скитаниях моей бабушки и папы.
Папин отец погиб в марте 1942-го, даже не увидев своего сына. Мать же, не признанная семьей мужа, была вынуждена скитаться по углам на чужих квартирах. Работала она в больнице старшей медицинской сестрой. Сын же был предоставлен сам себе. После войны ее взял замуж тракторист, покорив перед тем сердце будущего пасынка невиданной щедростью. В первый свой приход он подарил ему 5 рублей, дав, таким образом, возможность приобрести мечту пацанов того времени – колесо, которое можно было катить на палке, – «Мерседес» для мальчишек, выросших в послевоенную пору. А через год, в 1949-м, его жену, беременную близнецами, отдают под суд.
В послевоенные годы аборты были запрещены, нарушения строго карались. К матери моего отца и моей бабушке, которая работала медсестрой в гинекологическом отделении, обратилась деревенская жительница и стала умолять сделать аборт ее умственно отсталой дочери, забеременевшей из-за своей недалекости. Бабушка пошла знакомой навстречу. Но вскоре сама же пациентка разболтала по причине слабоумия страшную тайну, и над бабушкой состоялся суд. Приговор был суров – тюрьма, и никого не смутило то, что подсудимая была беременная, а на свободе у нее оставался малолетний сын.
И вот суд закончен, подсудимую, скованную наручниками, уводят. Папа, которому исполнилось семь лет, пытается прорваться к матери, но его останавливает какая-то тетка – «не положено!». Присутствующие постепенно расходятся, и папа остается один.
Ну а что же наше общество, пекущееся о благе детей? Или детство – тоже понятие идеологическое? Если у тебя родители – образцово-показательные граждане, пусть даже стукачи и доносчики, но действующие согласно придуманным в этом жутком государстве правилам, ты – ребенок. Если же родителям вздумалось, пусть даже из добрых побуждений, «нарушить устав», быть ребенком тебе уже отказано? Бесчеловечность системы достигла в середине ХХ века своего апогея. И судьба моего папы – тому подтверждение.
Но мир не без добрых людей. И добрый человек, появившийся в этот трагический момент в жизни папы, был не намного старше его. Подошедший к нему пацан приободрил брошенного на произвол судьбы мальца и сказал: «Не переживай, я отдам тебе пол-улицы». Что значило это в те послевоенные годы, знает далеко не каждый. Множество детей остались в те годы без родителей, и единственным способом заработать на жизнь было собирание милостыни. Так как беспризорников было немало, поселок был поделен на участки. Подарок длиной в пол-улицы был воистину царским. И если учесть, что государство не позаботилось о мальчишке, отец которого отдал за это государство свою жизнь, то ценность подарка от почти ничего не имеющего оборванца переоценить трудно.
Затем были скитания, досрочное возращение матери с одним только выжившим близнецом и скорая ее смерть от туберкулеза, опять скитания и затем тяжба родни, которая наконец (!) поняла «ценность» сироты: ведь ему полагалась пенсия! Но из всех рассказов папы о его трагическом детстве мне почему-то ярче всего запомнился этот – об аресте матери. И видится мне сцена, где в опустевшем зале суда стоят два пацана, брошенные обществом на произвол судьбы. И один из них предлагает другому пол-улицы в подарок.
Людмила Шевелева
Страшный сон
Я в гостях у Гриши и Зины. У них собрались диссиденты – друзья по лагерю, ученые. Обсуждают послеперестроечный террор и заказные убийства. Присутствуют живые и умершие – Коля Жегалов со своими коммунистическими идеями, Зинка Герсон – приехала из Америки, Ира Муравьева, Гришин учитель из ИФЛИ, Леонид Ефимович Пинский; Ира Бунина, Юра Лескис, Коля Котрелев с Чудой, а так же С.П. Капица и Л.Д. Ландау, которых я видела только на фотографиях.
Засиделись, зажгли свет, а занавески задернуть забыли. Подъехал фургон – «черный ворон», вышли четверо мужчин, ворвались в комнату, учинили обыск, сбросили книги с полки. От предчувствия, что сейчас всех увезут на Лубянку, проснулась.
Каждый ребенок проходит через этот опыт – первого соприкосновения со смертью. Для одного это – мертвый воробей, раздавленная машиной собака, для другого – умерший отец. Человеку надо время, особое душевное усилие, чтобы осмыслить этот факт, пережить это потрясение. Тогда возникает и ужасная догадка – и я тоже умру… Страх смерти – одно из самых мощных и глубоких переживаний, очень личное, интимное, трудно передаваемое словами. Этот страх переживается большинством живущих людей, во все времена, и он мало зависит и от культурного уровня человека, и от воспитания, и от социальных обстоятельств. С древнейших времен до наших дней на эту тему написано множество томов.
Смерть уравнивает всех людей. Все люди теряют своих родителей. Иногда дети уходят прежде, и это горе всегда переживается особенно остро. Уходят друзья, учителя, близкие… Однако в жизни нашей страны в середине двадцатого века умер человек, чья смерть никого не оставила равнодушным.
Смерть Сталина – исторический рубеж, грубый шов в самом течении жизни. Полстраны рыдает, полстраны ликует. И все ждут перемен. Одни озабочены тем, как жить без Сталина? Другие уверены, что хуже не будет. Последние молчат. Страх овладел обществом, правительство в растерянности – три дня совещаются руководители страны, прежде чем объявить о происшедшей уже смерти. Так кто же умер: светоч всего прогрессивного человечества или жестокий тиран? Великий полководец или великий преступник? Шестьдесят лет уже прошло, а народ всё не может решить эту сфинксову загадку…
Валентина Никитина
Не вернется папа
Я, брат и сестра накрепко заперли дверь от воров, открыли окно и стали ждать маму. Она работала сторожем на вокзале. Шел 1951 год. Мама охраняла «бомбы» (неразорвавшиеся снаряды), чтобы не растащили дети и взрослые. В ночные дежурства мы оставались одни дома и ждали утра. Вова и Юля, младшие брат и сестра, четырех и двух лет, уснули на кровати возле окна, а я сидела на подоконнике, ждала маму и слушала ночь. Отец наш болел, лежал в больнице. Осенние звезды молчаливо подмигивали мне, скрываясь за отдельными облаками, а затем, выныривая из-за них, становились еще ярче. Цикады, с вечера оглушительно, а затем все тише и напевнее убаюкивали меня. Какое-то томление, беспокойство не позволяло мне уснуть. Вот мелькнула белесая тень, тявкнула собака, сердце сжалось от страха и забилось, затрепыхалось в ожидании чего-то неотвратимого.
Возле окна появилась тетя в белом – медсестра из больницы. Спросила: где мама?
– На дежурстве.
– А когда придет?
– Утром.
– Тогда скажи ей, пусть придет в больницу сразу утром.
Медсестра ушла, а я начала хаотично собираться, разбудила Вову, наказала, чтоб стерег окно и в дом никого не впускал, подхватила сонную Юлю на руки. Юля спросонья захныкала.
– Не плачь, мы идем к маме.
Крепко прижав сестру к себе и еще раз наказав брату не оставлять квартиру и никого не бояться, я быстрым шагом отправилась на вокзал. Пробежала Покровскую, завернула на улицу Вокзальную, запыхавшись, вошла в открытые двери вокзала, вышла на перрон.
На путях чернели составы с углем, где-то шипел паровоз, перекликались перегонщики вагонов, звезды поблекли, утренний ветерок холодил вспотевший лоб, от усталости мелко дрожали руки и ноги.
На привокзальной площади никого, чуть дымилась куча присыпанных песком, неразорвавшихся в свое время снарядов. Рядом в кабине грузовика слышался неторопливый тихий разговор. «Там мама, наша мама», – забилось в висках, страх отступил. Юля вдруг стала легкой. Я постучала в дверь кабины.
– Хто там? – раздался голос мамы.
– Мама, это я с Юлей, открой. Приходила тетя в белом халате, сказала, чтобы ты утром пошла к папе в больницу.
Мама тихо охнула, быстро спустилась на землю, следом спустился Рывкин, мамин начальник. Мама заплакала тихо, а потом навзрыд, безнадежным воющим плачем. Заревела Юля; ничего не понимая, заплакала и я.
– Ну, всэ, Иван Кыриловыч, помер мий чоловик. Я пишла.
Я бежала следом за быстроидущей мамой, и в душе моей поднималось ликование – вот и у нас будут похороны. А то у всех есть, а я только кукол хороню.
Я не могла понять, почему же мама так плачет – боится, что нам позавидуют, или это что-то другое? Как же она не может понять: у нас похороны, как и у всех соседей, и нам теперь не придется им завидовать. Ну почему она так горько, так безнадежно плачет?
Утром приехали родственники. Мама с тетей Машей, нашей крестной мамой, куда-то ушли, а потом на носилках принесли папу. Положили его в комнате на лайцу (длинную скамью) под окном. Все как положено. Я с гордостью сопровождала своих друзей, соседей, разную уличную малышню в комнату, где лежал на лайце папа. Пусть и они увидят – у нас тоже похороны, как у всех, и папа лежит на лайце под окном, такой добрый, вот только все почему-то плачут, и каждый старается нас прижать к себе, погладить по голов-ке. Сладко замирает сердце от ласки и внимания. Бегу сказать папе, как у нас хорошо, как много гостей.
Поздно вечером, когда отключили свет и в комнате, где лежал папа, горела лишь лампадка, я принесла свои тетради, дневник. Разложила всё возле себя и стала рассказывать папе, как хорошо я учусь, у меня в дневнике одни пятерки, вот когда он вернется после похорон и пойдет в мою школу, ему про меня больше ничего плохого не скажут. Из второй комнаты раздался надрывный плач, вбежала мама, схватила меня за плечи, стала трясти, повторяя:
– Вин нэ прыйдэ, вин бильше нэ прыйдэ, як ты нэ пиймэшь цьего, дурна ты дытына, вин помэр, вин геть помэр, и мы осталыся одни.
Мы везли папу на кладбище. Я сидела на машине, отгоняла мух от его лица зеленой веточкой и со скрытой гордостью сверху посматривала на людей внизу. На улице было непривычно много людей. Звенели празднично колокола в церкви на нашей улице (сейчас на этом месте расположена городская библиотека). Был Яблочный Спас. Воздух напоен яблоками, медом, улыбками. Это же праздник. Как наши гости не поймут этого, почему мама все время падает и ей дают что-то противное нюхать и колят «болючие» уколы в руку.
На кладбище стоял разноголосый крик, причитания, маленькая Юля (ей было два годика), увидев, что папу забили в ящик и спрятали в яму, страшно закричала и умолкла, уже до четырех лет не произнеся ни слова.
– Онемела, – говорили соседи.
Мама после уколов стала спокойной и безразличной. Наконец-то она поняла, что у нас праздник, а в праздник нельзя кричать и плакать.
В тот год люди не понимали меня, а я их. Я всем хвасталась, что и у нас были похороны. Они уже закончились, и скоро папа будет дома. Он обязательно меня отлупит ремнем, как перед смертью отлупил моего брата за то, что на
