соломенной шляпке, вприпрыжку, за руку с папой – красивым, самым главным, ЗАВУЧЕМ – иду по бульвару. Лето, вечер, счастье.
В тот теплый беззаботный вечер мы и представить себе не могли, что война еще напомнит о себе, страшно напомнит… Отец, провоевавший с первого до последнего дня, вскоре тяжело заболеет и умрет. От горя едва выживет мама. Брат, родившийся в первые месяцы войны и переживший с мамой переезды, голод, тревоги и ожидания, с юности будет страдать гипертонией и тоже рано уйдет из жизни.
А я… Я считаю себя и своих ровесников детьми Победы. Храню папино военное «Личное дело», его фронтовые письма, фотографии. Передам их детям и очень хочу, чтобы они при этом не забыли сказать: «Беру и помню».
Вячеслав Ищенко
Шурка был старше меня года на четыре, но участвовал в наших затеях и проделках со свойственной ему страстью и, как бы это сказать, компетентностью, что ли.
Кажется, в 1946 году, когда в стране проходили первые выборы в Верховный Совет, кому-то из нас пришло в голову оборудовать свои, домашние, игрушечные избирательные участки. Таких участков было три: у меня, у моего брата Леньки и у Шурки. Самый красивый участок был, конечно, у Шурки. Он здорово рисовал и все лозунги, призывы оформил, можно сказать, на профессиональном уровне.
Наши детские избирательные участки представляли собой углы или отгородки в комнате. Мы с братом Ленькой такие углы получили в свое распоряжение на кухне, благо она была довольно просторной. Избирательные участки располагались по обе стороны обеденного стола, торцом примыкающего к стене: у брата – ближе к кровати, у меня – у окна. Атрибутику выборов мы подсмотрели, конечно, на настоящих избирательных участках. Она-то нас и привлекала. Мать с отцом дали нам по лоскуту красной материи, на которой мы зубным порошком вывели: «Все на выборы!»
В центре всей композиции в каждом из трех наших игрушечных участков находился портрет Сталина. В то время это был обязательный и главный элемент оформления каждого избирательного участка. У меня портрет был цветной, Иосиф Виссарионович был изображен на нем в мундире генералиссимуса. Полагалось обрамить портрет зажженными электролампочками по периметру, но такой роскоши мы, конечно, позволить себе не могли. Поэтому перед портретом вождя я приладил маленькую «сплюшку» – флакон с керосином и горящим фитилем, которым часто пользовались, потому что подачу электричества прерывали почти ежедневно. Портрет с горящим фитильком живо напоминал икону с лампадкой, но меня данное сходство не смущало. Кто-то сделал мне критическое замечание:
– Ты будто свечку Сталину поставил. Нехорошо как-то получается…
Но меня и это не волновало. Ведь тут же, на стене, были приделаны маленькие флажки, горизонтальные лозунги, вырезки из газет и журналов. Мне нравилось, как звучал многократно повторявшийся по радио девиз: «Да здравствует нерушимый блок коммунистов и беспартийных!»
Это звучало почти как молитва.
Отец возглавлял один из настоящих, неигрушечных избирательных участков. Раз или два он брал нас с братом на предвыборные собрания, после которых устраивались концерты. На одном из таких концертов я впервые увидел и услышал выступление скрипача. Мое внимание особенно привлек смычок. Он казался волшебным. Я называл его «золотой палкой».
Кандидатов было двое, по числу палат Верховного Совета СССР – Совета Союза и Совета Национальностей. В Совет Союза баллотировалась рабочая нефтяного промысла Балганым Доспаева. В Совет Национальностей кандидатом был какой-то дядя из столицы Казахстана Алма-Аты. Фамилию его я забыл. А тогда знал очень даже хорошо.
Обе фамилии кандидатов звучали по радио, о них писала областная газета «Прикаспийская коммуна». Даже в радиопередачах на казахском языке эти имена мы улавливали из передаваемых текстов.
Как настоящие агитаторы, мы обходили соседей по двору накануне выборов и приглашали принять участие в голосовании на наших «избирательных участках». В день выборов взрослые действительно пришли в каждый из трех наших участков и в шутку заполнили приготовленные нами «бюллетени» – маленькие листочки.
Один из знакомых отца, веселый балагур Чегодаевский из Астрахани, в шутку зашел за занавеску, которая отделяла на кухне закуток с висящим на стене бачком для нефти. Как будто это была кабина для голосования. Зашел и кричит оттуда:
– А бюллетень опускать в этот нефтяной бачок?
Взрослые очень смеялись. Урночки для голосования у нас были маленькие, они тоже входили в набор предвыборной атрибутики. Свою персональную игрушечную урну я сделал, приспособив для этой цели пустую коробочку из-под пудры. Мне ее дала мать. Ножом я прорезал в ней отверстие для опускания бюллетеней.
Шурка был единственным сыном Фрадкиных. Но из-за своего беспокойного характера он все время раздражал свою мать, Софью Семеновну. Шуркин отец, Соломон Соломонович, в отличие от шумной и говорливой жены, был тишайший человек. Работал завхозом в Облрыбпотребсоюзе, дома бывал редко.
Софья Семеновна ругала Шурку страшными словами. Она причитала, подвывая, стенала жутко. В адрес Шурки неслись такие проклятия, которых я никогда не слышал ни до, ни после. Например:
– Да пусть у всех будет праздник, а у меня будет гроб стоять! И чтоб ты лежал в этом гробу!
Я до сих пор не знаю, какие нужно было совершить проступки, чтобы заслужить такие слова родной матери. Шура всё переносил удивительно спокойно, и как правило, в ответ на ее крики он просто молчал.
Однажды он показывал всему двору, как умеет надувать живот. Это и впрямь было удивительно. В другой раз поспорил с нами, что выйдет на улицу совершенно голый и пробежит квартал. И сделал это! Зачем? Не знаю. Но с тех пор я всегда вспоминал этот странный эпизод, когда слышал поговорку «как голому на улицу».
Иногда мы слушали с ним репортажи о футбольных матчах. Для этого Шурка выставлял в окне радиодинамик. Эти передачи предварял «Футбольный марш» Блантера, а вел их знаменитый Вадим Синявский. Следить за его скороговоркой мы не успевали, но это было и не столь важно. Важен был сам процесс: мы сидим и слушаем.
Шурка научил меня делать раскопки. Проще говоря – ямы. Однажды мы с ним при участии моего брата Леньки сделали подкоп под дом Фрадкиных. Нам повезло – мы нашли в земле позеленевшую тяжелую медную монету. Копали палками. Я держал палку как отбойный молоток и всячески сам для себя разыгрывал роль шахтера-стахановца, откалывавшего пласты угля.
Частенько Софья Семеновна приходила к моей матушке и жаловалась на Шурку…
В ее рассказах часто упоминалась некая богатая и почтенная семья Шеферсонов. Речь Софьи Семеновны изобиловала восторженными ссылками на это замечательное семейство, перечислениями всего, чем был богат дом Шеферсонов, которые, если не ошибаюсь, были дальними родственниками Фрадкиных.
В доме у Фрадкиных почти всегда был полумрак – так в Гурьеве противостояли жаре, комарам и мухам не только они. На окнах и входной двери колыхались марлевые занавески. Занавеска у двери была крашеной, снизу ее утяжеляли привязанные узелками камешки. Я частенько околачивался у Фрадкиных. Софья Семеновна, когда была в хорошем расположении духа и не ругала Шурку, напевала арии из оперетт.
Мощный голос ее можно было услышать, когда Соломон Соломонович выходил во двор поболтать с соседями. Она кричала гортанным голосом всегда одну и ту же фразу:
– Соломон, войди в дом, я тебе дам работу, я тебе работу дам!
И милейший Соломон Соломонович со вздохом беспрекословно поднимался со ступенек, где сидел в компании соседей, и покорно шел на этот властный зов супруги.
А что же Шурка? Он открыто, но незлобиво посмеивался над причудами своей матери. Рассказывал нам, малышам, о прочитанных книгах (читал он много), пел песенки, переиначивая в ироническом ключе фрагменты из оперетт, столь любимые его матерью:
О Роз-Мари, о Мэри,
Твой зов нежней свирели.
Твои глаза, что ровно две цыбули,
Иван-колхозник шлет тебе две дули…
Для нас, малолеток, он пояснял, что «дули» – это, оказывается, груши.
Жизнь двора
В минувшем веке городской двор имел множество разнообразных назначений. Это было место игры детей, площадка для подсобного хозяйства с сараями для дров, с общественными туалетами, часто с водопроводной колонкой, с веревками для сушки белья. Двор был и местом отдыха взрослых обитателей дома: на кое-как сбитых столах играли в домино и в карты, играли на гармошке или на аккордеоне, выпивали, дрались, целовались на скамейках, обсуждали политические новости. На дворах проходили проводы в армию, похороны и свадьбы. Словом, это была школа жизни.
Люди моего поколения именно во дворах осваивали первые навыки общения – здесь выстраивались первые иерархические лестницы и здесь же они переворачивались, здесь, между кучей песка и качелями, подвешенными между двух лип, завязывались первые дружбы и разгорались первые страсти, с переглядываниями, робкими прикосновениями и «первой кровянкой» молодых бойцов. Это был процесс, который сегодня называют «социализацией». Конкуренция и соревнование, умение ладить и приспосабливаться к жизни – всему этому мы обучались во дворах, без руководства взрослых и уж тем более без помощи психологов, в которой так часто нуждаются современные дети.
Сегодня в больших городах больше нет дворов, нет той богатой дворовой жизни. Залиты асфальтом палисадники, негде поиграть в «ножички» или в лапту, вместо качелей-каруселей – стоянки машин. Соседи между собой едва знакомы, ребята одного двора больше не играют в «казаки-разбойники» против ребят из соседнего. Нет тех «вертикальных» связей, которые образовывались между друзьями старшего брата и подружками младшей сестры, разновозрастных компаний, где шла полезная отработка взаимоотношений «старший – младший». Полностью поменялась сама структура городской жизни. Двора в нашем прежнем понимании этого слова больше нет.
Пришло очень много писем с вспоминаниями о жизни двора в послевоенные годы. Все они написаны с нежно-стью и ностальгией.
Каринэ Геворкян
Двор моего детства
И сначала непременно надо описать наш потрясающий двор! Многоэтажные корпуса (по тому времени), а было их тринадцать вместе с бараками, окружали пространство двора. В середине он был разделен на садики, как мы их называли. Каждому корпусу негласно принадлежал свой. И даже соблюдалась некая градация. Так, в не свой садик можно было прийти играть только с кем-то из приданного ему корпуса. А то бдительные старухи, перемывающие косточки всем и вся, покрикивали: «Что это вы сюда пожаловали? Марш на свою территорию!» Каждый такой садик был окружен забором, по которому на свой страх и риск мы героически ходили по периметру, рискуя оседлать его. Бывало и такое. На газонах вдоль этих заборчиков росла персидская сирень, запах от которой достигал нашего седьмого этажа. А вдоль бараков росли вишни, целый вишневый сад. Он ушел вместе с бараками и сараями, по крышам которых мы бегали прятаться, играя в казаки-разбойники. Летом нам показывали кино: хронику и мультик. А иногда бывали и настоящие концерты, с артистами и конферансье. Была большая эстрада с задником-экраном, а перед ней рядами стояли скамейки (по
