороконожки – нахальные, буйные, прожорливые, пустоголовые, не различающие правых ног от левых, – приводят райское место с благорастворением воздухов и изобилием плодов земных в полное запустение. Местные архонты и апостолы при смерти: у воробья сломано крыло, кот обварился кипятком. И всё из-за юных олухов.
Марья Семенна отбыла (уползла) в мифологическую библиотеку за книгой, скорей уж Книгой, которая должна просветить и преобразить ее неразумных деток. Отбыла – и сгинула: вестей от нее нету. Буйные детки в ужасе и раскаянии: они одиноки, голодны, мамы нет, а кормильцы (воробей и кот) недееспособны и того и гляди оставят их навсегда.
И тут мудрец и целитель, столетник Вася – местное Древо Жизни – отдает во исцеление болящих и насыщение алчущих всю свою плоть (листья) и всю свою кровь (сок).
Больные исцелены.
Алчущие насыщены.
Ходившие (ползавшие) кривыми путями исправляют пути.
Отдавшего всё и положившего душу свою за други своя засохшего Васю погребают на клумбе – он восстает свежим ростком.
Приползает чаемая Марья Семенна с чаемой Книгой, сколько трудов положила, но вот беда: воскресший младенцем Вася не может ее прочесть – в новом рождении он временно утратил культурные навыки прошлой жизни; прочие же насельники-простецы безграмотны. Но тут выясняется, что Книгу вполне можно не читать – достаточно почитать, и тогда ее духовное действие скажется в полноте, силе и славе. Не читать даже лучше: если читать, можно понять неправильно. Впрочем, поскольку Книгу никто не удосужился открыть, вообще неизвестно, написано ли там что-нибудь. Если нет, это какая-то буддийская книга. С другой стороны, понять неправильно можно не только текст, но и его отсутствие.
Всю жизнь мудрец Вася читает лежащую с ним рядом на подоконнике энциклопедию, большую часть жизни – статью «Электрическая лампочка». Это потому, что тогда в его вселенной не было еще воробья и кота – существ, обладающих чудесной способностью перевернуть страницу. Бессмысленность, абстрактность, отвлеченность, абсолютная оторванность от реальной жизни научного знания в лице электрической лампочки противопоставлена преображающей мир благодатной Книге.
Сороконожские дети, чьи грехи отпущены, духовно и нравственно преображены. Потерянный рай обретен вновь. Мистерия завершается торжественной речью стремительно повзрослевшего Васи – он дает юным сороконожкам новые имена (старых, правда, и не было), имена, приличествующие новому статусу райских существ, у которых нравственный закон записан теперь не только в Книге, которую никто не читал, но и в их маленьких сороконожьих сердцах.
Благодатное действие Книги оплодотворяет и преображает научное знание, сообщает ему теплоту и смысл – теперь оно востребовано и востребовано, что важно, в своей полноте: Вася нарекает неотличимых друг от друга существ по энциклопедии: от Абеляра до Японии, включая, надо полагать, и любимую Васей Электрическую Лампочку. Теперь, у них есть имя, лицо, личность.
Все поют аллилуйя.
Примечания
1 Роман «Искренне ваш Шурик» был опубликован в 2004 году. Сказки – тоже. И этот отклик на «Кобылу Милу» написан в том же году. Текст застрял в том времени, когда последним романом Улицкой был «Шурик». Пусть он в том времени и остается.
2 «Даниэль Штайн, переводчик» как богословский роман – см. Горелик М. Я. Прощание с ортодоксией // Новый мир, 2007, № 5, с. 168–172.
