горемычные.
Вот уж навоевались мы с этим Ойверсом. Мамки утром на работу, а мы как сцепимся, так спуску не жди. Обычно без драки дело не кончалось. Зря, что ли, одногодки. А потом мирились как-то, без вмешательства взрослых обходились. И опять играли мирно… некоторое время…
А когда провожали, так даже расплакались оба. Да и мама с тетей Мартой обнялись, как сестрички. Потому что так вот мы вместе эту войну пережили, страшную войну.
Тетя Марта нам еще в тот год успела помочь картошку посадить. Два поля было у нашей семьи – десять соток и пятнадцать соток. Мама с тетей Мартой отдыха не знали. С их легкой руки и с божьей помощью картошка-то в этот год добрая, большая уродилась. Вот уж запомнилась мне эта картошка на всю жизнь.
В августе того же сорок пятого мама сильно ошпарилась кипятком на работе, и положили ее в больницу аж на два месяца. И мы с Сашкой тогда за старших остались. Ладно бы что поесть приготовить, Вовку в садик отвести да забрать. Ладно бы у самих школа. Так ведь картошку-то надо убрать! Осень в Сибири короткая, а зима длинная. Без картошки хоть сразу в гроб ложись – не выжить. Вот мама, лежа в больнице, нас с Сашкой и послала эту картошку выкапывать.
Делать нечего. Голода все боялись. Принялись за дело. В сентябре холодновато было, мы уж шапки носить стали. Такие уже изрядно потрепанные шапки-ушанки из какой-то грубой материи. Ничего лучше не придумав, мы их сняли, да и стали в них выкопанную картошку складывать, чтобы удобнее до мешка носить. Потом в мешок высыпа́ли. Пока целый мешок наполнили, уже выдохлись изрядно. Уф…
Но теперь же надо этот мешок на тележку погрузить. Тележка такая немаленькая, деревянная на колесах с длинными оглоблями. Может быть, в нее когда раньше осла впрягали. Но у нас отродясь ни лошади, ни коровы, ни осла… Тем, у кого живность была, конечно, в войну полегче было. Особенно с коровой-то…
Ну что дальше-то? Надо этот мешок на телегу погрузить. А мы его и поднять не можем. И так и сяк пробуем. Уж какой нас смех тогда разобрал. Повалились мы на траву, катаемся, за животы держимся, остановиться не можем. Самолет летит, а Сашке еще веселее. Он мне говорит, а сам от смеха давится:
«Вот бы веревку закинуть на хвост самолету, хоть бы поднял нам этот мешок, что ли». И опять хохот. Дети – они всегда дети.
С горем пополам поле, что десять соток было, мы с Сашкой одолели. Я еще и школу не пропускала, Санька же прогуливал по-черному. Совсем школу забросил. Но времена были… никто даже не интересовался, почему дети учебу пропускают. Не до того…
Грязными ходили. Вовка вечно сопливый был. Как сейчас помню: штанишки на одной лямке и рубашка светленькая такая, но абсолютно засаленная. А один рукав у рубашки так глянцем и блестел от соплей. Платков как-то и в мыслях не было. Не то что в кармане. Рукав с соплями неплохо справлялся.
Что мы там ели, чем Вовку кормили, – уже и не припомню. Хотя… на память приходит такой момент, что приходим с поля, а руки-ноги трясутся от усталости. Садимся эту картошку чистить на ночь глядя… Как уж, как мы там ее варили и ели, не запомнила этого. И ели ли вообще…
Мама извелась вся от мыслей – как мы там, а мы ее навещать не успевали. Дел было и детских, а больше, конечно, взрослых… И печка, и хозяйство какое-никакое. Но помню, кто-то от мамы пришел да меня к ней позвал. Вот я бросила все да побежала в больницу. Боялась, ни случилось ли чего. А мама, как оказалось, с санитарками договорилась, и меня там ждали. Точнее, ждала… волшебная ванна с пронзительно теплой водой. Сказочное блаженство и ликование всего тела, не забытое за долгие годы. Это была диковинка для меня, не знавшей никаких других способов мыться, как только в общей бане.
Ворчливые, но добрые тетки помыли меня, отдраили месячную грязь да расчесали спутанные непослушные мои волосы. Человеком в тот день из больницы вышла.
Да уж… А Сашка-то с Вовкой так до маминого возвращения грязными и бегали.
Так вот, поле-то в десять соток мы осилили. Выкопали все, не все – кто знает, но до дома довезли, в погреб переложили. А морозы уже поджимают. В одночасье вся сибирская земля, все дороги в месиво сплошное превратятся. Не успеть нам второе поле убрать. Ну никак не успеть.
Мама в больнице горькими слезами обливается, исстрадалась вся. Услышал ее страдания Боженька да руками главврача позвонил в горком партии, и дали нам в помощь тогда бригаду работников. Точнее… каких работников. Тогда везде только бабы и работали. Мужики чуть ли не в диковинку были.
Так вот, спасли нам они ту картошку. Выкопали. Привезли вечером во двор да свалили у крыльца. Вышли мы с Сашкой утром и ахнули. Гора огроменная получилась, конца-края не видно, до калитки не пройти.
Ох и долго же еще мы ее в подвал наш перетаскивали. Наверное, кто-нибудь нам и помогал, да только я такого не помню. У каждого по своей беде было.
Много разных историй бабушка рассказала. Про войну, про послевоенное тяжелое время. Про неурожайный, голодный 47-й… И все такие истории, что диву даешься, как выжили, как выдержали. Ведь и в Бога не верили, а послушаешь и поверить не можешь, что все это в силах человеческих вынести, без помощи чьей-то, без поддержки. Трудно поверить.
Ольга Мельник
Отзвуки войны
От воспоминаний тяжелых послевоенных лет сердце до сих пор сжимается от ужаса голодного времени. Был в войну девиз «Все для фронта, все для победы!», работали не покладая рук. Мы знали: так и надо, только бы наши родные братья и отцы вернулись живыми с войны домой.
В нашей семье было шесть человек детей. Брат умер от тифа, следом умерла мама. Старшая сестра училась в десятом классе, я в седьмом. Мы с ней решили тянуть жребий – кому учиться дальше, а кому быть с малышами. Младшим братьям и сестрам было семь, четыре и два года. Сестре повезло – ей досталась учеба, и она поступила в институт. А я, как несовершеннолетняя, пошла работать в колхоз на разные работы.
Война закончилась, но улучшения в жизни не замечалось.
Первое – это изношенная одежда и обувь. Дети и сама я из старой одежды выросли, а купить было негде и не на что.
Помню, нас с подругой послали на покос, сушить сено у поселка Луговой. Ходили пешком каждый день. Возвращаясь с покоса, решили искупаться. Нарвали лилий и шли деревней. К нам подбежали дети и попросили: «Тетеньки, дайте цветочек». Я отдала все, и подруга тоже, и вдруг она заплакала. Спрашиваю: «Тебе жалко цветы?» – «Нет. Зачем они нас назвали “тетеньки”?»
Целый день на жаре, слепни, лицо и руки в укусах, одежда нищенская, обувь мужская. В таком виде мы выглядели намного старше своих лет.
Второе – население нуждалось в строительном материале. А взять его было негде. И стали в ночное время потихоньку разбирать у Никольской церкви в центре села Рогачево кирпичную ограду и склепы. У многих жителей требовался ремонт печей после бомбежек советской и немецкой авиации. Вот и не стало ограды у нашей церкви.
Третье – о голоде. Хлебные карточки отменили, хлеб стали выдавать по списку – одну буханку на семью. Но чтобы ее купить, простаивали с вечера и всю ночь на холоде в очереди. Если по какой-то причине не взяли положенный хлеб, то назавтра его уже не вернут. Картофель сажали и выкапывали вручную, но по закону нужно было половину отдать государству. Поэтому часто картофеля на еду не хватало, оставляли обязательно на семена.
Наступал голод, все время думали о еде, кое-как зиму «протащиться», а весной шли на колхозные поля – собирать после перепашки мороженую картошку. Из нее пекли лепешки.
С появлением всходов на поле ходить запрещали. Приходилось переходить на зелень: стебель лопуха, щавель, сныть, листья липы, осока, лебеда, крапива и все, что можно пожевать. Вот послевоенный рецепт: стебель и корень лопуха чистили, отваривали и ели.
Работая на полях колхоза, ждали, когда пошлют полоть морковь, чтобы хоть немного утолить голод. От зелени все нутро ныло, а все равно сушили травы на зиму. Морковь и свеклу сушили и пили чай. Ягоды в зиму брали только бруснику и клюкву – они хранятся без сахара. От обилия зелени и кислоты от ягод всегда хотелось есть. Детей приходилось обманывать: «Ложитесь спать пораньше и под подушку кладите ложку – каша приснится». От недостатка хлеба все время думали о нем. Сильно отекали ноги и лицо, много пили воды, чтобы не так хотелось есть!
В Москве открыли свободную продажу по повышенным ценам на соль, спички и подсолнечное масло. Очереди были огромные. Я ходила до Дмитрова пешком, приезжала в Москву, выстаивала всю ночь в очереди. В одни руки давали килограмм соли, пять коробков спичек и одну бутылку масла. Я с этим товаром потом ходила по деревням и меняла на картошку. Так нас и звали: «Менялки идут».
Наступила поздняя осень. Начались легкие заморозки. Дороги непроходимые, а лужи такие, что и не обойти. В канавах полно воды. Очень жалко было промочить обувь, и я разулась и прошла по ледяной воде довольно большое расстояние. Застудила ноги, и по телу пошли чирья. В аптеке лекарств не было, тем более мази. Валенки бередили чирья, нарывы так болели, что невозможно было ходить. В очереди женщина пообещала принести мазь на медвежьем жиру. Ее сын служил на Севере и прислал ей, а она поделилась со мной. Вскоре мои ноги зажили. До сих пор ее вспоминаю добрым словом.
Как мы жили? Мыла не было, делали щелок, заваривали золу и мылись и стирались в этой воде. В лес за дровами люди не ходили – боялись мин. Мы тоже не ходили, а пилили яблони и топили печи.
Чтобы ездить в Москву – нужны деньги. И я устроилась в школу секретарем. Зарплата низкая. Придешь получать зарплату и смотришь: удержан подоходный налог, бездетный налог, займ (ввели обязательный для восстановления народного хозяйства); членские взносы: профсоюзный, комсомольский, а дома лежат извещения для оплаты земельного налога, за страховку дома, самообложение, за радио и электроэнергию. И думаешь: а что же останется на прожитие? Да ничего, только хлеб выкупить.
Соли нет, спичек нет, а о сахаре и говорить не приходится. Но – жили. В том числе и благодаря соседям,
