забивалась в свою конуру. Она снимала боты, тужурку, садилась на тюфяк и ставила на табуретку, успешно заменявшую обеденный стол, заветную бутылку. Снаружи было теп-ло, и через несколько минут — она знала — тепло будет и внутри, и она медлила, потому что берегла и длила эту счастливую минуту, подаренную ей невзначай.
Дворовые люди невзлюбили её за гордость, которую проницательно в ней разглядели. Дети боялись её и разбегались при появлении её длинной фигуры в глубокой каменной подворотне. Они прозвали её Трупорезка, потому что кто-то пустил про неё слух, что она работает в морге. Но это было не так, она всего лишь убирала в двух самых тяжелых отделениях больницы: в гнойной хирургии и неврологии.
Виктория начала артподготовку: она собирала вокруг себя кучку взъерошенных девочек и, тряся сдвоенным сине-красным помпоном на вязаной шапочке, рассказывала, как трупы сначала плавают в больших стеклянных банках, а потом их сортируют — отдельно ноги, отдельно руки, отдельно головы, — и этим как раз делом и занята Бекериха.
Рассказы Виктории были страшны и притягательны, младшая из девчачьей компании, Лена Зенкова, затыкала уши рукавицами, но оттащить её было невозможно; даже то, что просачивалось через мокрые варежки, не теряло своей таинственной прелести. К тому же Виктория выбирала интересные места для подобных собеседований: в темном треугольно-скошенном пространстве под лестницей, в закутке между дровяными сараями, на шестом, последнем, этаже, на узкой недоразвитой лесенке, ведущей на чердак. Тьма, полутьма, невнятные постукивания сопровождали этот спектакль, и каждый раз Виктории, оказавшейся в рабстве собственной фантазии, приходилось придумывать что-то новое, ещё далее, ещё более… Она вполне справлялась со своей ролью рассказчицы страшных рассказов, которые шли по боковым тропкам, делали петли и витки, но не изменяли лишь ужасной Бекерихе, которая всегда оставалась главной героиней.
Собеседования эти пользовались большим успехом, но чуткая Гаянэ с самого начала сериала все старалась улизнуть, отказавшись от прогулки под благовидным предлогом насморка или головной боли. Сеансы отменялись, переносились на другой раз, когда Гаянэ вынужденно оказывалась рядом с рассказчицей.
Истории про отрезанные конечности, черные простыни и оживших мертвецов, строго говоря, не были уникальными. Они были в моде их юного возраста, а также времени и места. Виктория, несомненно, была талантливой рассказчицей, а Гаянэ — самой впечатлительной из слушательниц. К тому же Гаянэ смутно ощущала некую тревожащую целенаправленность этих рассказов о ночных взаимоотношениях оклеветанной Бекерихи и ещё более оклеветанных умерших пациентов старой городской больницы.
Эти три ступени вниз, в полуподвальную квартиру, казались Гаянэ входом в преисподнюю, и она, почти не касаясь пола, взлетала единым духом на второй этаж…
В тот памятный вечер они сели за уроки позже обыкновенного, потому что был понедельник, а по понедельникам они занимались музыкой, и потому день был какой-то двугорбый. Они сидели за старым Маргаритиным столиком друг против друга. Вика подложила под себя ногу, что было строго запрещено бабушкой, и высыпала на стол мятые тетради и обкусанные карандаши. Гаянэ сунула руку в портфель и вынула из него волокнисто-коричневый конверт.
— Ой! — сказала Гаянэ, поскольку конверт неизвестно как попал к ней в портфель.
— Что это у тебя? — вскинула любопытные брови Виктория, пока Гаянэ в недоумении разглядывала конверт, на котором расплывающимися красными буквами было написано квадратно и крупно: «Гаянэ. В собственные руки».
— Конверт какой-то. Письмо, — пробормотала Гаянэ. Она держала конверт двумя руками, и буквы, расплывающиеся волокнистыми сосудиками чернил, казались живыми и кровеносными.
— А в нем что? — почти равнодушно спросила Виктория.
Гаянэ положила письмо на край стола, словно раздумывая, стоит ли вскрывать. Чутким своим нутром она понимала, что ничего хорошего в нем быть не может. Оно лежало на углу стола, сильно пахло клеем и делало вид, что совершенно случайно сюда попало. Гаянэ запустила руку в портфель и вынула свои аккуратные тетради, розовое «письмо» в две линейки с редкой косой и желтую «арифметику» в успокоительную клетку. В неё и уставилась Гаянэ.
— Тебе письмо, да? — не выдержала Виктория, которая пыталась делать вид незаинтересованной.
Гаянэ перевернула конверт вверх спинкой, грубо заклеенной ещё не высохшим клеем. Она провела пальцем по сырому шву и ответила сестре:
— Я потом прочту.
Вика накрутила на палец кончик косы и уставилась в тетрадь — все шло неправильно. Письмо лежало на столе непрочитанным, бабушка могла войти в любую минуту, а Гаянэ как ни в чем не бывало скользила «восемьдесят шестым» пером по блестящему тетрадному листу. И действительно, вид Гаянэ имела безмятежный, но при этом она была полна дурного предчувствия и полностью была сосредоточена на письме. «Уйди отсюда, уйди. Пусть тебя совсем не будет», — заклинала она грядущую минуту. Однако мысль, что письмо можно выбросить не читая, даже не приходила ей в голову.
Уставшая от ожидания Виктория положила руку на конверт.
— Тогда я сама прочту!
Гаянэ встрепенулась:
— Нет. Мое письмо.
И вскрыла конверт.
«Гаянэ! Вот настало время тебе все узнать. Меня все зовут Бекериха, а я твоя мать. Я тебя родила и подкинула, потому что не могла тебя взять с собой. Это секрет. Я потом расскажу. Скоро я приду, всем расскажу и тебя заберу, дочка. Будем вместе жить. Твоя мама Бекериха».
Сначала Гаянэ долго разбирала, что именно написано мелкими, набок заваленными буквами. Слово «дочка» было выписано крупно, толсто. Она долго соображала, что же оно означает. Виктория терпеливо пережидала необходимую паузу и наконец спросила:
Гаянэ молча протянула ей тетрадный листок. Виктория наслаждалась текстом: он был хорош. Особенно нравилось начало: «Вот настало время тебе все узнать…»
О, это уже было, уже было… Это время, растянувшееся как ослабшая резинка, потерявшее начало и конец, и странное движение по тошнотворному обратному кругу. Ощущение ужасной кражи, чувство тьмы… И это всплывшее воспоминание чувства было верным доказательством того, что это письмо, ужасное даже на вид, сообщает не менее ужасную, но истинную правду: страшная Бекериха — её мать.
— Не бойся, — великодушно пообещала Виктория, — никто тебя твоей матери не отдаст.
— Ты, что ли, знала? — ужаснулась ещё раз Гаянэ. Чужое знание усугубляло весь этот ужас.
Виктория дернула плечом, перекинула косичку и успокоила сестру:
— Да ты не волнуйся так. Конечно, знала. И все знают.
— И Феня? — с глупой надеждой спросила Гаянэ.
— Конечно, и Феня. Все, тебе говорю, знают.
Следующий виток злодеяния был чистым экспромтом. Виктория не была особенно уж плохой девочкой. Дурная мысль овладела ею и, как у талантливых людей бывает, талантливо развивалась.
— А с чего наша мама заболела, как ты думаешь? Тебя бабушка с помойки принесла и говорит ей: вот, корми! Приятно, думаешь?
— И заболела? — переспросила сестру Гаянэ.
— А ты думаешь? Она говорит «не хочу», а бабушка ей велит… Вот и заболела…
— А ты? — пыталась наладить треснувший миропорядок Гаянэ.
— Что я? Я-то родная дочь, а ты — подкидыш…
— А с какой помойки? — как будто эта подробность была так уж важна, спросила Гаянэ.
— С какой? Да с нашей, где ящик зеленый во дворе, — изящно присоединила Виктория географию к биографии и в этот именно миг почувствовала полнейшее удовлетворение художника. Вкус теплой котлеты, ужасной новости и запах мастики, которой натирали коридор, — вот что ещё она почувствовала в этот момент.
— А-а-а… — как-то вяло отозвалась Гаянэ, и Вика, почувствовав эту вялость, вдруг усомнилась в успехе своей ловкой шутки: веселой она не получилась, вот что… И она сунула нос в учебник, отыскивая нужный номер задачки и одновременно соображая, как бы оживить ситуацию.
Когда она подняла голову от учебника, сестры в комнате не было. Аккуратно вскрытый конверт и письмо лежали на краю стола. «Ревет за вешалкой», — предположила Виктория. Она собиралась дать сестре немного пореветь, а потом признаться, что это шутка.
И тут в комнату вошел отец и спросил:
— А где Гаянэ?
…А Гаянэ отошла от дома так далеко, как никогда ещё одна не отходила. До самой Пресни. Она стояла у входа в зоопарк, на тощем портале которого выродившиеся боги вымерших народов охраняли плененное звериное племя. Какое-то тоскующее животное, а может, ночная птица, издавало длинные хриплые вопли. Начинался снегопад, и все посветлело. Вокруг фонарей засияли шары золотого рассеянного света, а там, куда не доставало электричество, лунно и серебряно сверкал медлительный крупный снег. Все было новым и неиспытанным в эту минуту: и одиночество, и отдаленность от дома, и эти унылые вопли, и даже запах снега, смешанный с духом конюшни и обезьянника.
Ей казалось, что с тех пор, как она ушла из дому, прошла вечность, и даже не одна. Это была вечность ужаса перед Бекерихой и вечность вины перед матерью. Она поверила сестре сразу и неколебимо. Все объяснилось: тонкие тревоги её жизни, беспокойство, темные предчувствия и неопределенные страхи получили полное оправдание. Конечно же, она чужая в семье, а ужасная Бекериха — её родная мать, и только Вика имеет полное право на бабушку, папу, Феню, на мамин утренний бледный поцелуй, а её, Гаянэ, заберет в подвал ужасная желтозубая Бекериха.
Мысль о сходстве с сестрой, прекрасно известном ей с раннего детства, нисколько не мешала общей картине развернувшейся катастрофы. Соображение это было слишком мелочным, чтобы рассматриваться в столь исключительных обстоятельствах.
Если настоящая мать её Бекериха, если она, Гаянэ, виновата в болезни бедной ненастоящей матери Маргариты, то лучше всего ей будет умереть. Мысль о смерти принесла неожиданное облегчение. Она вовсе не стала размышлять о технических деталях самоубийства, это тоже было бы слишком мелочным. Ей казалось, что достаточно найти укромное место, сжаться там в комочек — и одного её горячего желания больше не жить достанет, чтобы никогда не проснуться.
Она шла вдоль зоопарка по безлюдной заснеженной улице и заметила издали темную фигуру, протискивающуюся сквозь слегка раздвинутые прутья ограды. Ночной сторож Юков выносил обычной ночной дорогой свою законную порцию второсортной говядины, предназначенной тощим хищникам. Юков шмыгнул мимо девочки и скрылся в проходном дворе. Здесь неподалеку жила его подруга. Мясо, таким образом, оказывалось дважды краденным: у тигра и у юковской семьи.
Гаянэ постояла, пока человек не исчез из виду, легко проскользнула между прутьями. Здесь, в зоопарке, было чудесно и совсем не страшно. Тоскливые вопли ночного зверя прекратились, хотя время от времени раздавались какие-то таинственные громкие вздохи, урчания и стоны. В светлой пустоте прошла она мимо заснеженного пруда и вышла к вольерам, звери из которых были давно переведены в теплые помещения.
В проходе между двух довольно высоких проволочных стен стоял большой деревянный ящик, очень похожий на тот зеленый мусорный, что был у них во дворе.
